Дмитрій Аркадьевичъ Марковъ – Личность Блаженнаго Августина по его «Исповѣди».
I. Наша задача заключается въ томъ, чтобы изобразить внутреннюю жизнь, внутренній смыслъ и значеніе личности блаженнаго Августина. Придется также коснуться и его внѣшней жизни лишь постольку, поскольку она будетъ служить выраженіемъ тѣхъ внутреннихъ свойствъ, которыя намѣрены мы представить. Все это – дѣло характеристики, которая обычно входитъ въ исторію, біографію. Поэтому сначала мы попробуемъ охарактеризовать личность блаженнаго Августина въ связи съ біографическимъ и психологическимъ матеріаломъ, а потомъ попытаемся сдѣлать нѣкоторые общіе выводы.
«Исповѣдь» блаженнаго Августина – неизсякаемый источникъ философско-христіанскихъ мыслей. Ученые, когда видятъ, что зданіе религіи пошатнулось, идеи Христа затемняются ложными ученіями враговъ Церкви, стараются изучить творенія блаженнаго Августина, чтобы озарить непроглядную тьму въ мірѣ нравственныхъ существъ. Въ наше время богословскія науки предаются безпощадной критикѣ со стороны свѣтскихъ писателей, но эти писатели намъ не даютъ ничего новаго, общество къ этимъ писателямъ относится недовѣрчиво, потому что они, разрушая все старое, не даютъ болѣе или менѣе опредѣленныхъ устойчивыхъ началъ. Въ данное время изученіе такихъ личностей, какъ блаженный Августинъ, какъ разъ кстати, потому что онъ самъ выносилъ въ своей душѣ то, что мы сейчасъ переживаемъ. Вотъ почему за послѣднее время и пробуждается интересъ къ его сочиненіямъ и въ нашей русской литературѣ. Интересуются личностью Августина не только отдѣльные ученые, но и широкіе образованные кружки.
Въ центрѣ историческихъ явленій стоитъ личность, ея главныя свойства свобода, самобытность позволяютъ личности совершенствоваться, индивидуализироваться. Если же личность особенно одарена этими качествами, то она оказываетъ сильное вліяніе на судьбу человѣчества, она вноситъ въ жизнь свои свѣтлые идеалы, одухотворяетъ ее, оживляетъ современное общество. Такою личностью признается и Августинъ.
II. Передъ нами ребенокъ Августинъ. Онъ родился въ нумидійскомъ городѣ Тагастѣ. Въ 354 году начинается его «смертная жизнь или жизненная смерть». Отецъ его Патрицій мірянинъ, язычникъ до мозга костей, мать – Моника – христіанка въ полномъ смыслѣ этого слова. Смыслъ жизни Патрицій видитъ въ ея радостяхъ и наслажденіяхъ, радуется, что и сынъ его проявляетъ признаки наслѣдственнаго темперамента. Онъ всѣми силами старался дать сыну образованіе для практическихъ интересовъ. «Но онъ не хотѣлъ обращать вниманія, говоритъ Августинъ, на мое нравственное состояніе, на чистоту моей души. Онъ одного только желалъ, чтобы я былъ краснорѣчивъ, а между тѣмъ на 16 году моего возраста, оставаясь совершенно празднымъ, я почувствовалъ въ себѣ силу страстей и не имѣлъ руки, отъ нихъ охраняющей». Мать Августина по природѣ чистая и кроткая женщина, ея смыслъ и цѣль жизни пробудить въ сынѣ религіозно-нравственныя начала. Она часто произноситъ имя Христа, дитя вмѣстѣ съ нею читаетъ молитвы, она всю жизнь страдаетъ, что сынъ ея далекъ отъ намѣченнаго ею идеала, тѣмъ болѣе, что ей не удалось крестить сына, а вѣдь это значитъ не дать больному и слѣпому лѣкарства. Двойственность характеровъ отца и матери, конечно, не могла не отразиться на внутреннемъ развитіи Августина, и, дѣйствительно она отразилась, но не сразу.
46 лѣтъ, заглянувши въ зеркало своего прошлаго, Августинъ припоминаетъ себя въ дѣтствѣ злымъ и порочнымъ. Его раздражали взрослые своими принудительными мѣрами, а онъ за это старался имъ мстить крикомъ и слезами. Онъ припоминаетъ, какъ былъ жаденъ и нетерпѣливъ. Онъ напоминалъ того ребенка, который блѣднѣлъ отъ зависти, когда молочный братъ его кормился грудью. Со злобой ломалъ онъ свой дѣтскій языкъ, чтобы выразить свои желанія. Съ такими задатками онъ пришелъ въ школу. Здѣсь онъ обнаруживалъ понятливость и остроту ума, религіозныя чувства въ немъ въ это время были живы и свѣтлы. При блестящихъ дарованіяхъ онъ халатно относился къ школьнымъ занятіямъ и питалъ къ нимъ даже отвращеніе, только игры и праздность манили его къ себѣ. Скучные, сухіе уроки были для мальчика истиннымъ наказаніемъ. Онъ часто молился Богу, чтобы его не наказывали за лѣность, – «видно только забавы взрослыхъ называютъ дѣломъ». Однако мальчикъ былъ самолюбивъ, и это свойство его характера заставило серьезно относиться къ школьнымъ занятіямъ, при томъ онъ нашелъ источникъ наслажденія въ произведеніяхъ древнихъ писателей. Греческій языкъ былъ для него самый нелюбимый предметъ. «Но вопли Дидоны исторгали у него слезы; золотой дождь Данаи, тѣнь Крузы возбуждали его восхищеніе, и при громкихъ одобреніяхъ слушателей декламируя жалобы Юноны, онъ привыкалъ лгать родителямъ, кралъ лакомства, начиналъ понимать вкусъ въ соблазнительныхъ зрѣлищахъ» (Русск. мысль, 1901 г. нояб.).
Августина находимъ въ Карѳагенѣ, въ этомъ «Новомъ Вавилонѣ». Здѣсь онъ увлекается науками, а еще болѣе театрами, которые были для него любимымъ мѣстопребываніемъ. Въ шумномъ городѣ онъ ходитъ по улицамъ съ друзьями, болѣе опытными и менѣе пылкими, чѣмъ онъ. (Conf. II, 3). Онъ ненавидитъ себя за то, что онъ не такой храбрый, какъ его товарищи, втайнѣ завидуетъ ихъ молодечеству. Но «туманъ нечистыхъ вожделѣній все больше и больше омрачалъ мою совѣсть», исповѣдуется Августинъ, и онъ предался имъ до самозабвенія. А Богъ все молчалъ... А онъ! Онъ горѣлъ какъ въ огнѣ. А сердце! О, оно замирало, жутко замирало въ потокѣ бурныхъ желаній. Онъ утратилъ дѣтскую вѣру, началъ жить мелочными интересами, удовлетворяя свой эгоизмъ, двоился между тщеславіемъ и чувственностью. Все-таки онъ чувствуетъ себя не удовлетвореннымъ. Въ эту раннюю пору жизни мы замѣчаемъ въ немъ призваніе къ философіи, безотчетную тоску по идеалѣ. Душа его требовала пищи, а онъ съ жадностью безъ разбору набрасывался на нее. Душа его была больна, она томилась какой-то смутной жаждой, она искала истины, а между тѣмъ въ душѣ была пустота. Любовь, школьные успѣхи, театры не удовлетворяли его. Правда, нѣкоторыя театральныя зрѣлища вызывали у него слезы – онъ полюбилъ печаль. А преступныя желанія брали надъ всѣмъ верхъ, даже въ храмѣ онъ не могъ заглушить ихъ. Такова была жизнь юноши въ это время. «Но развѣ дѣйствительно то была жизнь»? (Conf. III, 2). Къ счастію, онъ прочиталъ сочиненіе Цицерона «Гертензій». Чтеніе повліяло на Августина благотворно. Съ этого момента онъ считаетъ начало своихъ высокихъ стремленій, но основанія для этого были шатки. Этотъ высокій полетъ скорѣе возбуждалъ юношу, чѣмъ укрѣплялъ. Ему нужно было порвать связи съ товарищами, чтобы заняться изслѣдованіемъ серьезныхъ вопросовъ. Такъ онъ и сдѣлалъ. Цицерономъ онъ увлекся не на шутку, прежнее смутное исканіе идеала обращается въ сознательную философскую рефлексію, но онъ былъ и не доволенъ тѣмъ, что въ «Гортензіи» ни одного раза, не встрѣтилъ имени Іисуса Христа, которое онъ полюбилъ произносить еще въ самомъ раннемъ дѣтствѣ. Теперь началъ читать Священное Писаніе, но и оно послѣ чтенія изящныхъ и краснорѣчивыхъ произведеній Цицерона не удовлетворило его, – опять обращается къ философамъ. Но эти тщеславные люди, вспоминаетъ онъ, только распѣвали о философіи и говорили: истина, истина, а проповѣдывали одну ложь. «О истина, истина, какъ искренно стремился къ тебѣ духъ мой всякій разъ, когда они толковали о тебѣ на словахъ или въ огромныхъ книгахъ». Здѣсь разумѣются манихеи. Въ это время Августинъ, какъ многіе изъ мыслящихъ людей того времени, легко могъ подпасть подъ вліяніе Манихеевъ. Въ Ветхомъ Завѣтѣ ему не нравилось образное ученіе о Богѣ и служеніи Ему, древній Законъ Божій и древній міръ вообще онъ считалъ не совершенными. Манихеи учили, что въ мірѣ существуетъ два начала – доброе и злое, произведеніе, злого начала – Ветхій Завѣтъ. Пылкій юноша сразу остановился на этомъ ученіи. Что привлекло Августина къ манихейству? 1) система манихейскаго ученія основывалась не на внѣшнемъ авторитетѣ, а обращалась къ разуму человѣка, такого знанія искалъ и Августинъ, 2) эта система соотвѣтствовала его внутреннему настроенію, его этическому и психологическому дуализму. Настроеніе Августина было самое мрачное въ эту пору жизни. Онъ переживалъ иногда минуты глубокаго отчаянія. Все это оттого, что у него не было правильнаго представленія о Богѣ, а у манихеевъ ученіе по этому вопросу было шатко, – манихеи учили, что душа человѣка есть частица божества, отъ такого божества нельзя было ожидать спасенія, оно само нуждалось въ помощи, участвуя въ нашемъ безуміи и паденіи. Однако совѣсть его ненадолго успокоилась, разумъ колебался, надѣялся въ будущемъ найти разгадку фантастическаго ученія манихеевъ (Conf. III, 1-4). «Гдѣ Ты былъ тогда, въ какой дали отъ меня, Боже – обращается Августинъ къ Богу – Ты былъ глубже моей глубины и выше моей высоты». (Conf. III, 6). Предавшись еретикамъ, онъ доходилъ до того, что вѣрилъ, будто смоквы плачутъ, а мать ихъ, смоковница, обливается при этомъ молочными слезами. Ему жаль было деревьевъ, а когда собственная мать его оплакивала душу сына, погруженнаго въ тину грѣха, онъ оставался холоденъ» (Conf. III, 10). Каково было переносить бѣдной матери заблужденія своего любимаго сына. Сколькихъ слезъ, сколькихъ безсонныхъ ночей ей все это стоило.
Юноша кончилъ курсъ ученія. Онъ опять живетъ въ Тагастѣ. Здѣсь его назначили учителемъ краснорѣчія – «побѣдоносной болтливости». Онъ ведетъ теперь самостоятельную жизнь. Онъ занимается астрологіей, которая потворствовала его суетной жизни. – Ты грѣшишь? Это необходимо, ибо такъ предуказано тебѣ небомъ. Августинъ безсознательно относился къ своимъ поступкамъ, отдавался имъ со слѣпой покорностью. Здѣсь въ Тагастѣ умеръ его самый искренній товарищъ, съ которымъ онъ проводилъ дѣтство. Смерть товарища произвела на него сильное впечатлѣніе. Онъ задавалъ себѣ вопросы: зачѣмъ онъ живетъ, зачѣмъ другіе живутъ? Однако смерти онъ страшится. Раньше врачевали его книги, театры и зрѣлища, теперь они были ему противны. Чтобы разсѣять свое мрачное настроеніе, ѣдетъ онъ въ Карѳагенъ. Здѣсь развлекаютъ его товарищи, а время врачуетъ его душевный недугъ. «Привязанность къ непрочнымъ успѣхамъ жизни всегда владѣетъ людьми – говоритъ онъ, но за мимолетными радостями они не видятъ вѣчно сущаго, за твореніями забываютъ о Творцѣ». Горюя объ этомъ, онъ задаетъ вопросы: Куда идете вы по непроходимымъ путямъ? Куда идете? Нѣтъ тамъ покоя гдѣ ищете его. Въ страхѣ смерти ищете вы жизни блаженной, – но нѣтъ ея тамъ... Скажи имъ такъ, чтобы плакали они въ этой долинѣ плача, и вознеси ихъ съ собой къ Богу. (Conf. IV, 12). Мало-по-малу Августинъ сталъ охладѣвать къ фантастическому мистицизму манихеевъ. Раньше мы замѣтили, что у него была только совѣсть не надолго спокойна, когда онъ былъ манихеемъ, но разсудокъ его цѣлыхъ девять лѣтъ не давалъ ему покоя. Подъ вліяніемъ философіи Аристотеля онъ требовалъ точныхъ логическихъ опредѣленій манихейства, которое въ этомъ отношеніи не выдерживало критики. Девять лѣтъ Августинъ искалъ случая бесѣдавать съ замѣчательнымъ знатокомъ манихейской ереси епископомъ Фавстомъ. Оказалось, что по познаніямъ еретикъ стоялъ гораздо ниже Августина. (Это единственное мѣсто «въ исповѣди», гдѣ незамѣтно проглядываетъ юморъ Августина). Подъ вліяніемъ Аристотеля его свѣтлый умъ еще раньше замѣчалъ, что манихейская ересь, облеченная въ таинственность, удовлетворяетъ людей легковѣрныхъ, а не здравомыслящихъ. Ему стало досадно на себя, что онъ увлекался ересью цѣлыхъ девять лѣтъ.
Отъ пессимистическаго дуализма былъ естественненъ переходъ къ скептическому отчаянію. Но энергичная и страстная натура Августина не могла долго останавливаться на этомъ ученіи, это было въ его жизни лишь нѣсколько моментовъ колебанія и нерѣшительности. Находясь въ такомъ состояніи, онъ не зналъ, чему и во что вѣрить, у него ни чего не было «истинно положительнаго и неизмѣнно твердаго». Ему представлялась возможность присоединиться къ Церкви, но онъ былъ предубѣжденъ противъ нея. Хотя онъ въ душѣ и не былъ теперь манихеемъ, но возраженія еретиковъ противъ Ветхаго Завѣта имѣли для него силу. А объ истинѣ онъ не забывалъ, онъ искалъ готовую истину, но не находилъ ее. Какъ бѣденъ и не твердъ былъ Августинъ въ своихъ убѣжденіяхъ. Онъ считалъ себя удаленнымъ отъ добра, святости и Бога, считалъ себя связаннымъ съ міромъ и чувственностью, которымъ ему давно хотѣлось сказать свое «прости», но у него не хватало на это силы. Между тѣмъ въ немъ были неразрывно связаны нравственныя чувства и побужденія. Святая жизнь казалась ему единственной жизнью, полной совершенства. Ему необходимъ былъ очевидный примѣръ такой жизни. Случай представился. Въ Медіоланѣ, гдѣ онъ тогда преподавалъ краснорѣчіе, епископомъ былъ Амвросій, замѣчательный краснорѣчивый проповѣдникъ, непоколебимый въ вѣрѣ и нравственный по высотѣ своего сана. Вотъ какъ проф. Трубецкой въ немногихъ словахъ характеризуетъ Амвросія. «Амвросій есть, можно сказать, конкретное олицетвореніе могучей церковной организаціи. Христіанская идея въ его лицѣ является, какъ сила всесокрушающая, неодолимая: это какъ нельзя болѣе яркій образъ той вселенской благодати, которая торжествуетъ надъ человѣческимъ зломъ въ сильнѣйшихъ его проявленіяхъ, выноситъ борьбу съ высшей человѣческой властью. Въ лицѣ Амвросія представитель религіозной идеи торжествуетъ надъ человѣческимъ могуществомъ на его высшей ступени...» (Міросозерцаніе блаженнаго Августина, стр. 43). Августинъ сталъ слушать проповѣди оратора, но обращалъ вниманіе пока только на слова и скептически относился къ личности Амвросія, онъ не надѣялся услышать истины отъ епископа да еще православнаго. Но все-таки истина, проповѣдуемая Амвросіемъ, проникала незамѣтно въ душу Августина. Съ этого времени начинается для него періодъ возрожденія въ новой истинно духовной жизни. Вотъ онъ что говоритъ по этому поводу. «Когда я старался внимать не тому, о чемъ училъ Амвросій, но – какъ училъ (ибо я рѣшительно отчаялся найти путь къ Тебѣ, Боже мой); тогда вмѣстѣ со словами, которыя мнѣ нравились, проникали въ душу мою и самые предметы рѣчи, о которыхъ я не заботился. Открывая сердце для краснорѣчія его, я мало-по-малу начиналъ ощущать и силу истины. И во-первыхъ, мнѣ представилась, что вѣра каѳолическая, за которую, по прежнему мнѣнію моему, ничего нельзя было сказать противъ возражающихъ манихеевъ, можетъ быть доказана и по разуму: такъ особенно сталъ сознавать я, когда образы Ветхаго Завѣта одинъ за другимъ разрѣшались (проповѣдникамъ); ибо они то образы и убивали меня духовно, когда я понималъ ихъ буквально и т. д.».
Съ тѣхъ поръ Августинъ старался болѣе и болѣе сблизиться съ Амвросіемъ, но, къ сожалѣнію, у святителя не было свободнаго времени бесѣдовать съ нимъ за то онъ чаще сталъ посѣщать храмъ, въ которомъ раздавалось смѣлое, живое, вдохновенное проповѣдническое слово святителя. Амвросій въ своихъ проповѣдяхъ часто повторялъ: письмо убиваетъ, духъ животворитъ. Горькій опытъ научилъ Августина, какъ опасно, не подумавши, принимать новое ученіе. Поэтому онъ былъ крайне недовѣрчивъ и остороженъ. Онъ уподоблялся такому больному, который, потерпѣвши отъ худого врача боится пріучить себя и хорошему. Единственнымъ дѣлительнымъ лѣкарствомъ для Августина могла и должна быть только одна вѣра. Принять это лѣкарство онъ боялся, чтобы не принять лжи за истину (Conf. IV, 1-4).
У Августина было искреннее желаніе дойти до истины путемъ разумнаго убѣжденія. Вотъ почему онъ на каждомъ шагу встрѣчается съ различнаго рода противорѣчіями. Докучливые вопросы о чувственномъ понятіи и представленіи Бога, почему столько зла въ мірѣ, не давали ему покоя. Онъ мысленно представлялъ себѣ творенія землю, воздухъ, звѣзды, твердь неба, ангеловъ и вообще все духовное, но воображеніе его распредѣляло все это какъ тѣлесное, по мѣстамъ. Онъ мысленно созерцалъ одну огромную массу, въ которой все различалось степенями тѣлъ, эта масса ему представлялась ограниченной, а Тебя, Господи, говоритъ онъ, отвсюду объемлющимъ и проникающимъ ее, но безграничнымъ. Если бы, напримѣръ, было море безъ границъ, а въ немъ огромная, но опредѣленной величины губка, то губка вся обнималась бы и проникалась водою; – вотъ такъ я представлялъ и Твое конечное твореніе, объемлемое и наполняемое Тобою безконечнымъ. Въ такомъ именно отношеніи представлялось мнѣ твореніе къ Своему Творцу. Но Творецъ благъ... Посему и твореніе Его, какъ произведеніе Благаго, должно быть все добро. Далѣе бл. Августинъ задаетъ жгучіе свои вопросы: откуда же зло? Гдѣ корень и сѣмя его! Или его совсѣмъ нѣтъ? Если же боимся напрасно, то самая эта боязнь зло. Откуда же оно? (Conf. VII, 1-8). Боязнь Праведнаго Судіи и страхъ смерти овладѣваютъ его душой. Это побуждаетъ его еще съ большимъ усиліемъ стремиться къ нравственной жизни, и для нея онъ уже готовъ все отдать – и честь, и званіе, и даже самый умъ. Но подобно спящему, который старается подняться, онъ снова ложится спать.
Скептическое настроеніе Августина было для него только переходною ступенью къ мистическому созерцанію неоплатонической философіи. Въ сущности эта философія была религіозной. Основныя начала этой философіи были таковы. Божество мыслилось, какъ единственно реальное начало сущаго, противорѣчія окружающаго міра примиряются Божествомъ, путь къ познанію истины – откровеніе, которое достигается аскетическими упражненіями, сліяніе человѣка съ Богомъ – экстазъ. Все возвышенное и благородное, что пріобрѣла эта философія въ теченіе долгой работы, она объединила въ цѣлую идеалистическую систему. Неоплатоническая философія помогла Августину разобраться въ понятіи о Богѣ, какъ о Высочайшемъ умѣ, высочайшей силѣ; высочайшей любви, какъ Существѣ простѣйшемъ, которое содержитъ все Своею волою. Назойливые вопросы, которые ему докучали ранѣе, казались теперь простыми. Мучившій вопросъ о злѣ онъ рѣшилъ безъ всякихъ колебаній; зло, какъ сущность, отсутствуетъ въ мірѣ, есть зло мнимое – относительное несовершенство тварей, зло дѣйствительное и произвольное – отпаденіе отъ Бога. Теперь Августинъ разсуждалъ такъ, что если человѣкъ не въ состояніи самъ найти истину, то она можетъ быть предметомъ откровенія. Такимъ образомъ, его скептицизмъ обращается въ смиреніе, его разумъ подчиняется сверхъестественному Откровенію. Въ самомъ душевномъ раздвоеніи и разладѣ находитъ онъ единство, какъ абсолютное требованіе, какъ идеалъ. Это единство онъ находитъ не въ себѣ самомъ, а въ Богѣ. Этотъ идеалъ возвышается надъ всѣмъ земнымъ, Онъ абсолютно трансцедентный. Къ этому идеалу онъ приходитъ путемъ внутренняго созерцанія. «Я углубился внутрь моего существа, водимый Тобою, Боже, и могъ это сдѣлать, такъ какъ Ты былъ моимъ Помощникомъ. Я вошелъ въ себя и увидѣлъ нѣкоторымъ умственнымъ зрѣніемъ, надъ этимъ моимъ душевнымъ окомъ, надъ мыслію моею неизмѣнный свѣтъ, не тотъ чувственный свѣтъ, который доступенъ всякой плоти. (Conf. VΠ, 10). Въ поискахъ истины Августинъ какъ бы издали услышалъ голосъ: Я есмь Сущій (Ego sum qui sum) (ibid). Итакъ, предметъ истины найденъ. Прежняя душевная двойственность и разладъ нарушаются и возстановляется единство и спасается его единая личность. Теперь онъ нашелъ себѣ мѣсто покоя. Теперь онъ понялъ смыслъ часто повторяемыхъ имъ словъ: Богъ есть жизнь моей жизни. Онъ теперь какъ бы пробудился отъ сна. «Я пробудился въ Тебѣ и иначе увидѣлъ въ Тебѣ безконечное, и зрѣніе это не было плотскимъ. И я воззрѣлъ на все существующее, и увидѣлъ, что всѣ вещи обязаны Тебѣ своимъ существованіемъ и въ Тебѣ пребываетъ все конечное, но не такъ, какъ въ какомъ-либо протяженномъ мѣстѣ, такъ Ты держишь все въ себѣ силою истины». (Conf. VII, 14, 15).
Отсюда, однако, не слѣдуетъ, что Августинъ вполнѣ былъ неоплатоникомъ, нѣтъ, онъ былъ человѣкъ жизни и отвлеченныя ученія неоплатониковъ его не удовлетворяли, ихъ созерцательный мистицизмъ вполнѣ уживался съ глубокимъ дуализмомъ. Вотъ почему это ученіе не могло вполнѣ разсѣять манихейской ереси и навѣяннаго его пессимистическаго настроенія Августина. Между тѣмъ зерно философіи его – спастись отъ рокового дуализма, – задача его философіи практическая, религіозная, задача спасенія. Міръ Божій Августинъ понимаетъ какъ объективное спасающее начало. Но что такое «Единое» неоплатониковъ? Оно прежде всего абстрактно, все личное въ немъ отрицается. Правда, человѣкъ можетъ его созерцать, но чрезъ самоуничиженіе въ состояніи экстаза. Конечно, такое безличное божество не можетъ дать человѣку мѣсто покоя, такому божеству нѣтъ дѣла до спасенія человѣческой личности. Августинъ ищетъ такое Божество, которое принимало бы участіе въ спасеніи человѣка и сохраняло его личность и возводило бы на все болѣе и болѣе высшія ступени нравственнаго совершенства. Божество должно было вочеловѣчиться, стать лицомъ къ лицу къ человѣку. А это – ученіе христіанское, и онъ могъ его заимствовать только въ Священномъ Писаніи, которое и было для него теперь любимымъ предметомъ. Оно утвердило его въ ученіи о Церкви Христовой, объ искупленіи и богочеловѣчествѣ Христа. Онъ часто предавался размышленію и умосозерцанію относительно тайнъ бытія Божія. На опытѣ онъ узналъ различіе философіи и откровеннаго ученія. Въ философіи нѣтъ того великаго Слова, которое составляетъ фундаментъ истинной вѣры: «Слово плоть бысть, и вселися въ ны, и видѣхомъ славу Его, славу яко единороднаго отъ Отца, исполнь благодати и истины... И отъ исполненія Его мы вси пріяхомъ благодать возблагодать» (Іоан. I, 14. 16). Душею Августинъ радъ былъ все оставить для Господа, но тѣло побѣждало его духъ, у него не было силы если оставить свои дурныя привычки. «Двѣ воли, говоритъ онъ, одна ветхая, другая новая, та плотская, а эта духовная, боролись между собою и раздирали душу мою. Такъ самымъ опытомъ познавалъ я то, что читалъ, именно, какъ плоть похотствуетъ на духъ, духъ же на плоть» (Гал. 5, 17). Для Августина было весьма важно, что у него установилось твердое убѣжденіе, что онъ позналъ истину. Онъ, какъ странникъ, вошелъ въ новую землю, прежде онъ не зналъ, какъ входятъ въ нее и какъ въ ней живутъ, а теперь на опытѣ онъ узналъ, какъ проникнуть туда – нужно покорить свой разумъ Христу, а Христосъ тамъ, гдѣ Церковь, слѣдовательно, должно вѣрить и вѣрить въ то, во что вѣруетъ Церковь, т. е. быть ея истиннымъ сыномъ. Теперь онъ желаетъ быть христіаниномъ не только по уму, но и по волѣ. Онъ говоритъ: я нашелъ драгоцѣнный перлъ. Но я еще постоянно колебался продать все то, что я имѣлъ. Я услаждался въ Законѣ Божіемъ по внутреннему человѣку, но я видѣлъ другой законъ въ моихъ членахъ. (Рим. 8, 22. 23). Никакая теорія, никакое ученіе здѣсь ему не могли помочь.
Борьба и борьба мыслей и чувствъ. Но конецъ приближается этой борьбѣ. Обращеніе свое Августинъ началъ трудомъ отвлеченной мысли, а довершить его суждено было ему живыми личными впечатлѣніями. На Августина произвело сильное впечатлѣніе сказаніе о жизни Антонія Великаго. Съ захватывающимъ интересомъ онъ ловилъ каждое слово при чтеніи. Онъ мѣнялся въ лицѣ, съ сердечною горестью и ревностью онъ подходитъ къ товарищу своему Алипію, читавшему сказаніе, и спрашиваетъ: чего мы ждемъ? Что слышалъ ты? Возстаютъ невѣжды и похищаютъ небо, а мы съ нашими занятіями утопаемъ въ плоти и крови! Ужели постыдимся слѣдовать за ними! Но – не стыднѣе ли намъ – даже и не слѣдовать по нимъ! Мысли и чувства его бушевали бурнымъ потокомъ. Въ такомъ тревожномъ состояніи духа вышелъ онъ съ товарищемъ въ садъ. Оба молчали. Августинъ вспоминалъ свою прежнюю жизнь. Что это была за жизнь? – и вспомнить страшно. Ему становилось жутко. Онъ презиралъ себя за свою чувственность, и обращался къ Богу съ молитвою, но не могъ вполнѣ предаться молитвенному созерцанію. Онъ удалился въ уединенное мѣсто сада, подошелъ къ смоковницѣ и зарыдалъ: «Доколѣ, Боже, доколѣ гнѣвъ Твой. Не помяни прежнихъ неправдъ моихъ. Доколѣ, доколѣ, завтра и завтра? Почему не нынѣ, не теперь конецъ моего непотребства»! Онъ плакалъ и плакалъ, какъ дитя. Вдругъ ему послышался голосъ: возьми и читай, возьми и читай. Августинъ думалъ, что ему послышался припѣвъ какой-нибудь дѣтской игры, но ничего подобнаго не бывало. Онъ вспомнилъ, что Антоній Великій евангельскія слова: иди и продаждь имѣніе твое... принялъ за вразумленіе свыше, такъ и онъ счелъ произнесенныя слова за повелѣніе Божіе, поэтому онъ взялъ книгу Апостолъ, открылъ ее и про себя прочиталъ какъ днемъ, будемъ вести себя благочинно, не предаваясь ни пированіямъ и пьянству, ни сладострастію и распутству, ни ссорамъ и зависти; но облекитесь въ Господа нашего Іисуса Христа, и попеченія о плоти не превращайте въ похоти. (Римл. 13, 14). Громомъ пронеслись и ударили по его сердцу эти слова. Далѣе онъ не хотѣлъ и не имѣлъ нужды читать. Все было ясно и очевидно. Необыкновенный свѣтъ спокойствія пролился въ его сердце и разогналъ тьму сомнѣнія. Слова Священнаго Писанія такъ подѣйствовали на него, что онъ сразу же порвалъ связь съ своимъ образомъ мыслей о чувственности, премѣнилъ образъ жизни, далъ обѣщаніе не вступать въ бракъ и всѣ остальные дни своей жизни посвятилъ только одному Богу (Conf. VIII, 6-12). Августинъ сталъ готовиться къ крещенію, отказался отъ учительства – пусть другой торгашъ словами займетъ его должность, удалился съ сыномъ своимъ Адесдатомъ и друзьями въ окрестности Медіолана. Здѣсь онъ не имѣлъ ни минуты свободнаго времени. Онъ бесѣдовалъ съ ними о предметахъ вѣры и философіи. Въ полночь онъ предавался размышленіямъ, утромъ молился и читалъ псалмы. «Я читалъ и горѣлъ», вспоминаетъ Августинъ (Conf. IX, 4). Наконецъ, онъ принялъ крещеніе (Conf. IX, 1-6). Теперь онъ почувствовалъ себя свѣжимъ и бодрымъ и оживленнымъ духомъ. «Исчезли прежнія смущенія. Я не могъ насытиться тогда дивною сладостью размышленія о высотѣ совѣта Твоего въ дѣлѣ спасенія рода человѣческаго. Сколько слезъ пролилъ я, слушая пѣсни церковныя, такъ сильно меня трогавшія. Вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ звуки и слова наполняли слухъ мой, истина проливалась въ мое сердце, а отъ истины воспламенялось чувство благоговѣйной любви, и слезы струились, и сладко мнѣ было плакать сими слезами» (Conf. X, 6). Какія это сердечныя слова, которыми выражаются самыя глубокія человѣческія чувства. Въ этихъ и во многихъ другихъ словахъ «Исповѣди» мы слышимъ цѣлыя рѣчи природнаго благочестія и мощнаго христіанскаго паѳоса.
Итакъ, съ большими усиліями пытливый умъ философа – Августина достигъ истины – онъ сдѣлался христіаниномъ. «У тихой пристани остановился этотъ смѣлый плавецъ, ислѣдовавшій безполезно столько береговъ, обогнувшій столько мысовъ, подвергшійся ударамъ столькихъ бурныхъ плаваній. Онъ прошелъ море ошибокъ, которое, спокойное по временамъ, часто выходило изъ своей тишины и открывало ему страшныя бездны; прослѣдовалъ море сомнѣнія, еще больше обильное бурями; наконецъ, онъ входитъ въ море истины, голубыя и стеклянныя волны котораго никогда не были знакомыми съ караблекрушеніями. Самъ Богъ посылаетъ его въ лучезарныя и спокойныя неизмѣримости этого океана истины, а его умъ и сердце, прибитые къ этому берегу, получаютъ въ изобиліи неизреченное блаженство, ибо достигли своего желаннаго идеала.
III. Было ли полнымъ обращеніе Августина? Вопросъ, конечно, рѣшается въ утвердительномъ смыслѣ. Многіе факты изъ его жизни – изъ дѣтства, его увлеченіе театромъ, зрѣлищами, манихействомъ и проч. показываютъ намъ, что душа Августина не имѣла гармоническаго единства до его обращенія. Съ колыбели до его обращенія мы видимъ въ немъ борьбу чувствъ и мыслей. Всю жизнь мучили его религіозные вопросы. Эта борьба оставила въ немъ слѣдъ своей тревожной жизни. Что могло спасти Августина отъ мучительнаго внутренняго разлада? Только одна вѣра, вѣра порывистая и страстная. «Дай мнѣ познать, дай уразумѣть, Господи!» восклицаетъ Августинъ. Но что дѣлать, если спасительной вѣрѣ протестуетъ разумъ? Августинъ плачетъ, временами рыдаетъ, чтобы заглушить протестъ холоднаго разсудка. «Скажи мнѣ изъ состраданія Твоего, скажи мнѣ, Господи, Богъ мой», молитъ онъ, «что Ты для меня? Скажи душѣ моей – вотъ Я спасеніе Твое. Скажи такъ, чтобы я услышалъ. Вотъ, сердце мое предъ Тобою, Господи, и готово внимать Тебѣ. Открой мнѣ, скажи душѣ моей – вотъ Я спасеніе Твое». Въ этихъ словахъ слышится не глубокое убѣжденіе въ истинѣ, а скорѣе желаніе убѣдиться въ ней. Онъ, умудренный опытомъ, искусный уже въ борьбѣ съ чувственными пожеланіями, начавшій свое обращеніе трудомъ отвлеченной мысли, и то часто приходилъ въ отчаяніе; только вѣра въ Бога спасала его, но эта вѣра часто чужда была ясности и глубины полнаго обладанія истины.
Все это говоритъ за то, что душа Августина была не мертвая, а живая, дѣятельная. Личность блаженнаго Августина имѣетъ всемірно-историческое значеніе. Попытаемся эту мысль раскрыть.
Наблюденіе – сила Августина, оно врождено ему. Онъ интересуется всѣмъ въ своей жизни. Обыкновенные философы не обратили бы и вниманія на то, чѣмъ онъ интересуется. Онъ большое вниманіе обращаетъ на дѣтство, изображаетъ его отъ колыбели, наблюдаетъ шалости грудныхъ дѣтей, изображая ихъ невинность, слѣдитъ за началомъ и развитіемъ языка у дитяти, интересуется дѣтскими играми, и въ нихъ находимъ неисчерпаемый матеріалъ для изученія дѣтской души. Августинъ въ этомъ случаѣ вполнѣ можетъ быть названъ педагогомъ. Онъ останавливается на тѣхъ методахъ воспитанія, которые основываются не на страхѣ, а на взаимномъ уваженіи и довѣріи учителей и учениковъ. Онъ жалѣетъ тѣхъ юношей, которымъ преподаватели преподносятъ сухой матеріалъ, ненужный балластъ, который только забиваетъ голову. Нужно учиться тому, что истинно. Грамматика лучше миѳологіи, физика лучше вѣтренныхъ предпріятій. Если пишутъ объ Августинѣ трактаты, какъ о теологѣ, психологѣ, то вполнѣ можно написать о немъ трактатъ, какъ о педагогѣ. Августинъ разсуждаетъ о цѣломъ обществѣ. Каждый членъ общества долженъ стремиться къ добру, и зло не должно служить цѣлью въ жизни человѣка. Чтобы развивать себя въ добрѣ, нужно упражняться въ немъ, а кто не упражняется, тотъ удаляется отъ добра и святости. Онъ наблюдаетъ нищаго и размышляетъ о немъ. Онъ описываетъ внѣшній видъ и внутреннюю пустоту знаменитаго учителя Фавста. Онъ обращаетъ вниманіе на профессоровъ и студентовъ какъ на дѣятельныхъ, такъ и на равнодушно относящихся къ своему дѣлу. Характеристика нигдѣ не ускользаетъ отъ него. Болѣе всего онъ углубляется въ тайники человѣческой души и тамъ находитъ незамѣтныя движенія и величавыя волненія чувствъ. Благодаря такому тонкому внутреннему анализу, Августинъ знаетъ всѣ скрытые пути, идя по которымъ, человѣкъ можетъ познать Своего Господа и свое высшее назначеніе. И все это изображено живо и естественно. Когда мы, напримѣръ, читаемъ о борьбѣ духа съ плотью, о гордости, объ угрызеніи совѣсти, мы переживаемъ самихъ себя. (Conf. VΙΙΙ, 11; X, 39 и друг.). Его психологическія наблюденія неподражаемы. Мы все время видимъ предъ собой тонкаго психолога, изучающаго самые непримѣтные изгибы человѣческой души (Conf. X, 8, 12, 16).
Въ «Исповѣди» Августинъ намъ рисуется какъ самобытная личность. Онъ мыслитъ и чувствуетъ по своему, безъ всякихъ заимствованій и подражаній. Онъ весь передъ нами: онъ намъ представляется то разсуждающимъ о Богѣ, то исполненнымъ слезъ и даже рыданій по поводу своихъ недостатковъ тѣлесныхъ и духовныхъ, то воспѣвающимъ хвалу Господу. Правда, въ нѣкоторыхъ мѣстахъ «Исповѣди» онъ кажется намъ высокопарнымъ, нездравомыслящимъ и несправедливымъ. Но вѣдь не нужно забывать тѣхъ условій и той среды, въ которыхъ находился Августинъ. Онъ жилъ въ вѣкъ разнузданности и распущенности нравовъ. Надо только удивляться, какъ могъ Августинъ величаво возвышаться надъ своими порочными современниками. Оправдаемъ это въ связи съ развитіемъ его философіи.
Внутренняя борьба, которую пережилъ Августиъ имѣетъ міровое значеніе, это – міровая борьба. Какъ во внѣшней, такъ и во внутренней жизни его мы замѣчаемъ раздвоеніе. Его отецъ – язычникъ, мать – христіанка. Общество его времени было раздвоено – съ одной стороны отличалось разнузданностью нравовъ, съ другой – изъ него вышли такіе великіе мужи, какъ Тертулліанъ, Кипріанъ и самъ Августинъ. Сальвіани въ своемъ сочиненіи De gubernatione Dei говоритъ: въ «африканцахъ почти во всѣхъ я не знаю, что не худо... съ трудомъ можно найти между ними добраго». Вотъ почему для Августина сначала представлялось зло почти непреодолимымъ, а добро чѣмъ-то почти сверхъестественнымъ. Итакъ, внутреннее состояніе общества соотвѣтствовало внутреннему состоянію Августина. Онъ видитъ вокругъ себя: 1) нравственно падшихъ людей и людей, отличавшихся святостью жизни, 2) грубое язычество, проповѣдывавшее развратные культы и дикія оргіи, и христіанство, привлекавшее своею нравственною жизнью. Августинъ въ своей жизни все это переиспыталъ и долженъ былъ бороться противъ грѣховъ общественныхъ и личныхъ. А вѣдь это – задача трудная, и нельзя было ее рѣшить безъ промаховъ. Чтобы примкнуть къ той или другой сторонѣ, нужно было найти критерій истины. Но гдѣ его найти? Та и другая сторона имѣютъ свое привлекательное, но Августинъ по своей натурѣ не могъ долго колебаться, и началъ свое философствованіе съ самоуглубленія и самоизслѣдованія. Его субъективизмъ и наклонность къ рефлексіи сопровождались иногда болѣзненымъ состояніемъ. Вотъ сколь легко было дойти до сознанія истины! Эту особенную черту характера Августина подчеркиваетъ сильно нѣмецкій критикъ Зибекъ. Но большою ошибкою было бы, если бы мы въ философіи Августина видѣли одинъ только субъективизмъ. Если бы такъ, то онъ на всю жизнь въ умственномъ и нравственномъ отношеніяхъ остался бы эгоистомъ и не возвысился бы надъ индивидуализмомъ современнаго ему общества. Августинъ – личность контрастовъ, вмѣщаетъ въ себѣ разнообразные и разнородные элементы характера. На опытѣ онъ убѣдился въ ничтожествѣ и суетности матеріальнаго міра, а потому и углубляется въ самого себя. Для чего это? Для того, чтобы признать пустоту и ничтожество замкнутой въ себѣ человѣческой личности и выйти изъ этого состоянія самоуглубленія въ мистическомъ созерцаніи. Самоуглубленіе и внутреній анализъ Августина – это и есть начальный пунктъ его философствованія, а цѣль этого философствованія, какъ мы неоднократно замѣчали, познаніе Высочайшаго Существа, познаніе истины. Правда, самочувствіе и субъективизмъ – отличительныя черты характера Августина; но вѣдь онъ самъ говоритъ, что это зародыши зла, а со зломъ онъ боролся всю жизнь, значитъ, боролся и съ своимъ субъективизмомъ. Во время этой борьбы онъ открываетъ тайники своей души и видитъ одинъ только внутренній разладъ, раздвоеніе; отсюда направляются его пути философствованія о личной жизни къ объективному міру и единству. Чѣмъ больше мы самоуглубляемся, тѣмъ болѣе мы находимъ въ своей душѣ мрачныхъ сторонъ, тѣмъ болѣе страдаемъ за самихъ себя. Тоже самое, конечно, было и съ Августиномъ. Мрачная глубина субъективнаго сознанія не мѣшала ему итти къ объективному свѣту и правдѣ. «Пытаясь вывести строй моей жизни изъ пучины, я погружался вновь, и часто, дѣлая усилія, я погружался опять и опять» (Conf. VII, 3). Такое исканіе истины было мучительно для Августина. Онъ выстрадалъ въ себѣ болѣзни современнаго ему общества: зарождавшагося «новаго» и одряхлѣвшаго» стараго міровъ. Въ поискахъ добра и истины для его раздвоеннаго существа міръ иногда представляется ему чуждымъ и враждебнымъ, и онъ не видитъ себѣ покоя, душа его опять остается полною тревоги. Вотъ почему онъ намъ иногда представляется какъ бы несправедливымъ по отношенію къ самому себѣ и окружающей средѣ.
Многимъ казалось, что «Исповѣдь» Августина изображаетъ заблудившагося сына, отправившагося «на страну далече», который послѣ дикой распущенной жизни, созналъ свое дурное поведеніе и раскаялся. Другіе думали, что въ ней рисуется язычникъ, проводившій время въ порочной жизни, который былъ озаренъ свѣтомъ христіанской религіи. Достаточно немного подумать, чтобы опровергнуть эти взгляды на обращеніе Августина. Вспомнимъ, что онъ воспитывался матерью христіанкой. Имя Христа запечатлѣлось въ мальчикѣ съ самаго ранняго дѣтства, оно воспринято было имъ съ молокомъ матери. Не разставался онъ съ именемъ Христа и тогда, когда у него проснулась самобытная мысль. Его главнымъ девизомъ въ жизни было – исканіе истины. Нашелъ онъ ее путемъ усиленной борьбы съ своими страстями въ христіанствѣ. Почему онъ такъ долго искалъ истину? Честолюбіе и сладострастіе заграждали путь къ ней. Но къ чести Августина нужно сказать, что онъ велъ упорную борьбу съ ними и доблестно одержалъ побѣду надъ самимъ собой. Съ точки зрѣнія обыкновеннаго человѣка такая борьба покажется непосильной. Августинъ боролся и ничего не жалѣлъ, лишь бы побѣда была на его сторонѣ – онъ не пожалѣлъ своей свободной жизни, порвалъ связь съ міромъ и отдалъ всего себя Богу. Раньше онъ былъ внѣшній человѣкъ, теперь сталъ внутреннимъ, раньше былъ рабомъ тѣла, теперь господствуетъ надъ самимъ собой, непреодолимо стремясь къ истинѣ и нравственному совершенству. Поэтому въ жизни Августина рѣзко различаются два періода – одинъ, который онъ такъ охарактеризовалъ: «въ увеселеніяхъ я распался на части», другой, въ которомъ онъ нашелъ силу и единство своего существа въ Богѣ.
Августина безъ внутренней борьбы мы не можемъ представить; онъ ведетъ борьбу съ своими недостатками не на животъ, а на смерть, ведетъ борьбу за истину, ради добра, святости; эта борьба ради Бога. Конецъ Августина не печаль, не отчаяніе, а внутреннее обновленіе, душевное равновѣсіе. Однимъ словомъ, передъ нами выступаетъ высокодаровитая личность съ сильной волей, съ способностью говорить, что думаетъ. И мы его вполнѣ понимаемъ – такъ искренненъ Августинъ. Искренность – это самая большая заслуга его, это – рѣдкое качество писателя въ произведеніи такого рода, какъ исповѣдь, и мы не знаемъ никого, кто бы имъ владѣлъ въ такой степени. Онъ не только могъ высказать понятно для другихъ свои страданія, но онъ обладалъ особенной способностью выражать словомъ каждое движеніе своего сердца, не теряя благочестивой настроенности духа въ обращеніи съ Богомъ. Силу грѣха, истинно христіанское настроеніе онъ могъ такъ изобразить, что и до настоящаго времени чуткія сердца понимаютъ эту рѣчь. Для примѣра приведемъ выдержку изъ одного письма бывшаго революціонера, затѣмъ толстовца и, наконецъ, – православнаго. «Во время моего отлученія отъ Бога мнѣ случилось прочесть «Исповѣдь» бл. Августина: каждое слово VIII гл. то укоромъ пронизывало мое сердце, то освѣщало его лучомъ надежды на возможность моего возстановленія въ прежнее состояніе по отношенію къ Богу. Слезы хлынули у меня изъ глазъ, а сердце мое снова раскрывалось для молитвы. Молился я долго, долго Господу моему Іисусу Христу. Какъ вдругъ всѣмъ существомъ своимъ почувствовалъ, что Онъ, Господь мой, не только не вспоминаетъ моего произвольнаго отпаденія отъ Него, но милуетъ, но прощаетъ, но любитъ, и любитъ даже до смерти, и смерти крестной, меня окаяннаго. (Религ.-фил. библіотека, вып. II «Исканіе Бога», стр. 61).
Достойно удивленія пользованіе Августина выраженіями и понятіями Священнаго Писанія. Онъ умѣлъ каждое изреченіе текста поставить къ мѣсту, этимъ сообщалась самымъ труднымъ и необъяснимымъ мѣстамъ удивительная ясность и простота. Эта особенность Августина придавать нѣкоторымъ извѣстнымъ общимъ изреченіямъ сильную и рѣзкую форму заслуживаетъ полнѣйшаго вниманія съ нашей стороны. Для примѣра приведемъ мѣсто изъ «Исповѣди», – X, 35, гдѣ Августинъ объясняетъ выраженіе: похоть очесъ (1 Іоан. 2, 16). Видѣть, говоритъ онъ, собственно дѣло глазъ. – Но мы пользуемся этимъ словомъ и для остальныхъ чувствъ, если рѣчь идетъ о познаваніи. Мы не говоримъ: послушай, что это темнѣетъ, или: понюхай, какъ блеститъ, или: отвѣдай, какъ искрится, или: дотронься, какъ это сіяетъ. Но о всемъ этомъ мы дозволяемъ себѣ употреблять слово: погляди. Мы не только говоримъ: погляди, какъ это свѣтло, о чемъ могутъ дать знать только глаза, но и говоримъ также: смотри, какъ звучитъ, гляди, какъ пахнетъ, гляди, какъ вкусно, смотри, какъ твердо. Потому всѣ наблюденія чувствъ называются, какъ сказано, похотью очесъ, такъ какъ дѣло созерцанія, которое преимущественно принадлежитъ глазамъ, усвояютъ себѣ по аналогіи и прочія чувства, когда наблюдаютъ что-либо для знанія и т. д.» Какое разнообразіе тайнъ души, рѣзкихъ ея переходовъ, новыхъ понятій, явленій жизни мы находимъ въ краткихъ изреченіяхъ Августина. Мы и не замѣчаемъ того, какъ пользуемся его мыслями. Придомнимъ одинъ образецъ описанія, въ которомъ бл. Августинъ изображаетъ себя возвышающимся до могущественной христіанской жизни, но удовольствія свѣта и пріобрѣтенныя привычки мѣшаютъ этому. – «Тяжесть міра такъ осторожно налегла на меня, какъ на спящаго. Мысли, въ которыхъ мой умъ обращается къ Тебѣ, Боже мой, подобны усиліямъ тѣхъ, которые хотятъ встать отъ сна, но одолѣваемые глубокой дремотой, снова погружаются въ сонъ. И когда Ты ко мнѣ воззвалъ: поднимись ты спящій, то я долженъ былъ дать Тебѣ прямой положительный отвѣтъ, а я говорилъ медленныя сонныя слова – сейчасъ, сейчасъ... дай только мнѣ еще немножко поспать. Но это: сейчасъ, сейчасъ – были только одни слова, а «только еще немного» – обратилось въ нѣчто долговременное».
Въ «Исповѣди» мы подмѣчаемъ единство языка. Отчего это? Оттого, что Августинъ всецѣло посвятилъ себя своему труду, не развлекался посторонними дѣлами.
Бурныя волненія души, ея страданія большею частью оканчиваются затишьемъ. Это основной тонъ его рѣчи. Онъ остался вѣрнымъ своему эпиграфу произведенія: «Ты, Господи, сотворилъ насъ по образу Своему, и сердце наше остается непокойнымъ до тѣхъ поръ, пока не найдетъ въ Тебѣ покоя». Какихъ только душевныхъ тревогъ, страданій и ужасовъ намъ не представилъ Августинъ? Но читатель все время при чтеніи остается покойнымъ – никакой страхъ, никакая скорбь не возмущаетъ его, напротивъ получается радостное настроеніе. Страхъ – зло, сказалъ Августинъ, и онъ всячески старается его избѣгать. Наболѣвшіе вопросы изъ жизни міровой, общественной и личной, казалось, могли бы приводить его къ отчаянію, онъ, по-видимому, долженъ бы не безъ страха разрѣшать ихъ; но замѣчательно, что это не дѣйствовало на него угнетающимъ образомъ. Слѣдя за ходомъ его мыслей, представляя, какъ онъ плачетъ и скорбитъ, боишься за него, что настанетъ моментъ, и онъ погибнетъ. Какъ разъ наоборотъ. Почему? Потому что у него была защита, крѣпкая опора въ жизни – Господь. Впечатлѣніе отъ обаятельной личности Августина можно сравнить съ тѣмъ состояніемъ человѣка, когда онъ послѣ продолжительной непогоды, увидитъ яркіе лучи солнца. Какъ пріятно испытывать наступленіе хорошей погоды, такъ пріятно бываетъ на душѣ, когда изучаешь Августина по его «Исповѣди».
Обаяніе, производимое личностью Августина, дѣйствуетъ потрясающимъ образомъ: это – личность глубокихъ человѣческихъ страданій ради истины, добра, святости. Поражаешься, какъ могъ Августинъ выйти, по-видимому изъ непримиримыхъ противорѣчій. Съ одной стороны – южная пылкая натура, съ другой – убѣжденіе и истинное послѣдованіе этому убѣжденію – умерщвленіе плоти, какъ долгъ христіанина; началъ жизнь жаждой любви, кончилъ отрицаніемъ супружескихъ отношеній, отрѣшился отъ счастливыхъ мечтаній быть хорошимъ семьяниномъ, быть извѣстностью по своей профессіи, осудилъ счастіе, какъ тѣнь, славу, какъ дымъ, человѣческую мудрость призналъ за гордость и самообольщеніе. Это ли не самопожертвованіе? Онъ, какъ пловецъ, то погибаетъ, то снова всплываетъ наружу. То мы видимъ его сдерживающимъ свое пылкое сердце, то чувствующимъ минуты неудовлетворенія, то ищетъ истину, то блаженство, то мученія терзаютъ душу его, однимъ словомъ, какъ онъ про себя сказалъ: «я цѣпенѣлъ въ мученіяхъ; дай же, Боже, разсмотрѣть, какъ я терпѣлъ». Эти страданія души христіанки по природѣ своей такъ близки намъ, что при чтеніи «Исповѣди» все время считаемъ себя дѣйствующими лицами этого произведенія. Вотъ почему личность Августина производитъ на насъ обаятельное дѣйствіе. Въ самомъ дѣлѣ, кому неизвѣстны страданія Августина, его вздохи, угрызенія совѣсти, мучительная тоска, которыя онъ изображаетъ самымъ естественнымъ образомъ. Родною покажется эта личность тому, кому истины христіанства достаются дорогой цѣной – борьбой и усиліями, путемъ долгихъ исканій и сомнѣній.
И русскій, и нѣмецъ, и французъ, и англичанинъ – всѣ одинаково интересуются личностью Августина: такъ общечеловѣчны характеристическія черты его «Исповѣди». Несмотря на то, что Августинъ жилъ много, много лѣтъ тому назадъ, однако мы готовы считать его современною личностью, особенно въ настоящее время. «Исповѣдь» рисуетъ намъ не аскета и праведника, который проводитъ всю жизнь въ созерцаніи Бога, рисуетъ человѣка не съ дѣтскою чистотой души, – а человѣка, которому nihil humanum est alienum, который, обладая жгучимъ и пылкимъ темпераментомъ и здоровымъ тѣлосложеніемъ, узналъ радости и несчастія на землѣ, скептически относился къ достовѣрному знанію (V, 10), переживалъ «пору надеждъ и грусти нѣжной» (IV, 2), былъ манихеемъ – еретикомъ и, наконецъ, сдѣлался истиннымъ сыномъ христіанской Церкви: былъ мертвъ и ожилъ. Таковы характеристическія свойства личности Августина, – «они классичны, подобно классическому образованію, полученному имъ въ школѣ и присущи людской природѣ, подобно тому, какъ присущи ей религіозно-нравственныя идеи, воспринятыя Августиномъ еще въ младенчествѣ отъ своей матери – ревностной христіанки» («Странникъ», 1893 г., стр. 380).
Д. Марковъ.
«Таврическій церковно-общественный Вѣстникъ». 1911. № 19-20. С. 691-698; № 21. С. 726-735; № 22. С.787-797.
Об авторе. Дмитрий Аркадьевич Марков (23.10.1879, Ветлуга – 12.04.1968, Москва) – педагог, краевед. Сын чернорабочего и прачки. Выпускник ветлужских начального народного (1890) и уездного (1894) училищ, Новинской учительской семинарии Мологского у. Ярославской губ. (1897) и московских учительского института (1903) и духовной академии (1907). Учитель Ветлужского начального народного (1898) и Кологривского уездного (1899-1901) училищ Костромской губ. и преподаватель русского языка Виленского еврейского (1907) и истории Феодосийского Таврической губ. (1909) и директор Саратовского (1913-1917) учительских институтов и Ветлужского педагогического училища Костромской губ. (1918-1930). Действительный член Таврической (1909) и Саратовской (1913) губернских ученых архивных комиссий, Костромского научного общества по изучению местного края (1915), Всероссийского краеведческого (1922) и Всесоюзного географического (1926) обществ и др. Председатель инициативной группы по созданию (14.12.1919), председатель совета и заведующий музеем (1920-1930) и делегат 3-й Всероссийской конференции по краеведению в г. Москве (11-14.12.1927) Ветлужского научного общества по изучению местного края. Научный сотрудник Вятского научно-исследовательского института краеведения (1927-1930), арестованный и Особой тройкой при коллегии ОГПУ при СНК СССР приговоренный к 3 годам ссылки в г. Темников Северного края (1930). Преподаватель русского языка Темниковского Северного края, Киргизского, Орловского и Орехово-Зуевского Московской обл. учительских институтов (1930-1959), арестованный (06.06.1938), управлением Наркомвнудела по Горьковской обл. обвиненный по статье 58, пункты 8 и 11 Уголовного кодекса РСФСР и приговоренный к 1 году и 5 месяцам заключения в исправительно-трудовом лагере и освобожденный в связи с прекращением дела (09.11.1939). Кандидат (1941 – дис. «Говоры среднего Поволжья») и доктор (1959 – дис. «Особенности лексики в языке романа П.И. Мельникова-Печерского «В лесах») филологических наук. Преподаватель МГПИ и МОПИ (1960-е). Корреспондент. (Источник) (Фото)
См. также:
Владиміръ Ивановичъ Головинъ – БЛАЖЕННЫЙ АВГУСТИНЪ (Стихотвореніе).