Митрополитъ Анастасій (Грибановскій) – Духовныя прозрѣнія Пушкина въ драмѣ «Борисъ Годуновъ».
Одной изъ темъ для работы въ религіозно-литературныхъ кружкахъ, потребность въ которыхъ начинаетъ ощущаться, могли бы быть «религіозныя біографіи» нашихъ писателей. Статья Высокопреосвященнѣйшаго Архіеп. Анастасія съ одной стороны – раскрываетъ существующія въ этомъ отношеніи возможности; съ другой – намѣчаетъ и методы построенія такихъ «біографій духа».
Прошло уже около ста лѣтъ со смерти Пушкина, однако, онъ остается единственнымъ и никѣмъ не превзойденнымъ изъ нашихъ послѣдующихъ писателей. Его яркій, сверкающій талантъ не перестаетъ насъ плѣнять своею неувядаемого юностью и свѣжестью, какъ и поражать своимъ всеобъемлющимъ характеромъ. Достоевскій не напрасно назвалъ нашего великаго поэта всечеловѣкомъ: ему дано было вмѣстить все, что способенъ обнять человѣческій духъ – и небо и землю, и «горній ангеловъ полетъ и дольней лозы прозябанье».
Съ наибольшею силою эта исключительная широта и высота его дарованія отразилась въ «Борисѣ Годуновѣ». «Борисъ Годуновъ» несомнѣнно, одно изъ наиболѣе глубокихъ и зрѣлыхъ произведеній творчества Пушкина; не напрасно самъ авторъ, являющійся часто наиболѣе строгимъ судьею своихъ произведеній, былъ въ восторгѣ отъ своей драмы, когда перечиталъ ее въ совершенно законченномъ и отдѣланномъ видѣ[1].
Нельзя не изумляться тонкому художественному чутью, съ какимъ онъ изображаетъ здѣсь сложное сплетеніе человѣческихъ страстей, борющихся между собою и съ неумолимымъ голосомъ совѣсти, какъ носительницы вѣчной правды, что составляетъ основу каждой трагедіи. Однако этотъ психологическій матеріалъ всегда былъ доступенъ наблюденію автора, отчасти онъ могъ почерпать его и изъ своего внутренняго опыта, ибо самъ былъ обуреваемъ въ эту пору пламенными страстями. Но какимъ образомъ молодой 25 лѣтній поэтъ, какимъ тогда былъ Пушкинъ, вращавшійся почти исключительно въ свѣтской средѣ, обвѣянной вліяніемъ болѣе французской, чѣмъ русской культуры, могъ такъ глубоко и искренне перевоплотиться въ образъ монастырскаго старца Пимена – это остается для насъ тайной. Нѣкоторое проясненіе послѣдней мы можемъ найти только въ творческихъ свойствахъ генія, который, однако, самъ является чудомъ природы, – въ томъ свѣтломъ озареніи духа, какое даетъ человѣку вдохновеніе, послѣднее не напрасно называется иногда святымъ: въ немъ можно видѣть одну изъ формъ естественнаго откровенія въ мірѣ.
Пушкинъ глубоко чувствовалъ эту неземную силу, трепетавшую въ его груди, и потому самое призваніе свое, какъ поэта, отождествлялъ съ «пророческимъ» служеніемъ. Только при свѣтѣ этого высокаго дарованія онъ могъ создать своего Пимена и нравственно сродниться съ нимъ, ибо всѣ духовныя вершины, стремясь къ одному центру, невольно сближаются между собою.
Пименъ не есть только какъ бы живой историческій лѣтописецъ, вызванный изъ глубины вѣковъ творческимъ воображеніемъ поэта, но и лучшее олицетвореніе красоты православнаго созерцательнаго монашества, какое есть въ нашей изящной литературѣ. Этотъ чудный образъ не былъ бы обвѣянъ такою теплотою, не дышалъ бы такою жизненностью, естественностью и простотою[2], если бы Пушкинъ не выносилъ его въ себѣ и не положилъ на него печати своего свѣтлаго гармоническаго генія.
Вся знаменитая сцена – «Келья въ Чудовомъ монастырѣ» полна высокаго художественнаго проникновенія. Здѣсь мы чувствуемъ дыханіе подлинной поэзіи, которая, по вѣрному опредѣленію Бѣлинскаго, есть «идеализація реальнаго и реализація идеальнаго».
Трепетною и вмѣстѣ дерзновенною рукою Пушкинъ вводитъ насъ въ сокровенную отъ міра монашескую келію, посвящаетъ въ ея внутренній бытъ, даетъ намъ ощутить ея безмятежную сладостную тишину. Въ то время, какъ Пименъ пишетъ передъ лампадою, – мы живо чувствуемъ эту окружающую его атмосферу мира и покоя, среди которыхъ явственнѣе слышатся глаголы вѣчности. Когда онъ говоритъ, тихая мѣрность его рѣчи вполнѣ отвѣчаетъ ясности и чистотѣ его духа, отрѣшившагося отъ земной суеты. Нашъ поэтъ сумѣлъ проникнуть въ законъ духовной жизни, по которому только тотъ носитъ невозмутимый миръ въ душѣ, кто самъ умеръ для міра. Отрѣшившись отъ всего, онъ подлинно всѣмъ обладаетъ и прежде всего познаніемъ вѣчной истины и правды, дѣлающимъ его свободнымъ и мощнымъ въ самомъ его смиреніи и самоограниченіи и мудрымъ въ его простотѣ.
Только съ высоты такого царственнаго безстрастія Пименъ могъ такъ невозмутимо и объективно обозрѣвать событія прошлаго и настоящаго, увѣковѣчивая ихъ въ своей лѣтописи.
Пушкинъ разсмотрѣлъ лучи не только духовно-нравственнаго, но и умственнаго свѣта, разливавшагося изъ нашихъ обителей – этихъ первыхъ очаговъ русской культуры.
Полную противоположность настроенію Пимена мы видимъ въ его ученикѣ или послушникѣ Григоріи. Послѣдній воплощаетъ въ себѣ еще непреображеиную мірскую стихію, вторгшуюся подъ сѣнь тихой обитель; весь во власти своихъ страстей, онъ лишенъ духовной свободы и по своему нравственному облику такъ же мало походитъ на своего старца, какъ тихое сіяніе лампады на дымящее пламя костра.
Пушкинъ нарочито создалъ здѣсь впечатлѣніе нравственнаго контраста, чтобы тѣнь Григорія ярче оттѣняла свѣтящійся обликъ Пимена.
Опытнымъ духовнымъ взоромъ старецъ читаетъ въ мятежномъ сердцѣ своего ученика и голосомъ, полнымъ нѣжной отеческой любви и снисхожденія врачуетъ его духовные недуги. «Младая кровь играетъ» внушаетъ онъ Григорію, встревоженному искусительнымъ сномъ.
Смиряй себя молитвой и постомъ,
И сны твои видѣній легкихъ будутъ
Исполнены. Донынѣ – если я,
Невольною дремотой обезсиленъ,
Не сотворю молитвы долгой къ ночи,
Мой старый сонъ не тихъ и не безгрѣшенъ;
Мнѣ снятся то шумные пиры,
То ратный станъ, то схватки боевыя,
Безумныя потѣхи юныхъ лѣтъ.
Такъ всегда поступаютъ истинные духовные врачи, принимающіе на себя немощи немощныхъ и смиряющіеся до готовности раздѣлить съ ними вину за грѣхъ, чтобы смягчить ихъ сердце и возбудить въ немъ чувство раскаянія.
Когда будущій самозванецъ, жаждущій красочной свободной жизни и терзаемый неудовлетвореннымъ тщеславіемъ, начинаетъ завидовать Пимену, видѣвшему болѣе счастливые и славные дни во время своей молодости, послѣдній успокаиваетъ его суетныя вожделѣнія слѣдующими наставленіями отъ своего опыта:
Не сѣтуй, братъ, что рано грѣшный свѣтъ
Покинулъ ты, что мало искушеній
Послалъ тебѣ Всевышній. Вѣрь ты мнѣ:
Насъ издали плѣняютъ слава, роскошь
И женская лукавая любовь.
Я долго жилъ и многимъ насладился,
Но съ той поры лишь вѣдаю блаженство,
Какъ въ монастырь Господь меня привелъ.
Развѣ не сходитъ отъ этихъ благоуханныхъ словъ благодатное утѣшеніе въ душу каждаго, кто борется съ соблазнами жизни и развѣ не слышится здѣсь голосъ умудренныхъ аскетовъ Добротолюбія, нашедшій неожиданный откликъ въ сердцѣ молодого поэта, столь далекаго отъ нихъ по образу жизни и столь сроднаго имъ по настроенію, въ минуты духовнаго прозрѣнія[3].
Замѣчательно, что послѣ этой бесѣды Пимена съ Григоріемъ Пушкинъ помѣстилъ сначала другую сцену въ Чудовомъ монастырѣ, гдѣ изобразилъ встрѣчу скучающаго монастырскимъ уединеніемъ Григорія съ подобнымъ ему по духу «злымъ чернецомъ», давшимъ ему совѣтъ объявить себя Димитріемъ.
Художественное чутье однако подсказало потомъ поэту, что эта вставка нарушала бы возвышенное и строгое впечатлѣніе, остающееся въ душѣ читателя отъ облика Пимена, и онъ рѣшилъ выпустить эту сцену, помѣщаемую нынѣ обычно только въ видѣ приложенія къ тексту драмы вмѣстѣ съ другими ея варіантами.
Отрицательные типы монашества въ лицѣ двухъ бродячихъ иноковъ Мисаила и Варлаама, напоминающихъ собою растеніе, оторванное отъ почвы, или листья, отпавшіе отъ дерева, представлены Пушкинымъ въ другомъ мѣстѣ – въ сценѣ, озаглавленной словами: «Корчма на Литовской границѣ». Поэтъ показалъ и въ этомъ случаѣ большое знаніе оригинала и сообщилъ обоимъ своимъ героямъ характерныя бытовыя черты съ ритмическимъ складомъ ихъ чисто народной рѣчи.
Однако, слѣдуя внушенію того же чувства гармоніи, оберегавшаго его отъ крайностей, онъ не заклеймилъ ихъ «презрительнымъ стихомъ», но предпочелъ и здѣсь «милость къ падшимъ призывать», придавъ и Варлааму и Мисаилу нѣсколько легкомысленный, но добродушный обликъ, не вызывающій ни негодующаго отвращенія къ нимъ самимъ, ни чувства горечи за оскорбленный ими высокій идеалъ.
Православно-церковная стихія, проникавшая весь строй русской жизни въ эпоху Годунова, органически входитъ во всѣ моменты драмы Пушкина и всюду, гдѣ бы авторъ ни соприкасался съ нею, онъ описываетъ ее яркими и правдивыми красками, не допустивъ ни одной ложной ноты въ самомъ тонѣ повѣствованія объ этой сторонѣ русскаго быта и ни одной технически невѣрной подробности въ ея изображеніи.
Возьмемъ ли бесѣду Патріарха съ Царемъ и особенно его умилительный по непосредственности дѣтской вѣры разсказъ объ исцѣленіи слѣпого у гроба Царевича Дмитрія, обратимъ ли вниманіе на юродиваго, который не хочетъ «молиться за Царя-Ирода», ибо «Богородица не велитъ», на описаніе предсмертнаго постриженія Бориса въ схиму или набросанный какъ бы мимоходомъ портретъ патера-іезуита, отравляющаго сердце самозванца своими «мудрыми», столь чуждыми духу Православія совѣтами – Пушкинъ вездѣ обнаруживаетъ одинаковую глубину проникновенія въ духовный бытъ и религіозное міровоззрѣніе нашей старой Святой Руси. Чтобы изобразить ихъ съ такою красочностью надо было или самому жить въ ту эпоху, или быть «поэтомъ Божіею милостью».
Впрочемъ одного поэтическаго дарованія было недостаточно, для столь точнаго воспроизведенія картины жизни давно минувшаго прошлаго. Тутъ необходимо было и тщательное изученіе соотвѣтствующихъ историческихъ источниковъ. И Пушкинъ признается въ письмѣ къ Раевскому, что онъ долженъ былъ долго углубляться въ нашу лѣтописную сокровищницу и въ исторію Карамзина, чтобы извлечь оттуда подлинный образъ древняго монаха-лѣтописца.
«Характеръ Пимена» пишетъ Пушкинъ, «не есть мое изображеніе. Въ немъ собралъ я черты, плѣнившія меня въ нашихъ старыхъ лѣтописяхъ; умилительная кротость, младенческое и вмѣстѣ мудрое простодушіе, набожное усердіе къ власти царя, данной Богомъ, совершенное отсутствіе суетности дышатъ въ сихъ драгоцѣнныхъ памятникахъ временъ давноминувшихъ, между коими озлобленная лѣтопись кн. Курбскаго отличается отъ прочихъ лѣтописей, какъ бурная жизнь Іоаннова изгнанника отличалась отъ смиренной жизни безмятежныхъ иноковъ.
Мнѣ казалось, что сей характеръ вмѣстѣ новъ и знакомъ для русскаго сердца; что трогательное равнодушіе древнихъ лѣтописцевъ, столь постигнутое Карамзинымъ и отразившееся въ его безсмертномъ созданіи, украситъ простоту моихъ стиховъ и заслужитъ снисходительную улыбку читателей»[4].
Нашъ великій поэтъ былъ слишкомъ скроменъ въ оцѣнкѣ своего безсмертнаго произведенія. Читатели «Бориса Годунова» дарили и будутъ дарить его автора не «снисходительной улыбкой», а чувствомъ высокаго свѣтлаго обновляющаго духовнаго восторга, которое родитъ въ насъ всякое твореніе истиннаго генія. Пушкинъ тѣмъ и великъ въ лучшихъ своихъ произведеніяхъ, что онъ поднимаетъ насъ надъ землею и пріобщаетъ къ «мірамъ инымъ», открывавшимся ему въ минуты творческаго озаренія. Рожденный «для вдохновенія, для звуковъ сладкихъ и молитвъ», онъ всегда носилъ высокія идеальныя видѣнія въ своемъ сердцѣ, и только «заботы суетнаго свѣта» затѣняли ихъ по временамъ въ сознаніи поэта. За то эти чудныя видѣнія предстали передъ нимъ въ новой силѣ въ послѣднія минуты его жизни, когда очищенный тяжкими предсмертными страданіями и просвѣтленный полученнымъ имъ Христіанскимъ напутствіемъ, онъ стоялъ на грани вѣчности.
Въ своемъ замѣчательномъ письмѣ къ отцу поэта Жуковскій такъ описываетъ выраженіе лица своего почившаго друга.
«Это не былъ ни сонъ, ни покой, не было выраженіе ума, столь прежде свойственное этому лицу, не было также выраженіе поэтическое. Нѣтъ, какая то важная удивительная мысль на немъ разливалась; что то похожее на видѣніе, какое то полное глубоко-удовлетворяющее знаніе. Всматриваясь въ него, мнѣ все хотѣлось у него спросить: «что видишь, другъ?».
На этотъ вопросъ могъ бы отвѣтить, конечно, только самъ Пушкинъ.
Не узрѣлъ ли онъ тогда лицомъ къ лицу Первообразъ вѣчной истины и красоты, который открывался ему до сихъ поръ только въ отдаленномъ отраженіи въ минуты святого вдохновенія?
Не почувствовалъ ли тогда поэтъ еще глубже сродство со своимъ монастырскимъ старцемъ Пименомъ, взиравшимъ на тотъ же лучезарный Божественный Ликъ?
Архіепископъ Анастасій.
Іерусалимъ.
«Вѣстникъ РСХД». 1926. № 12. С. 4-8.
[1] По словамъ его біографовъ, Пушкинъ прыгалъ тогда отъ радости и, ударяя себя по головѣ, говорилъ: «Ай, да Пушкинъ!». Очень ревниво относился авторъ къ этому своему произведенію и впослѣдствіи и поэтому только воздерживался отъ его печатанія въ теченіе 5 лѣтъ, «что боялся быть неоцѣненнымъ публикой».
[2] Черта, которой недостаетъ даже страцу Зосимѣ Достоевскаго.
[3] Погодинъ, бывшій въ небольшомъ кружкѣ лицъ, предъ которыми самъ Пушкинъ впервые прочиталъ свою драму, говоритъ, что бесѣда лѣтописца съ Григоріемъ всѣхъ «ошеломила». По окончаніи чтенія всѣ бросились обнимать автора. Поднялся шумъ, раздался смѣхъ, полились слезы... Мицкевичъ сравнилъ Пушкина съ Шекспиромъ.
[4] Письма Пушкина, 3 изд. Суворина, 1887 г. т. 8 стр. 289.