Сергѣй Нилусъ – Для чего и кому нужны православные монастыри?
Въ дни разгрома тысячелѣтняго зданія православно-русскаго духа, въ грозные дни, нами переживаемые, духъ невѣрія, вольнодумства, новаго язычества, духъ антихріста, грядущаго въ міръ, употребляетъ тысячи всевозможныхъ средствъ для торжества сзоей пропаганды: печать во всѣхъ ея видахъ – отъ періодическихъ журналовъ съ иллюстраціями и безъ иллюстрацій; уличныя газеты направляемыя, за малымъ исключеніемъ, зримой и незримой еврейско-масонской рукой; подметные листки подпольнаго отечественнаго, и заграничнаго производства; кагалъ явно и тайно жидовствующихъ и лже-философствующихъ профессоровъ высшихъ учебныхъ заведеній, на скорую руку сфабрикованныхъ и распропагандированныхъ сельскихъ учителей; различныя общества и союзы, и, наконецъ, забастовки всѣхъ видовъ и именованій – все это непроницаемой тучей, вырвавшейся изъ преисподней, охватило самое дыханіе русскаго православнаго человѣка, грозя задушить его на смерть.
Очевидно, что противъ такой силы недостаточно просто-научныхъ доказательствъ или обращенія къ смыслу пережитой нами тысячелѣтней исторіи, обнажающей всю гибельность того пути, на которомъ насъ насильно и стремительно толкаютъ въ пропасть, изъ глубины которой намъ нѣтъ и не можетъ быть возврата. Если духъ антихріста, котораго теперь ожидаетъ безсознательно и въ рѣдкихъ случаяхъ сознательно почти все вѣрующее человѣчество, выступаетъ противъ насъ крѣпко сплоченной и единодушной арміей своихъ представителей, то и вѣра Хрістова должна на борьбу съ нимъ выставить такую твердыню, которая могла бы противостоять всей совокупности адскихъ силъ, возставшихъ вкупѣ на Господа и на Хріста Его: она должна дѣйствовать тѣмъ же испытаннымъ орудіемъ, которымъ она дѣйствовала въ жестокіе и страшные дни языческаго и еврейскаго гоненія на Церковь Хрістову на утренней зарѣ хрістіанства.
Оружіе это – нравственное превосходство святости и смиренной любви исповѣдниковъ Хріста передъ современными намъ служителями діавола и антихріста. Это оружіе въ чистыхъ рукахъ, какъ и самое Имя Хрістово, какъ Крестъ Хрістовъ, одно можетъ одолѣть всю несмѣтную рать силъ адовыхъ, ополчившихся на нашу Родину, тысячелѣтнюю носительницу духа истинной Хрістовой, апостольской вѣры.
Везъ этого оружія нѣтъ средствъ борьбы, безъ него поле великой битвы роковымъ образомъ останется за врагами.
Это хорошо извѣстно преисподней, и стрѣлы ея, разженныя сатанинской ненавистью, всей силой своею направлены теперь на эту сторону хрістіанскаго духа. Кому изъ скорбныхъ наблюденій современности не очевиденъ походъ, предпринятый противъ хрістіанской нравственности? Стоитъ только взглянуть на объявленія о мірскихъ зрѣлищахъ, начиная съ театровъ и кончая кинематографами, на рекламы издаваемыхъ въ головокружительномъ количествѣ развратныхъ книгъ, газетъ и брошюръ, безнравственныхъ видовъ и карточекъ, чтобы ясно видѣть цѣль, которую строго-систематически преслѣдуетъ духъ извѣстнаго противника истины.
«Горе живущимъ на землѣ и на морѣ! Потомучто къ вамъ сошелъ діаволъ въ сильной ярости, зная, что времени ему остается уже немного»... Апок. (12, 12).
И вотъ, развращая хрістіанскій міръ, духъ дѣйствующаго въ мірѣ антихріста, одолѣвъ мірянъ, набросился яростно на послѣдній оплотъ хрістіанской нравственности и чистоты, хранителями которой призваны быть православные монастыри. Исторія ближайшихъ къ намъ по времени тайныхъ и явныхъ нападеній на эти твердыни православія хорошо извѣстна хрістіанамъ, еще не отпавшимъ отъ вѣры отцовъ. Клевета и издѣвательство, щедро разсыпаемыя въ газетахъ и журналахъ на монашество самозванными радѣтелями человѣческаго благоденствія, еще свѣжи въ нашей памяти, и нанесенныя ими раны общечеловѣческой совѣсти не только не заживаютъ, но ежечасно растравляются. Тяжесть обороны усугубляется тѣмъ, что, по существу призванія и служенія истиннаго монашества, оно поставлено въ невозможность защищаться тѣмъ же оружіемъ, которое противъ него поднимается: оно должно молчать, зная и вѣруя, что чѣмъ больше надъ его смиренно-склоненной головой изливается бѣшенства ругани и поношеній, тѣмъ большая собирается мзда на небесахъ для поносимыхъ, тѣмъ болѣе имъ веселія и радости. «Аще», говоритъ Спаситель: «отъ міра бысте были, міръ убо свое любилъ бы; якоже отъ міра нѣсте, но Азъ избрахъ вы отъ міра, сего ради ненавидитъ васъ міръ». Не было отъ вѣка слыхано, чтобы люди, отказавшіеся отъ міра, были любимы всѣмъ міромъ, чтобы на нихъ не клеветали и не злословили. Отказываясь отъ этой ненависти, возставая на самозащиту, добиваясь любви отъ міра, служа и прислуживаясь ему мірскимъ дѣланіемъ – воспитаніемъ и образованіемъ дѣтей міра, мірской благотворительностью и всѣмъ тѣмъ, чего отъ него лицемѣрно требуетъ духъ времени, – и такимъ образомъ забывая единое на потребу – очищеніе своего сердца, отдаваясь всецѣло внѣшнему дѣланію, монахъ измѣняетъ своему существеннѣйшему призванію, не хочетъ быть послѣдователемъ Хріста, отказывается отъ несенія креста, взятаго имъ добровольно, отрекается отъ стяжанія Царства Божія внутрь себя, мѣняя его на царство князя міра сего, вѣка сего. Пусть бранятъ его, пусть поносятъ и въ газетахъ, и въ собраніяхъ, въ домахъ и на уличныхъ перекресткахъ, пусть обливаютъ его помоями, изливающимися изъ сердца поносителей – ему не стоитъ обращать вниманія на грязь и пустоту этой бѣшеной болтовни; пусть ее читаютъ и ею увлекаются тѣ, кому ругань эта по сердцу: вѣдь, разумный и трезвый человѣкъ не остановится на улицѣ передъ пьянымъ оборванцемъ, который станетъ ругать его только за то, что онъ не такъ же замаранъ грязью, какъ этотъ пропойца.
«Не отвѣщай безумному», говоритъ Премудрый «да не подобенъ ему будеши, но отвѣщай безумному по безумію его, да не явится мудръ у себе» (Притч. XXVI, 4, 5). Эта мысль Премудраго въ отношеніи къ поднятому вопросу удивительно вѣрна, и единственно-убѣдительнымъ отвѣтомъ безумію хулителей монашества можетъ быть только, какъ мы и говорили выше, – нравственное превосходство святости и смиренной любви отрекшихся отъ міра передъ тѣми, кто изъ міра возвышаетъ голосъ клеветы и кощунственной хулы на зто святѣйшее установленіе дѣятельнаго хрістіанства. Монашеское житіе въ принципѣ есть житіе равноангельское, а ангелы живутъ въ сферѣ, недоступной для клеветы и человѣческаго злорѣчія; и пока цвѣтъ монашества, который еще и въ наше скудное любовью и вѣрою время благоухаетъ святыней дѣятельной ангелоподобной любви, пока цвѣтъ этотъ еще не осыпался съ древа Хрістовой Церкви и не лишился способности плодоносить для духовнаго окормленія Святой Руси Серафимовъ Саровскихъ, Леонидовъ, Макаріевъ, Амвросіевъ, Иларіоновъ Оптиискихъ: до тѣхъ поръ не страшны монастырямъ нашимъ всѣ хулы, вся ненависть, всѣ нападенія антихрістова міра на эти твердыни Православія.
Когда на Хріста Господа клеветали предъ Пилатомъ, Онъ молчалъ, и Пилатъ предалъ Его на пропятіе; но Хрістосъ воскресъ, и кто можетъ сравниться съ Нимъ въ славѣ?
И монашеству нѣтъ инаго пути, кромѣ крестнаго, нѣтъ и оружія защиты инаго, кромѣ молчанія на всѣ извѣты и строгаго исполненія каждымъ изъ монаховъ тѣхъ обѣтовъ, которые онъ возложилъ на себя свободнымъ изволеніемъ.
Не словомъ, а дѣломъ должно защитить себя монашествующее братство, да видятъ люди добрыя дѣла его, и прославятъ Отца Небеснаго.
Намъ возразятъ: а гдѣ добрыя дѣла эти? мы ихъ невидимъ!..
Отвѣтимъ: пріиди и виждь!..
Разбирая старые документы и разныя рукописи архивовъ Оптиной Пустыни, я нашелъ между ними два письма одной монахини Бѣлевскаго монастыря къ казначею Оптиной Пустыни, іеромонаху Флавіану[1]. Монахиня эта въ міру была не изъ числа послѣднихъ по родовитости происхожденія, образованію, богатству и вліятельности. Имя ея въ монашествѣ – Иларіона, а въ міру – Надежда Сергѣевна Лихарева; до постриженія своего она была женой богатѣйшаго помѣщика Тульской, Рязанской и Симбирской губерній, Каширскаго предводителя дворянства, гвардейскаго штабъ-ротмистра, Александра Николаевича Лихарева.
Прочтемъ ихъ съ тобою, мой дорогой читатель: мы своей нескромностью не потревожимъ тѣни ни монахини Иларіоны, ни іеромонаха Флавіана, – ничьей памяти не омрачимъ мы, если прочитаемъ эти письма; для насъ же съ тобою найдемъ въ нихъ кое-что, Богъ дастъ, и на пользу...
Письмо 1-е.
«Всечестнѣйшій и многоуважаемый, дорогой батюшка отецъ Флавіанъ!» такъ пишетъ монахиня Иларіона: «болѣе недѣли задумала Вамъ писать и едва сегодня собралась съ силами исполнить это. Такъ мое здоровье изъ рукъ вонъ плохо, что не знаю, какъ мнѣ и быть. Съ благословенія матушки игуменіи, рѣшилась начать леченіе минеральными водами, хотя эти затѣи вовсе не по моему карману, но матушка сказала, что Господь пошлетъ на леченье, и я вѣрую сему. Воды изъ Москвы привезли, пить ихъ буду на монастырской дачѣ. Богъ дастъ, переѣду туда на 6-й недѣлѣ, дня черезъ три; ранѣе матушка сказала, что неудобно, ибо эти дни праздника возятъ туда на три дня всѣхъ нашихъ клиросныхъ погулять; когда клиросныя возвратятся, тогда я поѣду туда со своею Варварою. Кушанье сами будемъ готовить, да при водахъ требуется діэта въ пищѣ. Воды же я начала пить уже здѣсь съ 19-го числа; докторъ такъ посовѣтовалъ, чтобы ему можно было видѣть дѣйствіе водъ первые дни. Чувствую себя плохо: ноги невыносимо болятъ. Вчера для праздника Троицы едва простояла обѣдню, а какъ пришла домой, цѣлый день стонала отъ боли въ ногахъ. Къ болѣзни ногъ присоединились еще постоянное лихорадочное состояніе и такая слабость, что все лежу. Вотъ, въ какомъ состояніи здоровье мое, дорогой батюшка. Докторъ обѣщаетъ, что воды помогутъ, но мнѣ плохо вѣрится, чтобы здоровье мое поправилось.
Вчера немало день поплакала и посѣтовала на родимаго[2], что забылъ дочку свою и не вымолить у Господа хотя бы малаго послабленія скорбямъ моимъ и болѣзнямъ. Пишу Вамъ все это, дорогой батюшка (можетъ, я ошибаюсь), потому что мнѣ кажется, что никто, какъ Вы, не приметъ во мнѣ столько участія: Вы – близкій ученикъ родимаго, дорогого нашего старца, и, вѣрно, любящіе его и Вамъ близки. Прошу Васъ усердно: помяните меня грѣшную и хворую на могилкахъ незабвенныхъ старцевъ[3], а батюшкиной могилкѣ скажите, что дочка изнемогаетъ тѣломъ и духомъ.
Будьте такъ милостивы, напишите мнѣ повѣрнѣе, когда будетъ освященіе новаго храма въ больницѣ[4]. Мнѣ нужно знать это: коверъ еще до сихъ поръ не дошитъ, а я уѣду на дачу; когда буду знать, къ какому времени онъ нуженъ, то хотя съ дачи сдѣлаю распоряженіе подшить его и Вамъ послать. Пелену шью, – хорошо выходитъ, да медленно подвигается, – еще и половины нѣтъ: по случаю болѣзни не приходится работать больше двухъ часовъ въ день, и то не всегда. Съ помощью Божіей какъ- нибудь додѣлаю; если бы прежнія силы, давно бы уже она готова была. Хочется и самой быть въ Оптиной на освященіи храма; можетъ быть, къ тому времени здоровье и поправится.
Никому о семъ не говорю, Вамъ же скажу о своемъ намѣреніи: хочу на дачѣ на свободѣ заняться дѣломъ, о которомъ давно мечтаю; хочу написать все, что помню, о родномъ батюшкѣ Иларіонѣ съ того счастливаго дня, когда узнала его. Много интереснаго помнится, грѣхъ даже умолчать о тѣхъ чудесахъ, которыя творилъ съ нами дорогой старецъ. Соберу всѣ письма по порядку: можетъ быть, придетъ время, Господу угодно будетъ прославить смиреннаго нашего старца, найдутся желающіе записать жизнь родимаго[5] – тогда, можетъ, и записки мои пригодятся. Кажется, ни съ кѣмъ такихъ чудесъ не совершалось, какъ съ нами. Не знаю, одобрите ли мое намѣреніе. Утѣшьте меня отвѣтомъ, дорогой батюшка. Письма мнѣ будутъ пересылать на дачу. Помолитесь о мнѣ грѣшной: очень мнѣ трудно и тяжело.
Съ истиннымъ, сердечнымъ уваженіемъ остаюсь навсегда преданная Вамъ Иларіона Лихарева. 24 Мая 1876 г.».
Чувствуешь ли ты, читатель, трепетъ чистѣйшей любви и вѣры, которымъ проникнуты эти строки, дышащія такой полнотой чувства, надъ которой и смерть не имѣетъ власти? «А батюшкиной могилкѣ скажите, что дочка изнемогаетъ и тѣломъ п духомъ!»... Слышны ли вамъ, хулители монашества, безцѣнныя слова эти? Зримы ли вамъ алмазы слезъ, оросившихъ этотъ вопль души, тоскующей по одномъ изъ тѣхъ невѣдомыхъ міру, которыхъ цѣлый міръ не стоитъ? Поймете ли вы даже и самое то чувство, которое диктовало это забытое письмо? А, вѣдь, такимъ чувствомъ и жило, и дышало православное сердце русскаго человѣка, строителя былой нашей славы...
А вотъ и другое письмо:
Письмо 2-е.
«Многоуважаемый, дорогой батюшка, отецъ Флавіанъ! При семъ прилагаю трудъ мой малый – записки о родимомъ, дорогомъ старцѣ. Писала ихъ съ любовью. Хотя въ этихъ запискахъ обличается прежняя жизнь моя, но я радуюсь этому, ибо это еще болѣе будетъ служить въ похвалу дорогого отца. Однимъ словомъ, отдаю ихъ на Вашу волю святую; прочтите и рѣшите, годятся ли онѣ. Думаю, что родимому нравится мой трудъ, ибо во время составленія этихъ записокъ, я два раза во снѣ видѣла дорогаго отца, да такого добраго и ласковаго... Скоро думаю возвратиться въ келью, хотя здѣсь хорошо на дачѣ; но монастырская жизнь какъ-то болѣе мнѣ по духу. Здоровье мое – слава Богу; 2-го числа кончу воды. Прошу васъ, дорогой батюшка, не забывайте молиться о дѣлахъ моихъ, которыя скоро должны рѣшиться окончательно. На могилкѣ родимаго поминайте о семъ. Плохо будетъ, ежели окончатся не въ мою пользу.
Нѣсколько разъ думала написать Вамъ, многоуважаемый батюшка, не находите ли Вы нужнымъ пригласить на освященіе больницы и храма Тиньковыхъ[6], Аѳанасія Николаевича и супругу его, Наталью Андреевну: они искренно любили покойнаго старца; я и теперь часто имѣю съ ними переписку; они до сихъ поръ глубоко чтутъ память родимаго и много скорбятъ о томъ, что не стало уже въ Оптиной отца Иларіона.
Вѣроятно, они съ любовью пріѣхали бы на сіе торжество. Простите, что какъ будто учу Васъ, кого приглашать, но я очень люблю Тиньковыхъ за ихъ любовь къ родному, потому и желалось ихъ утѣшить.
Помолитесь о мнѣ грѣшной; если что не такъ составлено къ запискахъ, то покройте это любовью и Вашимъ снисхожденіемъ. Иларіона Лихарева. Іюнь 1876 годъ»...
Я нашелъ записки монахини Иларіоны и съ любовью къ свѣтлой ея памяти и памяти вдохновившаго ее старца дѣлюсь ими съ моимъ дорогимъ читателемъ.
Въ запискахъ этихъ онъ найдетъ ключъ къ разумѣнію великой тайны вліянія истинно-монашескаго духа на многоскорбное, но вѣрующее человѣческое сердце; онъ пойметъ, для чего и кому нужны наши православные монастыри; пойметъ онъ и то, для чего и кому важно и нужно ихъ уничтоженіе...
Записки монахини Иларіоны Лихаревой.
I.
«Три года душа моя стремится къ исполненію того, къ чему только теперь рѣшаюсь приступить: возобновить въ памяти моей и записать незабвенные дни и годы, прожитые мною близь дорогаго старца, отца Иларіона.
Немного ихъ было, увы! По волѣ Божіей, скоро я лишилась отца и благодѣтеля души моей... Робѣю, приступая къ такому трудному дѣлу – изъяснить на бумагѣ то, что почти необъяснимо: какъ, бывши низринута въ пропасти грѣховныя, погибала душа, погибало тѣло; чувствовала и скорбѣла о своей гибели, но силъ не было выпутаться самой изъ сѣти мірской жизни. Господь, Который видитъ сердце человѣка и его произволеніе, видѣлъ и мое стремленіе къ освобожденію и послалъ мнѣ спасителя, отца и покровителя.
Чтобы понятнѣе было то, что я хочу выразить въ своихъ запискахъ, начну краткую, насколько возможно, біографію свою. Если, вѣроятно, придется краснѣть мнѣ, при воспоминаніи о прежней моей безобразной жизни, за то я найду утѣшеніе въ томъ, что обличая свою грѣховность, тѣмъ болѣе выясняю силу благодати, данную моему старцу.
Родилась я въ городѣ Т. отъ родителей благородныхъ и довольно знатнаго рода. Хотя отецъ мой не имѣлъ огромнаго состоянія, но жилъ въ полномъ достаткѣ, содержалъ большое семейство – насъ было семеро – и далъ даже болѣе чѣмъ приличное воспитаніе; не щадили ничего, чтобы дать намъ и хорошее образованіе.
Я была въ семействѣ вторая. Насколько помню сама, – а то послѣ и моя мать говорила, – съ ребячества я была красива собою и въ дѣтствѣ, красотою обращала на себя вниманіе многихъ. Воспитаніе дано было намъ строгое. Отецъ быль характера суроваго; боялись мы ужасно.
Семейство наше пользовалось уваженіемъ, и всѣ находили, что мы получили хорошее нравственное воспитаніе.
Я рано стала сознавать свою красоту, и съ годами во мнѣ начало развиваться кокетство. Мнѣ нравилось, что замѣчаютъ мою наружность. Еще съ двѣнадцати лѣтъ, помню, я уже замѣчала, кому нравлюсь и это меня весьма утѣшало. Чувство это было, конечно, глубоко во мнѣ скрыто: отецъ, какъ я уже говорила, былъ весьма строгъ; да и по годамъ мало было случаевъ развиться этой страсти нравиться.
Наконецъ, минулъ мнѣ шестнадцатый годъ. Уроки еще продолжались, но старшую мою сестру и меня уже стали изрѣдка вывозить на вечера. Сестра моя была не хороша собою, и это eщe болѣе выказывало мое превосходство. На погибель ли мою такъ дѣлалось, но я подчасъ сама удивлялась, что стоило мнѣ только куда показаться, какъ меня уже окружала толпа поклонниковъ, и я, несмотря на свои юные годы, болѣе чѣмъ искусно умѣла завлекать ихъ и смѣяться надъ ними.
При такихъ данныхъ, мнѣ недолго было найти себѣ подходящую партію.
Къ намъ въ городъ пріѣхалъ случайно по своимъ дѣламъ Александръ Николаевичъ Лихаревъ. Человѣкъ онъ былъ извѣстный, богатый, свѣтскій, красивый, ловкій. Онъ былъ крупнымъ помѣщикомъ Тульской, Рязанской и Симбирской губерній; воспитывался въ Пажескомъ Корпусѣ одновременно съ Государемъ Александромъ Николаевичемъ и былъ ему лично извѣстенъ, какъ по Корпусу, такъ и по службѣ въ гвардіи. Лихаревъ увидѣлъ меня на балу у губернатора, и я ему сильно понравилась, а онъ мнѣ еще болѣе. Мудрено ли было понравиться пятнадцатилѣтней дѣвочкѣ?.. Лихарева мало знали въ Т., и о немъ ходили разные слухи: кто говорилъ, что онъ богатъ; другіе – что проигравшійся картежникъ. Всѣ, конечно, замѣчали, какъ онъ неотступно всюду слѣдовалъ за мною; нашлись даже люди, которые стали предостерегать отца моего о томъ, что Лихаревъ имѣетъ обычай въ каждомъ городѣ, гдѣ поживетъ, выбирать себѣ невѣсту, а затѣмъ подъ какимъ-нибудь предлогомъ взять да уѣхать, покинувъ свою нареченную. Отцу очень не нравилось ухаживанье за мной Лихарева, и сколько разъ доводилъ онъ меня до слезъ, отказывая ему отъ нашего дома. Три мѣсяца продолжалась эта исторія; наконецъ, Лихаревъ сдѣлалъ мнѣ формальное предложеніе. Отецъ долго колебался; онъ прямо говорилъ мнѣ, что счастья нельзя ждать отъ такой партіи, что я, какъ дитя, не знаю ни свѣта, ни людей, что у Лихарева только оболочка блестящая, а что для семейной жизни онъ негоденъ – пустой человѣкъ; многое и другое въ томъ же родѣ говорилъ мнѣ мой отецъ, но никакія слова, никакія убѣжденія на меня не подѣйствовали; я стояла упорно на своемъ; да и Лихареву я, видно, серьезно нравилась, потому что онъ усиленно хлопоталъ устроить нашу свадьбу.
Наконецъ, родители согласились; и тутъ пошла обыкновенная жизнь счастливыхъ влюбленныхъ. Лихаревъ былъ одинъ сынъ у матери; состояніе было хорошее, родство знатное; воспитаніе самое свѣтское, утонченное. Тогда мнѣ все это представлялось въ ослѣпительномъ блескѣ, и только теперь я поняла, что этимъ внѣшнимъ блескомъ прикрывалась одна пустота и тщеславіе... Жениху нравилось во мнѣ тоже одно только внѣшнее – моя счастливая, какъ принято говорить, наружность. Онъ и самъ мнѣ неоднократно высказывалъ:
– «Хочу», – говоритъ онъ: «чтобы жена моя была лучше всѣхъ».
Можно себѣ представить, какое дѣйствіе эти слова производили на склонность мою къ кокетству: самъ мой будущій мужъ желалъ и – чего? Выказывать передъ людьми мою красоту...
И къ чему же это повело?!..
II.
«Послѣ, свадьбы мужъ повезъ меня въ Москву, представилъ роднымъ, которыхъ было множество, знакомымъ, которыхъ было еще больше; и началась жизнь – рядъ дней непрестаннаго праздника, проведенныхъ въ безумныхъ удовольствіяхъ: балы, театры, обѣды, роскошные наряды. Деньги не жалѣлись; часу не давалось отдыху; и меня, шестнадцатилѣтнюю женщину-ребенка рѣшительно закружили до одурѣнія. Поклонниковъ у меня была тьма; но скажу истину, – они меня не очень занимали: я очень любила мужа, и онъ мнѣ одинъ нравился. Я часто даже высказывала ему свое желаніе, хоть одинъ день, хоть одинъ вечеръ посидѣть наединѣ дома. Но, въ отвѣта, на это, онъ только смѣялся и говорилъ, что я – провинціалка, никогда не буду утонченной свѣтской женщиной и накупалъ мнѣ. все больше и больше нарядовъ, ревниво слѣдя за тѣмъ, чтобы я была лучше всѣхъ одѣта. Въ угоду ему, я наряжалась, выѣзжала, кокетничала, но въ душѣ, какъ и теперь помню, у меня уже тогда запала какая то грусть: не о такой жизни мнѣ мечталось. Мой мужъ любилъ меня, какъ нарядную красивую куклу, но не какъ жену.
Все это теперь понимается, а тогда почти неопытному ребенку только чувствовалось, что не такова должна быть жизнь счастливая... Пишу я это все, можетъ быть слишкомъ подробно, но это для того, чтобы выяснить наши характеры, свойства, привычки, наше безуміе и сильнѣе показать ту перемѣну, которая послѣ случилась съ нами.
Вотъ, такую-то жизнь мы проводили почти постоянно въ теченіи цѣлаго ряда лѣтъ. На лѣто мы выѣзжали въ деревню, но и тамъ жили почти также, всегда окруженные обществомъ. Съ каждымъ, однако, годомъ нашей супружеской жизни мнѣ яснѣе и яснѣе стали открываться дѣла моего мужа, и, наконецъ, я узнала что, хотя у насъ состояніе и большое, но долговъ еще больше. Мужъ часто занималъ деньги, заставлялъ меня подписывать векселя, и я, движимая къ нему любовью, въ надеждѣ сильнѣе привязать къ себѣ его сердце, безпрекословно ему повиновалась. Характера онъ не былъ крутаго, и я не видала отъ него оскорбленій, лишь бы только не противиться его безумію. Не было обиды, но не было и ласки. Странная была жизнь моя.... А средства, между тѣмъ, все умалялись; не стало возможности наряжать меня, какъ прежде; да и мнѣ самой все это надоѣло: я даже рада была оставить всю эту праздную, роскошую жизнь, всѣ эти выѣзды....
Во второй періодъ моей замужней жизни на мою долю выпало одной сидѣть дома, а мужъ уже одинъ сталъ продолжать вести прежнюю безумную жизнь. Онъ, кажется, часу не могъ пробыть безъ народа. Бывало, одна заря его выгонитъ, а другая вгонитъ: картежная игра его почти свела съ ума. Иной разъ выберешь часокъ поговорить съ нимъ наединѣ, начнешь убѣждать его оставить такую жизнь; онъ, какъ будто, на словахъ и согласится со мною, а тамъ – опять за карты да за долги. И счастье же было этому человѣку! – Въ самую критическую минуту, когда мы были наканунѣ разореніи, онъ неожидано получилъ огромное наслѣдство и снова зажилъ еще безумнѣе.
III.
«Долго не могла я привыкнуть къ холодности моего мужа ко мнѣ, равнодушіе его меня убивало. Время послѣ все передѣлало. Нашлись совѣтчики, которые смѣялись надъ моей любовью къ мужу и говорили, что жить надо иначе, что надо найти себѣ утѣшителей и что я этимъ скорѣе верну себѣ мужнюю любовь.
Стала я этому совѣту слѣдовать, но ничто не помогало, а самой мнѣ дѣлалось все тяжелѣе и тяжелѣе; мужу же моему и дѣла до меня не было: были бы карты да деньги... Безумная была жизнь наша, грѣховная, мерзкая предъ Господомъ! Мужъ игралъ – тратилъ деньги, опять дѣлалъ долги, а я, измученная такою безотрадной жизнью, одного только и искала, какъ бы забыться и заглушить свое горе.
Не для такой жизни была я рождена: душа моя жаждала тихаго семейнаго счастья, любила домашнія занятія; и съ годами я все болѣе и болѣе тяготилась тѣмъ безобразіемъ, которое меня кружало: и грызла мою душу тоска непрерывная, не всегда сознаваемая, чаше безотчетная.... Дѣтей у насъ не было: нечѣмъ было наполнить пустоту жизни. Я взяла на воспитаніе маленькую дѣвочку пяти лѣтъ; вначалѣ она мнѣ была какъ будто въ тягость, но съ теченіемъ времени сердце мое, жаждавшее привязанности, полюбило ее – милое дитя была она! Мужъ мой тоже былъ ласковъ къ ней, ничего не жалѣлъ для ея воспитанія, но и въ этомъ тщеславіе играло первую роль. Отдали мы ее замужъ, но не далъ ей Богъ счастья, и теперь ея уже нѣтъ на свѣтѣ: 25-ти лѣтъ она окончила свое земное поприще. Она счастливѣе меня – недолго помучилась!...
Отдала я воспитанницу замужъ и опять осталась одинока со своею постоянной тоской, которая, конечно, довела бы меня не до добра.
Всего тяжелѣе для меня было то, что всю тяготу моей жизни я несла одна, не имѣя возможности никому высказать всего того, что несла двадцать пять лѣтъ. Да и кому можно было повѣдать тайну моей жизни, развѣ только избранному самимъ Богомъ?
Такъ это и случилось.
IV.
«Наше состояніе таяло съ каждымъ годомъ; долги душили. Мужъ мой самъ сталъ нерѣдко говорить, что дѣла плохи, жить трудно; а, между тѣмъ, мы продолжали жить почти все такъ же; да, правду сказать, уже трудно было помочь намъ, удержать состояніе отъ разоренія.
Наступилъ, наконецъ, и роковой нашъ день: по требованію кредиторовъ, описали имѣніе, въ которомъ мы жили. Кое-какъ отсрочили на одинъ годъ продажу.
Въ то самое время Господь вразумилъ меня ѣхать въ Оптнну Пустынь. За годъ передъ тѣмъ отъ одной знакомой мнѣ монахини я услыхала, какъ полезно и утѣшительно быть въ этомъ монастырѣ, который славился своими старцами и духовниками. Слушала я эти разсказы, и загорѣлось мое сердце желаніемъ ѣхать туда: видно, чувствовала моя душа, что тамъ найдетъ она свое спасеніе. Но не такъ-то скоро, какъ хотѣлось, пришлось мнѣ осуществить свое желаніе: разстояніе въ 500 верстъ раздѣляло насъ отъ Оптиной; путь былъ неизвѣстный; мужъ меня одну не отпускалъ; надо было найти вѣрную попутчицу, а такой не находилось.
Наконецъ, насталъ давно желанный день, когда я сѣла въ экипажъ и отправилась въ Оптину Пустынь. Послѣ шести дней благополучнаго путешествія мы пріѣхали туда....
Я всегда любила монастыри, часто ѣзжала на богомолье, уважала монашество; съ такимъ же чувствомъ благоговѣнія я и теперь въѣхала въ Оптину Пустынь. Съ товаркой моей мы остановились на гостинницѣ, переодѣлись, пошли ходить по монастырю, и на первыхъ же шагахъ я встрѣтила знакомыхъ мнѣ мужа и жену Тиньковыхъ, помѣщиковъ Орловской губерніи. Тинькову я знала съ дѣтства, но судьба насъ разлучила, и мы не видались съ нею болѣе десяти лѣтъ. Надо же было случиться, чтобы въ самую критическую для меня минуту я встрѣтила ее въ незнакомомъ для меня мѣстѣ!... Тиньковы уже 9 лѣтъ знали Оптину Пустынь и часто ѣздили туда къ скитоначальнику, отцу Иларіону, котораго они были духовными дѣтьми, и къ которому они относились, какъ къ своему старцу[7]. Узнавъ, зачѣмъ я пріѣхала, они пригласили о. Иларіона къ себѣ на гостинницу и тамъ меня съ нимъ познакомили. Съ первой минуты понравился мнѣ старецъ: благолѣпное старческое лицо; тихая его бесѣда; смиренный взоръ – все зто меня умилило и согрѣло мою душу. Тутъ мнѣ мало пришлось говорить. Тиньковы сказали о. Иларіону, что я желаю бесѣдовать съ нимъ, и онъ, прощаясь, тихо сказалъ мнѣ:
– «Ежели вамъ угодно, то пожалуйте ко мнѣ въ два часа въ скитъ».
V.
Въ назначенное время показали мнѣ дорогу, привели въ келью, называемую «хибаркой», гдѣ старецъ принималъ женщинъ[8]. Недолго мнѣ пришлось ждать. Отворилась дверь изъ коридора, и къ намъ вышелъ отецъ Иларіонъ. Принялъ онъ насъ весьма радушно. Не прошло и пяти минуть, старецъ сказалъ провожавшимъ:
– «Оставьте насъ однихъ!».
Всѣ вышли изъ хибарки, и мы остались вдвоемъ.
Вначалѣ онъ довольно церемонно попросилъ меня сѣсть. Началась бесѣда.
Первый его вопросъ былъ:
– «Съ какою цѣлью вы пріѣхали сюда? Скажите мнѣ откровенно».
Когда я объяснила, что моя душа жаждетъ покаянія и что я желаю снять съ нея все, что тяготитъ ее многіе годы, я замѣтила, что старецъ сталъ говорить со мною по-иному; и, истинно говорю: не прошло и двухъ часовъ, я сидѣла уже не на креслѣ, какъ свѣтская молодая дама, а почти лежала у ногъ старца. Душа моя встрепенулась, и съ той минуты я только одного жаждала – это открыть всю скверну, которою она омрачена была столько лѣтъ. У меня было такое желаніе высказать все, что мнѣ казалось, – я никогда не успѣю излить всего, что такъ долго душило меня. Четыре дня, утромъ и вечеромъ, я приходила въ скитъ и по нѣсколько часовъ бесѣдовала съ дорогимъ отцомъ. Незабвенными для меня остались эти благодатные часы! Клянусь Богомъ, что въ это время я чувствовала свое духовное возрожденіе! Во снѣ мнѣ не снилось, чтобы подобные люди были на землѣ, какъ тотъ ангелъ-старецъ, котораго я видѣла передъ собою. Съ какою любовію, снисхожденіемъ, терпѣніемъ выслушивалъ онъ всю горькую повѣсть жизни моей!....
Нелегко обличать себя передъ постороннимъ человѣкомъ; хочется ли открывать свои немощи? Вѣдь, правда – стыдно и неловко? Но, увѣряю, тутъ иное дѣло было. Съ любовью говорилось все; чувствовалось, что при каждомъ открытомъ грѣхѣ, душа получала отраду неземную, и слезы, сладкія, благодатныя слезы лились у меня рѣкою. Любвеобильный старецъ утѣшалъ меня. Его всеобъемлющая любовь въ такое короткое время такъ съумѣла меня привязать къ нему, что все мое прошлое показалось мнѣ сномъ; одно бы его слово, и я никогда бы не вернулась домой....
Восемъ дней я прожила въ Оптиной Пустыни. Надо было возвращаться. Съ какимъ тяжкимъ чувствомъ, близкимъ къ отчаянію, я стала собираться въ путь! Не было мѣры моимъ слезамъ. Старецъ утѣшалъ обѣщаніемъ, что я опять скоро буду у него. О, какъ хотѣлось мнѣ этому вѣрить, какъ трудно вѣрилось!
– «Перемѣнись сама!» – говорилъ мнѣ батюшка: «оставь прежнюю свою жизнь; мужъ увидитъ твою перемѣну, и самъ пожелаетъ пріѣхать къ намъ».
Я уѣхала.
VI.
«Чтобы яснѣе представить тѣ чувства, которыми преисполнена была въ то время моя душа, я приведу здѣсь мое письмо къ Натальѣ Андреевнѣ Тиньковой, которое я ей написала подъ впечатлѣніемъ своего перваго знакомства съ о. Иларіономъ.
«Не могу выдержать», писала я: «чтобы не написать Вамъ о томъ впечатлѣніи, которое произвело на меня посѣщеніе Оптиной Пустыни. Никогда въ жизни моей не проводила я такихъ дней. Послѣ Вашего отъѣзда отсюда, въ тотъ же день, въ два часа, отправились мы въ скитъ. Батюшка позвалъ меня первой и бесѣдовалъ со мною болѣе двухъ часовъ. Я вышла отъ него совершенно перерожденная. Найти въ человѣкѣ столько доброты, участія, ласки!.. Никогда не думала я, чтобы подобные люди могли быть на землѣ. Я открыла ему всю душу свою; онъ назвалъ меня своею дочерью, и я люблю его теперь больше всѣхъ на свѣтѣ. Всѣ другія мои земныя привязанности обратились въ прахъ. Чтобы быть достойной называться его дочерью, я готова на всѣ жертвы, на всѣ испытанія въ жизни. Душа моя узнала, что такое духовная радость. Я пробыла въ Пустыни на три дня долѣе, чѣмъ предполагала – не была въ силахъ уѣхать: и остальные дни была осчастливена бесѣдой съ батюшкой два раза въ день: онъ мнѣ позволилъ бывать у него послѣ ранней обѣдни и въ два часа; и онъ не только позволялъ мнѣ говорить съ нимъ сколько хочу, но даже самъ вызывалъ на откровенность. Да, это не человѣкъ, а ангелъ во плоти! Что за терпѣніе, что за кротость, что за любовь къ человѣчеству! – только можно удивляться да молиться за него. Я счастлива, я покойна, и это состояніе души продолжается и до сихъ поръ. Берегу я это чувство, какъ скупой – золото.
Пріѣхала я домой. Жизнь приняла обычный порядокъ; но присутствую я здѣсь только тѣломъ, душа же моя и всѣ мысли – тамъ... Батюшка позволилъ мнѣ писать къ нему, и сегодня я отправила письмо, а теперь живу одною мыслью – побывать тамъ. Я уже получила разрѣшеніе ѣхать туда по первому пути. Если бы то было въ моей волѣ, я бы собрала всѣхъ, кого знала и повезла туда. Мнѣ кажется: кто тамъ хоть разъ былъ и ощутилъ эту радость, не можетъ продолжать быть дурнымъ человѣкомъ. Я смѣялась надъ Вами, что Вы проливали столько слезъ при отъѣздѣ изъ Оптиной, а сама я не плакала, а ревѣла, прощаясь съ батюшкой, и до сихъ поръ не могу вспомнить объ немъ безъ слезъ.
Счастливы Вы, что такъ близко живете отъ такого свѣтлаго мѣста![9] Вы не можете представить, какъ я благодарю судьбу, что встрѣтила Васъ тамъ: Вы мнѣ дали случай познакомиться съ батюшкой. Онъ Васъ очень любитъ и много о Васъ говорилъ со мною; по милости Вашей и меня пріютилъ...
Прошу Васъ: хоть изрѣдка, да пишите мнѣ; я всегда рада буду имѣть о Васъ извѣстіе, да къ тому же Вы ближе меня къ Обители и болѣе имѣете тамъ знакомыхъ. Меня ужасно тревожитъ здоровье батюшки: ну какъ онъ занеможетъ, а я живу вдали и не узнаю объ этомъ! Добрая Наталья Андреевна, дайте мнѣ слово, что, ежели Вы узнаете что нибудь неблагополучное, – отъ чего сохрани Богъ, – тотчасъ напишете мнѣ, и я все брошу и пріѣду. Теперь вся жизнь моя въ немъ, а начинающей, какъ я, новую жизнь по вѣрѣ, нужна его поддержка. Васъ цѣлую крѣпко и буду ждать отвѣта».
VII.
Когда я возвратилась домой, тогда я еще болѣе поняла, какую драгоцѣнность я пріобрѣла въ Оптиной для души моей. Истину говорю я, какъ передъ Богомъ: восемь дней, проведенныхъ мною около старца въ святынѣ благодатнаго затишья, любви и мира монастыря, сдѣлали меня другимъ человѣкомъ. Я все поняла чрезъ благодать святаго отца, ясно увидѣла всю мерзость, грѣховность, пустоту прежней своей жизни. Неизъяснимое явилось во мнѣ желаніе исправиться; и я увѣренно говорю со всею силою моего убѣжденія, что молитвами старца я съ тѣхъ дней оставила все прежнее, и, право, въ сравненіи съ долгимъ грѣховнымъ навыкомъ я совершила это почти что безъ борьбы: такова была сила любви и благословенія, которую въ такое короткое время успѣлъ вложить въ мою душу благодатный батюшка. Одно желаніе было – угодить старцу, одно помышленіе – жить такъ, какъ онъ училъ меня. Моя непрестанная тоска отъ меня отпала; и еще долго, по возвращеніи моемъ домой, я ощущала тотъ духовный восторгъ, который въ первый разъ узнала въ Оптиной Пустыни.
Вернувшись домой, я каждый день писала старцу; получала и отъ него частые отвѣты: онъ продолжалъ учить меня, поддерживать въ добромъ начинаніи. И съ первыхъ же дней, проведенныхъ дома, запала мнѣ мысль бросить все и жить въ Оптиной подлѣ старца. Но легко было пожелать этого, – какъ только исполнить? Мнѣ казалось это совершенно невозможнымъ...
Прошло четыре мѣсяца; слова старца сбылись съ поразительною точностью. Мой мужъ не могъ не замѣтить перемѣны образа моей жизни. Нѣсколько разъ, шутя, онъ говорилъ:
– «Вотъ, пустилъ жену въ Оптину Пустынь, а – мнѣ ее монахи подмѣнили!».
Насталъ, наконецъ, день, когда сердце мое исполнилось неизреченной радости: мужъ объявилъ мнѣ, что желаетъ самъ побывать въ Оптиной Пустыни.
– «Хочу самъ видѣть», сказалъ онъ мнѣ: «что за люди тамъ живутъ. Простые смертные не могутъ совершить того, что съ тобою совершилось».
Сборы были короткіе, и въ Январѣ мы пріѣхали въ Оптину. Старецъ, извѣщенный перепиской, которую я съ нимъ вела, ожидалъ нашего прибытія. Съ какимъ чувствомъ непередаваемаго словами восторга приближалась я во второй разъ къ вожделѣнной Обители! – Я везла съ собою мужа, котораго все еще любила, зная и чувствуя, что везу его на спасеніе...
На мужа моего знакомство со старцемъ и бесѣды съ нимъ произвели сильное впечатлѣніе, но, все-таки, не такое сильное, какъ на меня. Онъ съ любовью прожилъ въ Оптиной Пустыни недѣлю, поговѣлъ, причастился, но того, чѣмъ горѣло мое сердце, онъ не получилъ. О себѣ же скажу, что я въ въ эту вторую поѣздку еще болѣе сблизилась со старцемъ, еще болѣе полюбила его, и во мнѣ еще тверже укрѣпилась мысль оставить міръ и жить въ Оптиной. Дорогой отецъ утѣшалъ меня и, точно, пророчествуя, говорилъ мнѣ:
– «Будете, дочка, жить подлѣ меня, будете!».
О, какъ хотѣлось мнѣ этому вѣрить, и какъ это мнѣ казалось невозможнымъ!..
VIII.
Предсказаніе старца сбылось въ самомъ непродолжительномъ времени.
Дѣла наши приняли еще худшій оборотъ. Прошло полгода, и мужъ предложилъ мнѣ ѣхать пожить въ Оптиной Пустыни, а самъ рѣшилъ отправиться въ Петербургъ хлопотать по дѣламъ: надѣясь на знатныхъ родныхъ и связи, которыхъ было не мало, онъ разсчитывалъ спасти отъ продажи имѣніе, въ которомъ мы жили.
Я была согласна на все, лишь бы меня отпустили въ Оптину Пустынь: все остальное для меня было второстепеннымъ.
Надо сказать, что по возвращеніи нашемъ изъ Оптиной, и мужъ мой во многомъ измѣнилъ образъ своей жизни: горе при мысли потерять свое состояніе смирило его, да и вліяніе старца дало свои плоды. Ко мнѣ онъ сталъ относиться иначе – скорбь насъ сблизила; а тутъ еще и друзья, и знакомые стали рѣже посѣщать насъ, и во дни тяжелыхъ испытаній онъ только во мнѣ увидалъ истиннаго друга. Въ это страшное для насъ время мы только и жили, что письменнымъ общеніемъ со старцемъ, и даже мужъ, независимо отъ меня, писалъ ему о дѣлахъ своихъ, спрашивая совѣта, а иногда даже поминая въ письмахъ, что, быть можетъ, онъ и совсѣмъ пріѣдетъ жить близь батюшки.
Я все это относила къ молитвамъ старца.
Собрала я съ собою все необходимое въ такомъ количествѣ, чтобы можно было уже не возвращаться домой въ случаѣ продажи имѣнія, взяла въ попутчицы одну преданную намъ особу, которая одна знала и положеніе нашихъ дѣлъ, и наши намѣренія, и которая захотѣла, изъ чувства привязанности, всюду слѣдовать за мною и дѣлить вмѣстѣ горе и нужды бѣдственнаго будущаго, – собралась я, словомъ, быстро и уѣхала изъ своей деревни, оставляя и домъ, и роскошную жизнь, съ которою свыклась съ дѣтства; съ тѣмъ и оставляла, что лишилась на вѣкъ всего: и, видитъ Богъ, не ощущала особенной скорби. Всѣ мысли и чувства мои были сосредоточены на одномъ: я буду жить подлѣ дорогаго отца, открывшаго во мнѣ жизнь новую, давшаго мнѣ такое внутреннее сокровище, котораго у меня не могутъ отнять никакіе заимодавцы и никто во всемъ мірѣ.
Изъ деревни мы выѣхали одновременно съ мужемъ: онъ – въ Петербургъ, а я сo своимъ вѣрнымъ другомъ – въ Оптину.
Пріѣхали мы на житье въ благословенную Обитель 5 Сентября 1868 года. Отвели намъ помѣщеніе въ гостинницѣ; мы устроились: и зажила я новою жизнью, о которой мнѣ и во снѣ прежде не снилось... У меня до сихъ поръ сохраняется моя переписка съ мужемъ: я вела ее, какъ дневникъ, описывая ему акуратно и подробно всю свою жизнь подлѣ старца и два раза въ недѣлю отправляя ему свои письма въ Петербургъ. Эта переписка продолжалась три мѣсяца... Нахожу нелишнимъ привести здѣсь одно письмо мое, писанное мужу въ отвѣтъ на его вопросъ, – не скучаю ли я въ Оптиной? Въ письмѣ мужа, въ которомъ онъ поставилъ этотъ вопросъ, онъ сообщилъ, что дѣла идутъ плохо, что надо думать о пріисканіи службы, ибо безъ службы намъ жить будетъ нечѣмъ; въ этомъ же письмѣ мужъ просилъ меня, чтобы я, не стѣсняясь, написала ему свое рѣшеніе и какъ я думаю: ему ли пріѣхать въ монастырь навсегда, или мнѣ – къ нему, чтобы начать и устроить новую жизнь? Приведенное здѣсь письмо есть отвѣтъ мой, который и рѣшилъ нашу участь.
«Любезный другъ, Александръ Николаевичъ! – писала я мужу: «письмо твое получила. Однимъ оно меня обрадовало, а другимъ огорчило. Порадовало тѣмъ, что твоя душа стремится сюда и что все, касающееся здѣшней обители, интересуетъ тебя; а огорчило тѣмъ, что ты опять отсрочилъ свой пріѣздъ въ Оптину. Напрасно ты обо мнѣ безпокоишься: я и тѣломъ и душою здорова. Душа моя вся во власти батюшки, а онъ такой искусный врачъ душевный, что ей болѣть не дастъ. Поживши здѣсь столько времени и пользуясь совѣтами и бесѣдой старца, я пришла къ полному убѣжденію, что прежняя жизнь наша до того была мерзка, пуста и грѣшна предъ Господомъ, что одно воспоминаніе о мірской жизни приводитъ меня въ ужасъ. Опытъ здѣшней жизни доказалъ мнѣ, что всѣ слова старца – истина, что все земное – прахъ. Сколько лѣтъ трепалась я по бѣлу свѣту, чѣмъ только ни пользовалась: и красота была, и удовольствія, и роскошь; и страстямъ я давала полную волю – на все бросалась я, какъ безумная; забывая Бога и совѣсть, искала радостей и даже... нашла! Чуть ли не погибла совсѣмъ; но ни одной минуты не находила истинной, безмятежной радости, той радости, вслѣдъ за которой не являлось бы, хотя бы тончайшаго, едва уловимаго, но все же горькаго упрека совѣсти. Здѣсь же, въ глуши, въ лѣсу, далеко отъ всѣхъ, кого люблю, послѣ такого грустнаго разставанія, совершенно одинокая, при всѣхъ неудобствахъ жизни, къ которымъ привыкла столько лѣтъ, съ ожиданіемъ каждый день узнать, что мы нищіе – со всею этою тяжестью на сердцѣ, я нашла здѣсь великую отраду. Не думай, чтобы я увлекалась, или что это дѣло настроенности воображенія: нѣтъ – это есть истинная правда. Знаешь ли: бываютъ дни, когда мнѣ такъ весело, такъ радостно на душѣ, что и словъ не найдешь, чтобы это выразить, да и понять этого невозможно, самому не испытавши сердцемъ. Сама себѣ не могу дать отчета, чему я радуюсь, но душа исполнена блаженства неизъяснимаго. Въ эти минуты мнѣ никого и ничего не жаль, не боюсь никакихъ скорбей... Конечно, не всегда находитъ на меня такое настроеніе, да мы, по грѣхамъ нашимъ, и не стоимъ такого состоянія души; но въ эти минуты радости я себѣ представляю, что святой нашъ старецъ, за свою высокую духовную жизнь, долженъ всегда находиться въ такомъ настроеніи. Вотъ, и награда за праведную жизнь! – Большаго желать нечего... Конечно показать мое письмо мірскимъ, – они назовутъ меня безумной; тебѣ же пишу объ этомъ потому, что ты самъ собираешься жить тою жизнію, которою я живу теперь. Вѣрь мнѣ – ты самъ то же будешь испытывать. Какъ благодарить Создателя, что, хотя при концѣ жизни нашей, да приводитъ Онъ насъ на истинный путь? Чѣмъ мы заслужили такую благодать, Единому Богу извѣстно...
На счетъ же службы твоей скажу тебѣ одно: въ силахъ ли будешь ты начать новую жизнь въ міру? Усталому, разбитому тѣломъ и душею развѣ легко приняться за службу, опять жить съ людьми, подчиняться свѣтскимъ обычаямъ, вновь играть эту глупую жалкую комедію? Не знаю, какъ ты, а я чувствую себя совершенно неспособной на это. Пріѣдешь сюда, самъ увидишь, какая здѣсь отрада для души. Я каждый день благодарю Господа, что Онъ указалъ мнѣ путь въ эту обитель: при теперешнихъ нашихъ обстоятельствахъ я бы не могла пережить всего того, что свалилось на нашу голову, если бы не узнала той радости, какую узнала здѣсь, и не была бы подлѣ батюшки. Ты не пробовалъ здѣшней жизни, потому она и представляется тебѣ и такой страшной, и такой скучной. Вотъ уже два мѣсяца, какъ я живу здѣсь, но клянусь тебѣ, что ни минуты не скучаю и не скучала и каждый часъ Бога благодарю.
Вспомни еще, что я здѣсь одна безъ тебя, что забота о будущемъ нашемъ должна меня тревожить; а если бы не это, то я считала бы себя счастливѣйшею изъ смертныхъ. Пишу тебѣ всю истину, но дѣлай, какъ знаешь. Преданная тебѣ жена.
Оптина Пустынь. Ноябрь 1868 годъ».
Вслѣдствіе этого письма, мужъ мой, бросивъ всѣ дѣла, пріѣхалъ въ Оптину, гдѣ мы и стали жить вмѣстѣ на гостинницѣ.
IX.
Не лишнимъ сочла я привести здѣсь это письмо потому, что оно ярко рисуетъ, какъ отрадны мнѣ были эти три мѣсяца, проведенные подлѣ моего старца. Не безъ борьбы, конечно, прошли они: пусть всякій разсудитъ: легко ли мнѣ было привыкать къ новой жизни, лишенной по сравненію съ прежней, всякихъ удобствъ? Но борьба эта легка была съ помощью святаго отца моего. Счастливое это было время! Любовь старца, его попеченіе обо мнѣ выражались на каждомъ шагу: казалось, онъ смотрѣлъ на меня, какъ на самое дорогое свое дитя, которое надо было нѣжно лелѣять, беречь и баловать, чтобы пріучить къ себѣ. Несмотря на постоянныя его занятія съ пріѣзжимъ народомъ, съ монастырскою братіею, онъ меня, грѣшную, ничтожную, почти нищую, не оставлялъ никогда своимъ вниманіемъ. Сколько въ эту глубокую осень проводила я въ скиту незабвенныхъ вечеровъ у ногъ моего боговдохновеннаго наставника! Бывало, съ фонарикомъ въ рукахъ, пробираешься къ нему въ его «хибарку»; кругомъ темный, почти дремучій лѣсъ, отдѣляющій скитъ отъ монастыря; черная осенняя тьма; вѣтеръ шумитъ въ вершинахъ столѣтнихъ сосенъ, липъ и дубовъ; осенній дождикъ сѣетъ, какъ сквозь сито, холодную изморозь... Идешь себѣ одна; ни страха въ сердцѣ, ни въ мысляхъ помысловъ объ опасности отъ дикаго звѣря, отъ недоброй встрѣчи... А тамъ въ глубокой тьмѣ, лѣса уже, смотришь, что-то неясно какъ будто свѣтлѣетъ, какъ будто выплываетъ что то изъ глубины туманнаго, густаго мрака осенней ранней ночи. То скитъ, то бѣлыя стѣны «хибарки» старца, то радость и надежда смягченной, испуганной міромъ и грѣхомъ бѣдной души моей, тамъ – старецъ мой со всею его любовью къ моему жалкому, больному сердцу, съ его вдохновенной бесѣдой о Богѣ любви и мира, о Богѣ прощенія кающемуся грѣшнику, о Богѣ, Отцѣ блуднаго сына, Богѣ вѣчнаго блаженства Ангеловъ и человѣковъ... О, какъ радостно трепетало мое сердце, какою любовью исполнялось оно изъ переполненнаго любовью сосуда благодатной мудрости дивнаго моего старца!..
Но не подумайте, чтобы святой отецъ всегда баловалъ меня: онъ нерѣдко и строго взыскивалъ. Болѣе всего не любилъ и не терпѣлъ онъ своеволія и гордости: съ этими чувствами, бывало, лучше и не являйся къ нему! Скажешь иной разъ ему слово противорѣчія, ломая его духовное на свой мірской, свободолюбивый ладъ...
– «Ну, что-жъ, дѣлай какъ знаешь»!
Скажетъ онъ это – уже знай, отецъ недоволенъ тобою. И это слово его вонзалось, бывало, какъ ножъ острый въ сердце; послѣ не знаешь, какъ и загладить вину свою, и увидать старца опять постарому добрымъ и ласковымъ...
Меня всегда удивляло терпѣніе батюшки: въ годахъ преклонныхъ, обремененный многочисленными занятіями по должности начальника скита, онъ совершенно забывалъ о себѣ, по великой любви своей жертвуя собою для утѣшенія и пользы ближняго. И Господь даровалъ ему за эту любовь такую Свою благодать, что, на глазахъ моихъ, силою ему данною больные исцѣлялись, скорбящіе уходили утѣшенными, погибающіе, какъ я, находили спасеніе. Смиреніе же его было изумительное: какъ онъ скрывалъ благодать, данную ему отъ Господа!
Если, бывало, говоритъ что назидательное, то не какъ свои слова, а какъ слова изъ книгъ отеческихъ, или упоминалъ, что такъ учили бывшіе старцы Оптиной Пустыни. Слово же его было со властью: разъ давши заповѣдь, не любилъ ее повторять. А какъ удивляло меня знаніе имъ сердца человѣческаго! Казалось бы, что ему, прожившему столько лѣтъ въ монастырскихъ стѣнахъ, должна была бы неизвѣстной быть наша мірская жизнь; нѣтъ – онъ все бывало, пойметъ, все разсудитъ и рѣшитъ непремѣнно съ поразительною правильностью, но непремѣнно такъ, чтобы вышла польза душѣ...
И, какъ же крѣпко любила я дорогого отца! Всецѣло отдала я въ его святыя руки свою буйную волюшку: не было у меня въ сердцѣ ни единаго помысла, отъ него скрытаго; и онъ все выслушивалъ, объяснялъ, журилъ, наказывалъ; когда же видѣлъ покорность, то умѣлъ и награждать. Отъ одного его взгляда, или слова милостиваго, душа наполнялась неизъяснимою радостію, и всякая жертва считалась ни во что, лишь бы удостоено было сердце такого духовнаго восторга...
X.
Когда мой мужъ пріѣхалъ ко мнѣ изъ Петербурга, и мы съ нимъ зажили на Оптинской гостинницѣ, то духовно мнѣ стало гораздо труднѣе. Мужа загнала въ обитель не любовь къ новой хрістіанской жизни, не привязанность къ старцу, а трудныя обстоятельства. Ему надо было куда нибудь дѣваться, укрыть свою гордость, не допускавшую его вернуться туда, гдѣ жили прежде и гдѣ уже ничему помочь было нельзя: онъ и пріѣхалъ, скрѣпя сердце въ Оптину. Имѣніе, въ которомъ мы жили, вскорѣ продали за долги; на нашу долю ничего не осталось – все было расхватано кредиторами. Что же оставалось дѣлать?.. Годъ и три мѣсяца прожили мы на монастырской гостинницѣ, доживая послѣдніе остатки нашего состоянія. Надо было наконецъ, рѣшиться иначе устроить нашу жизнь: не вѣкъ же жить на гостинницѣ!
Желаніе сердца моего съ первыхъ дней, какъ я узнала и полюбила старца, удалиться въ дѣвичій монастырь; и отецъ святой желалъ для меня того же. И вотъ за это много мнѣ пришлось перетерпѣть отъ мужа за время нашего совмѣстнаго житья въ Оптиной Пустыни. Все на мнѣ вымещалось: потеря состоянія, скука, всѣ неудобства жизни – во всемъ я была виновата; и, несмотря на все стараніе облегчить всю трудность его положенія, очень рѣдко мнѣ удавалось успокоить бѣднаго моего мужа. Жаль мнѣ было его: ему было несравненно труднѣе люего въ тяжелые дни великаго перелома всей нашей жизни. У меня былъ старецъ, отецъ и благодѣтель, котораго я любила, въ котораго вѣрила; подъ его руководствомъ начинала я жить иною, духовною жизнью, которая захватила все мое сердце; прежняя моя жизнь такъ уже казалась мнѣ мерзка, что по ней я уже не могла скучать. А бѣдному моему мужу не то было: старая жизнь его все еще манила, а красота новой отъ него была сокрыта.
Несмотря на мое желаніе удалиться въ монастырь, я, по волѣ старца, молчала, ждала, пока самъ мужъ не рѣшитъ нашей участи. И, вотъ, пробилъ, наконецъ, часъ, давно желанный, и у мужа созрѣло рѣшеніе: ему остаться въ скиту Оптиной Пустыни, а мнѣ удалиться въ одинъ изъ ближайшихъ женскихъ монастырей.
Старецъ былъ радъ этому рѣшенію: онъ зналъ, какъ нелегка была мнѣ жизнь съ мужемъ, и желалъ моего освобожденія; чтобы снять съ меня иго, онъ взялъ его на себя. Батюшка былъ начальникомъ скита и рѣшился принять мужа моего въ число братіи.
5-го Ноября 1869 года одѣли мужа моего въ монастырское платье, – и въ глуши, въ лѣсу, въ стѣнахъ скита, скрылся навсегда бывшій знатный, богатый, избалованный баринъ.
Я въ тотъ же день уѣхала въ Орловскій дѣвичій монастырь.
Такъ завершилась одна жизнь; такъ началась новая.
Что побудило мужа моего рѣшиться на такой шагъ, осталось тайной для всѣхъ. Три года онъ прожилъ въ скиту. Старецъ зналъ всю трудность его жизни, много дѣлалъ ему снисхожденій противъ другихъ братій. Сколько слезъ было имъ пролито, сколько страшной борьбы было перенесено! Во всемъ поддерживала его любовь старца, все облегчала, во всемъ утѣшала, отражая неусыпно невидимыхъ враговъ, которые въ лицѣ мужа не хотѣли выпустить своей жертвы. Изумляться надо было умѣнью отца Иларіона ладить съ новымъ послушникомъ. Бывало, только улыбается батюшка и скажетъ мнѣ:
– «Чему удивляться? Посадили дикаго звѣря въ клѣтку: какъ же ему сидѣть смирно?».
Скоро постигла моего мужа болѣзнь – у него открылась водяная. Мы всячески старались успокоить его, доставлять всевозможныя удобства; но болѣзнь брала свое. Прострадавъ почти три года, дожилъ онъ и до часа своего смертнаго и пожелалъ принять постригъ. За три недѣли до кончины его постригли въ мантію, и съ той минуты онъ совершенно переродился: «дикій звѣрь» въ немъ умеръ, и въ міръ иной возродился хрістіанинъ.
Прилагаю письмо его къ о. Иларіону, писанное имъ нѣсколько дней спустя послѣ постриженія. Вслѣдствіе болѣзни того и другаго они не могли видѣться, и потому всѣ сношенія между ними происходили черезъ переписку.
«Дорогой Батюшка!» – писалъ мой мужъ: «не знаю, какъ и благодарить Бога за Его ко мнѣ безконечное милосердіе, а Васъ – за всѣ милости, попеченіе и любовь. А я то, глупый, неблагодарный слѣпецъ, огорчался, думая, что Вы меня не любите. Простите меня, Бога ради! Истинно, Вы извели изъ темницы душу мою, и велико Вамъ будетъ за насъ воздаяніе на небеси. Сказано, что Ангелы радуются болѣе объ одномъ спасенномъ грѣшникѣ, чѣмъ о десяти праведныхъ; а какого крупнаго грѣшника выручили Вы! Вы мнѣ открыли глаза, показали истинный путь и доказали мнѣ возможность спасенія: будьте благословенны за сдѣланное намъ добро!
Великія дѣла въ немощахъ совершаются Мнѣ. страшно подумать: два дня тому назадъ – окаянный, нераскаянный грѣшникъ, а теперь, за молитвы Ваши, спасенъ, да еще, по милости Вашей, возведенъ въ монашескій санъ, сопричисленъ къ ангельскому лику. Стою ли я этого счастья? Ужъ не во снѣ ли все это совершается? Что я чувствую, и высказать невозможно. Я счастливь, какъ никогда не былъ, быть не могъ, да и не понималъ подобнаго счастія. Я покоенъ, благодушенъ, миренъ ко всѣмъ; желали бы, чтобы всѣ меня простили и любили, какъ я всѣхъ люблю. Во время пострига я желалъ умереть, чтобы не потерять своего благодатнаго настроенія; но теперь мнѣ, не хочется умирать: я желалъ бы пожить до осени, чтобы погулять лѣтомъ въ нашемъ райскомъ лѣсу и показать если не людямъ – слѣпы бо суть, не увидять и не повѣрять, – то хотя птичкамъ Божіимъ мою свѣтлую, ликующую душу. Если желаніе мое не преступно, то помолитесь объ его исполненіи, а въ противномъ случаѣ простите мою глупость и неопытность, и да будетъ воля Господня надо мною».
Пусть кто прочтетъ письмо это, самъ и рѣшитъ, какова была дана сила благодати старцу отцу Иларіону. Его молитвами, стараніемъ и умѣньемъ совершилось это дивное превращеніе «дикаго звѣря» въ кроткую и послушную овечку.
Была и я послѣ этого въ скиту[10], видѣла новопостриженнаго, радовалась его новому рожденію, слышала изъ устъ его такую бесѣду, о которой онъ прежде и понятія не имѣлъ; присутствовала и при его погребеніи.
Кончина его была мирная, въ полномъ сознаніи и покаяніи. Схоронили его, по его же назначенію, въ томъ же скиту подъ тѣнистою липой. Старецъ Пларіонъ, видимо, духовно радовался такой блаженной кончинѣ. И какъ было ему не радоваться? – душа эта, спасенная изъ ада преисподнѣйшаго, была дѣломъ его рукъ...
Въ это время о. Иларіонъ самъ уже страдалъ неисцѣльною болѣзнію. Хотя и употреблялись всевозможныя средства для помощи, но всѣ, мы, духовныя его дѣти, видѣли, что недолго отецъ святой поживетъ съ нами. Каждый мѣсяцъ я посѣщала больнаго. Нерѣдко онъ такъ страдалъ, что не въ силахъ былъ и слова вымолвить; но лишь только получитъ малѣйшее облегченіе отъ страданій, то спѣшитъ утѣшить всякаго, кто бы ни пришелъ къ нему, всею тою любовію, которою горѣла его святая душа...
Полгода прошло со смерти моего мужа; схоронили и дорогаго старца и благодѣтеля. Вотъ, уже три года какъ я живу безъ него, и его молитвами хранить меня Господь; живу я теперь въ Бѣлевской обители тихо, спокойно, мирно, а найдутъ на меня скорби, чувствую, что тутъ мой старецъ, близь меня стоитъ онъ великимъ своимъ духомъ...
Кому случится прочитать эти страницы, тотъ да не усумннтся ни минуты въ истинѣ написаннаго: я пишу это въ утѣшеніе себѣ, а отецъ Иларіонъ не требуетъ себѣ похвалы и мірской славы. «Праведницы во вѣки живутъ, и въ Господѣ – мзда пхъ».
На этомъ оканчиваются записки монахини Иларіоны Лихаревой. Въ другихъ старыхъ монастырскихъ келейныхъ записяхъ, которыя въ Оптиной Пустыни велись нѣкогда, а, быть можетъ, и теперь еще ведутся, я нашелъ такую отмѣтку:
«Александръ Николаевичъ Лихаревъ, помѣщикъ Тульской, Рязанской и Симбирской губерніи, воспитывался въ Пажескомъ Корпусѣ одновременно съ Императоромъ Александромъ Николаевичемъ, почему и былъ лично извѣстенъ Государю; служилъ въ гвардіи; послѣ былъ Каширскимъ Предводителемъ Дворянства. По прибытіи въ Оптину Пустынь, жилъ до поступленія въ Скитъ около года на монстырской гостинницѣ вмѣстѣ съ женою, Надеждою Сергѣевною. 6 Ноября 1869 года онъ поступилъ въ Скитъ на жительство въ число братства, а супруга его въ Орловскій дѣвичій монастырь, оттуда же въ Апрѣлѣ 1870 года перешла въ Бѣлевскій.
Во время пребыванія своего въ обители, Александръ Николаевичъ, при тучности тѣла, страдалъ легкою водяною болѣзнью, а между тѣмъ всегда нудился къ исполненію скитскихъ правилъ. Ѣздивши въ послѣднихъ числахъ Января 1873 года въ Бѣлевъ, простудился и заболѣлъ. Въ болѣзни, согласно его желанію, былъ постриженъ въ мантію 9-го Февраля того же 1873 года, а 12-го Февраля особорованъ св. елеемъ. До самой кончины своей онъ съ вѣрою готовился къ ней и часто пріобщался Св. Таинъ; 5-го же Марта, въ часъ пополудни, тихо и мирно скончался, а 7-го Марта, послѣ Преждеосвященной Литургіи, похороненъ на скитскомъ кладбищѣ, на мѣстѣ, имъ самимъ избранномъ,– подъ большою липой, гдѣ надъ прахомъ его положена чугунная плита.
Во время келейнаго его пострига въ мантію духовникомъ, отцомъ Памвою, Александръ Николаевичъ сказывалъ, что видѣлъ поодаль отъ себя, на ручкѣ кресла, двухъ бѣсовъ въ образѣ красивыхъ мальчика и дѣвочки съ печальными лицами. Видѣніе это продолжалось до чтенія Евангелія, послѣ котораго они исчезли. Александръ Николаевичъ просилъ покропить святою водою, чтобы прогнать сидѣвшихъ; но такъ какъ, кромѣ его одного, ихъ никто не видѣлъ, то просьбѣ его удивлялись, пока онъ самъ не объяснилъ видѣнія. О видѣніи же этомъ старецъ о. Иларіонъ, сказалъ, что оно обозначаетъ тѣ грѣхи, въ которыхъ Александръ Николаевичъ, по забвенію, еще не принесъ покаянія; старецъ совѣтовалъ ему припомнить, не осталось ли еще чего-нибудь у него на совѣсти, и отецъ Александръ (имя ему при постригѣ перемѣнено не было), перебирая въ памяти свое прошлое, нашелъ, дѣйствительно, забытые грѣхи и въ нихъ покаялся».
Не отъ хитросплетенныхъ словесъ премудрости вѣка сего разсказано тебѣ, дорогой мой читатель, то, что я передалъ тебѣ на этихъ страницахъ: изъ книги самой жизни вырваны онѣ съ ихъ забытыми словами и событіями. Что сказали онѣ тебѣ, что напомнили, чему вразумили? Спроси у голоса своей божественной совѣсти: не подскажетъ ли тебѣ она, въ чемъ заключена тайна монашескаго православнаго духа, тайна его вліянія на жизнь вѣрующаго и даже уклоняющагося отъ вѣры человѣка; не объяснитъ ли она тебѣ поставленнаго мною вопроса: для чего и кому нужны монастыри? И если голосъ совѣсти твой скажетъ тебѣ вѣщее свое слово, то поймешь ты и то, для чего и кому нужно ихъ уничтоженіе.
Лихаревы всѣхъ сословій и состояній – это вся правословная Русская земля. Иларіоны – это все истинное православное русское монашество.
Тебѣ указываютъ, и ты самъ видишь, отбросы монашества: по этому отребью, которое есть и, увы! – всегда было, ты берешь, на себя право суда надъ всѣмъ монашествомъ, котораго не видишь и не знаешь. Но взгляни когда-нибудь на быстротекущую рѣку – что видишь ты на ней? По ней плывутъ и уплываютъ въ далекое море всякіе отбросы; но прозрачна и чиста глубина ея живительной струи. Не раскрывай передъ нею насильнической рукой подземной бездны, чтобы изъ-за отбросовъ, которые должна поглотить она, не изсякъ на-вѣки источникъ животворный: чѣмъ утолишь тогда ты свою жажду, чѣмъ освѣжишь запекшіяся уста?..
– «Ваше боголюбіе», говорилъ нѣкогда одному боголюбцу Преподобный Серафимъ: «безъ праведниковъ не стоять ни граду, ни веси. И если вы блазнитесь, что нынѣ плохо живутъ и монахи, и мірскіе, то знайте, что и между ними есть сокрытые отъ взоровъ вашихъ благоугождающіе Господу. Скажу вамъ: если стоитъ кладбище, то стоянію его терпитъ Господь изъ-за святыхъ мощей сокрытыхъ въ немъ угодниковъ Божіихъ. Такъ и о градахъ, и о весяхъ, и о монастыряхъ, и о всей землѣ разумѣйте»![11]
Запомни же, покрѣпче запечатлѣй это въ своей памяти, православный мой читатель!
Сергѣи Нилусъ,
Оптнна Пустынь
Предрождественскіе дни 1908 года.
«Церковное слово», изд. Вологодскаго братства Всемилостиваго Спаса. 1909. № 119. C. 295-301; № 120. C. 310-316; № 121. C. 331-336; № 122. C. 344-351.
[1] Казначей Оптиной Пустыни, іеромонахъ Флавіанъ, умершій въ 1890 году, былъ человѣкъ высокой духовной жизни, близкій другъ и ученикъ преемника великаго Оптинскаго старца Макарія, Иларіона, принявшаго начальствованіе надъ Скитомъ Пустыни послѣ кратковременнаго пребыванія въ этой должности іеромонаха Пафнутія. Скнтоначальникъ же, іеросхнмонахъ Иларіонъ, былъ въ то же время духовнымъ отцомъ и старцемъ какь о. Флавіана, такъ и монахини Иларіоны Лихаревой.
[2] О. Иларіонъ къ тому времени уже скончался.
[3] Льва (Леонида), Макарія и Иларіона. Отецъ Амвросій въ то время былъ еще живъ.
[4] Во имя преп. Иларіона Веикаго при Оптпнскоп больницѣ; храмъ этотъ выстроенъ почитателями п духовными дѣтьми Іеросхимонаха Иларіона въ его память.
[5] Жизнеописаніе о. Иларіона издано Оптинской Пустынью.
[6] Богатые въ то время помѣщики Орловской губернш. Аѳанaciй Николаевнчъ Тиньковъ долгое время былъ предводителемъ дворянства Мценскаго уѣзда и умеръ предводителемъ, оставивъ по себѣ такую память какъ въ дворянахъ, такъ и въ крестьянахъ, какой дай Богъ всякому. Молва ходила, что оба супруга Тиньковы во время предсмертной своей болѣзнн приняли тайное постриженiе.
[7] По кончинѣ Оптинскаго старца, о. Макарія, часть его духовныхъ дѣтей обратилась за духовнымъ окормленіемъ къ о. Иларіоиу, а остальные къ о. Амвросію.
[8] Внутрь скита входъ женщинамъ воспрещенъ.
[9] Это – «близко» – болѣе 100 верстъ на лошадяхъ: въ такомъ разстояніи находилось имѣніе Тиньковыхъ отъ Оптиной Пустыни (прим, составителя).
[10] Въ то время доступъ женщинамъ въ скитъ открывался одинъ разъ въ годъ. По особому разрѣшенію скитоначальннка, монахиня Иларіона могла быть допущена въ скитъ и въ какой нибудь иной день, кромѣ установленнаго.
[11] Эти слова Преподобнаго мнѣ извѣстны изъ рукописей Η. А. Мотовилова и извѣстны мнѣ онѣ, какъ составителю очерка жизни этого великаго духомъ послушника и сотаинника Преподобнаго Серафима. См. книгу мою «Великое въ маломъ».
***
Изъ иноческаго дневника «Въ объятіяхъ Отчихъ» новосвмуч. Іосифа, митр. Петроградскаго.
Если возражать противъ существованія монашества, то еще болѣе надо бы возражать противъ существованія разныхъ профессіональныхъ художниковъ – живописцевъ, поэтовъ, артистовъ и т. под., которые тоже не всѣмъ нужны, не приносятъ замѣтной пользы своимъ существованіемъ и занятіемъ, и однако, не только признаются, но и щедро оплачиваются государствомъ – ради тѣхъ, кто въ нихъ имѣетъ пониманіе, нужду, и извлекаетъ изъ ихъ служенія ту или другую невсегда видимую пользу, удовлетвореніе, духовное наслажденіе. Такъ и монашество – имѣетъ всѣ права на существованіе и поддержку государства и общества – ради того множества людей, которые находятъ въ монастырѣ высшее духовное наслажденіе, утѣшеніе и духовныя силы для несенія тяготы житейской и для борьбы съ врагами спасенія. № 2810
Говорятъ, нынѣшніе монахи плохи. А отчего они плохи? Да оттого, что прежде всѣ мы стали плохи. Яблочко отъ яблоньки недалеко падаетъ: каково древо, таковы и плоды. Общество – древо, мы – плоды. Древо плохо, и плоды таковы. Намъ будетъ плохо, и древу не сладко. Помяните смоковницу евангельскую. № 3996