ПРИЧАЩЕНИЕ В ТЕМНИЦЕ (Из времен Диоклетианова гонения).
Если христіанинъ нашего времени хочетъ надлежащимъ образомъ оцѣнить, что вытерпѣли его предки за свою вѣру въ первые три вѣка христіанства, то мы попросимъ его заглянуть вмѣстѣ съ нами въ одну изъ уцѣлѣвшихъ до нашего времени римскихъ темницъ языческаго періода. Эта темница была свидѣтелъницей многихъ раздирающихъ душу сценъ, а старые пергамены переложили ихъ въ печальныя повѣсти. Ихъ простой, какъ все правдивое, разсказъ, счастливо дополняется безмолвнымъ краснорѣчіемъ мрачнаго узилища. Вотъ, что происходило въ Мамертинской темницѣ 4-го октября 302 года. Но — прежде — нѣсколько словъ о самой темницѣ.
Мамертинская тюрма (въ Римѣ) построена въ землѣ изъ огромныхъ кусковъ гранита и имѣетъ квадратную форму. Она раздѣлена на два этажа. Въ двухъ потолкахъ обоихъ этажей устроены круглыя отверстія для сообщенія съ свѣтомъ и воздухомъ. Въ эти же отверстія спускали на веревкахъ пищу и питье узникамъ, равно какъ и самыхъ узниковъ. Можно себѣ представить, сколько доходило свѣта и воздуха до несчастныхъ, заключенныхъ въ нижнемъ этажѣ, когда оба этажа были полны ими. Съ густымъ мракомъ, нестерпимой духотой и со своими естественными нуждами несчастные въ обоихъ этажахъ должны были вѣдаться какъ знаютъ. Кромѣ того въ гранитныя стѣны темницы вдѣланы были огромныя желѣзныя кольца, къ которымъ не рѣдко привязывали узниковъ такъ, что они не могли ни сѣсть, ни лечь. Впрочемъ, справедливость требуетъ замѣтить, что въ большей части случаевъ заключеннымъ позводяли сидѣть и лежать на каменномъ полу узилища, забивши только ноги ихъ въ колодки. Но и здѣсь изысканная жестокость язычниковъ самымъ безчеловѣчнымъ образомъ постаралась устранить и тѣ жалкія удобства, которыя представляло сидѣнье, или лежанье на голомъ жосткомъ поду, въ сравненіи съ напряженнымъ стояньемъ въ кольцахъ стѣны. Каменный полъ былъ сплошь усѣянъ обломками разбитыхъ сосудовъ и острыми кремнями, которые вонзались въ растерзанныя предварительными пытками и изнуренныя тѣла страдальцевъ, и усиливали еще болыше ихъ страданія. Нерѣдко случалось, что мученики вымирали здѣсь всѣ до одного, будучи не въ состояніи вынести всѣхъ этихъ адскихъ неудобствъ. Съ другой стороны не рѣдки были случаи и въ совершенно другомъ родѣ. Растерзаннаго страдальца, или страдалицу, со всѣми признаками близкой смерти бросали безъ всякаго состраданія на острые кремни и онъ, или она – выздоравливали безъ всякой медицинской помощи.
Въ этой темницѣ 4-го октября 302 года находилось до ста человѣкъ христіанъ всякаго пола и возраста. На слѣдующій денъ всѣ они должны были выйти на „борьбу со звѣрями" въ римскiй циркъ, въ присутствіи императора Максиміана и всего римскаго народа. Вечеръ 4-го октября былъ кануномъ ихъ смерти. Несмотря на это, въ стѣнахъ мрачной темницы царствовалъ миръ и свѣтлая радость. Святые мученики ждали дня своей казни, какъ свѣтлаго праздника, и готовились къ нему съ радостью. Они пѣли стихи изъ псалмовъ, имѣвшіе наибольшее примѣненіе къ ихъ тогдашнему положенію. И когда страдальцы нижняго этажа отвѣчали на стихъ пропѣтый заключенными въ верхнемъ, то это бездна отвѣчала безднѣ[1] по Писанію.
Въ эти торжественныя минуты приготовленія къ лютой смерти жестокость язычниковъ находила возможнымъ сдѣлать страдальцамъ нѣкоторую усладу. Для нихъ приготовили на общественный счетъ роскошный ужинъ. Не для того ли, чтобы львы и пантеры не могли пожаловаться на римское гостепріимство? Вѣдъ ихъ въ это время морили голодомъ! Родственники и друзья заключенныхъ получали позволеніе навѣстить ихъ съ словомъ утѣшенія и ободренія. Этимъ позволеніемъ, конечно, всѣ спѣшили воспользоватъся. Къ двусмысленному угощенію язычниковъ христіане приносили съ собою къ своимъ единовѣрцамъ болѣе искреннюю и совершенную пищу — любовь. Кто захотѣлъ бы составить себѣ понятіе о христіанскихъ агапахъ (вечеряхъ любви), тотъ могъ бы видѣть полную и совершеннѣйшую ихъ форму въ этомъ послѣднемъ, предсмертномъ ужинѣ страдальцевъ, окруженныхъ своими братьями по вѣрѣ и крови. Съ свѣтлою радостью бесѣдовали они со своими присными о своемъ непостыдномъ упованіи, о другомъ лучшемъ мірѣ и о своихъ надеждахъ на скорое свиданіе въ обителяхъ Отца Небеснаго. Толпы язычниковъ, привлеченныхъ любопытствомъ, окружали братскую трапезу мучениковъ. Но тщетно всматривались они въ физіономіи страдальцевъ, думая открыть въ нихъ признаки унынія, тоски, или тупаго, отчаяннаго равнодушія. Спокойно и свѣтло высматривали всѣ они какъ будто каждому изъ нихъ суждено было жить еще сто счастливыхъ лѣтъ. Особенно одинъ юноша, принадлежавшій къ знатной римской фамиліи, обращалъ на себя любопытное вниманіе толпы своимъ знатнымъ происхожденіемъ, молодостью и необыкновенной красотой. Замѣтивъ на себѣ любопытные взоры язычниковъ, Панкратій[2] (имя юноши) обратился къ нимъ съ такими словами: „Братья мои! Неужели для васъ не достаточно нашихъ завтрашнихъ страданій, что вы предваряете ихъ сегодня своими попытками возмутить нашъ душевный покой? Если такъ, то всмотритесь повнимательнѣе въ наши черты, чтобы не забыть ихъ въ день послѣдняго Суда!”. Слова юноши пристыдили толпу, и она начала мало по малу расходиться. Глубоко запали они въ душу многихъ язычниковъ, которые, впослѣдствіи сдѣлавшись христіанами, признавались, что обязаны своимъ обращеніемъ этимъ словамъ св. мученика.
Но въ то время, какъ язычники питали тѣла св. мучениковъ для того, чтобы ими накормить на слѣдующій денъ дикихъ звѣрей, св. церковь, любвеобильная мать страдальцевъ, готовила имъ другую безконечно-высшую вечерю и лучшую. Въ одной изъ подземныхъ базиликъ въ катакомбахъ старый пресвитеръ Діонисiй совершалъ Божественное таинство тѣла и крови Господней, для того, чтобы напутствовать воиновъ Христовыхъ на ихъ послѣдній, смертный подвигъ. Совершивъ великое таинство, благочестивый священникъ, взявши въ руки пречистое тѣло Господне, обратился къ предстоящимъ въ церкви, и высматривалъ между ними человѣка, которому можно было вручить это безцѣнное сокровище для перенесенія въ Мамертинскую темницу[3]. Прежде, чѣмъ взоръ его остановился на комъ нибудь, изъ среды предстоящихъ отдѣлился двѣнадцатилѣтній мальчикъ, Тарцизій[4]. Упавши на колѣни и простирая руки, онъ просилъ пресвитера возложить на него это великое дѣло. Изумленный и вмѣстѣ обрадованный восторженнымъ дерзновеніемъ отрока, Діонисій сказалъ ему:
– Ты слишкомъ молодъ, дитя мое. Не по силамъ тебѣ будетъ это великое дѣло. Вѣдь ты знаешь, сколько опасностей угрожаетъ тебѣ на твоей дорогѣ.
– Очень хорошо знаю, отецъ мой! Но моя молодость будетъ служить мнѣ лучшею защитою.
Добрый священникъ все еще поколебался довѣрить ребенку Божественное тѣло; но новыя настойчивыя просьбы Тарицзія, его умоляющее, колѣнопреклоненное положеніе, его необыкновенная красота, дѣлавшая его похожимъ на молящагося ангела, все это поколебало нерѣшительность старца и онъ, обернувши Божественное тѣло двумя чистыми убрусами, и подавая его отроку, сказалъ: „Дитя мое! Я склоняюсь на твою просьбу. Мое сердце говоритъ мнѣ, что ты сохранишь ввѣряемое тебѣ безцѣнное сокровище. Но помни, мой дорогой сынъ, что тебѣ нужна величайшая осторожность, и избѣгай многолюдныхъ улицъ. Иди съ миромъ. Да хранитъ тебя Богъ!”
Восторженная радость выразилась на прекрасномъ лицѣ мальчика. Положивши ввѣренное ему сокровище за пазуху и придерживая его обѣими руками, онъ началъ осторожно пробираться къ Мамертинской темницѣ по отдаленнымъ, глухимъ и малолюднымъ переулкамъ, чутко прислушиваясь къ малѣйшему шуму. На поворотѣ одного переулка, который выходилъ на площадь, сосѣднюю Мамертинской тюрмѣ, набожный мальчикъ совершенно неожиданно наткнулся на толпу своихъ сверстниковъ, которые, вышедши изъ школы послѣ вечерняго урока, собирались играть на площади. Завидѣвши его мальчики обступили его и принуждали принять участіе въ ихъ играхъ. Напрасно умолялъ несчастный ребенокъ отпустить его, отказываясь отъ игръ важнымъ порученіемъ, которое онъ немедленно долженъ исполнить. Шалуны не хотѣли ничего знать и насильно тянули его въ свой кругъ. Одинъ изъ игроковъ, высокій, грубый мальчикъ, замѣтивши, что Тарцизій что-то придерживаетъ на своей груди подъ платьемъ, вообразилъ, что тотъ несетъ какое нибудь письмо и сказалъ ему:
– Ты, вѣроятно, несешь кому нибудь письмо, Тарцизій! Въ такомъ случаѣ передай его мнѣ. У меня оно будетъ въ цѣлости, пока ты играешь.
– Никогда, ни за что! – вскричалъ ребенокъ, бросивши умоляющій взглядъ на небо.
– Что же ты такъ боишься за свой секретъ? У тебя тамъ должно быть что нибудь особенное. Дай-ка я посмотрю!
Съ этими словами нахалъ протянулъ руку съ явнымъ намѣреніемъ овладѣть тѣмъ, что несъ за своей пазухой Тарцизій. Понявши его намѣреніе, бѣдное дитя съ отчаянными усиліями старалось не допустить дерзкаго мальчишку до святотатственнаго прикосновенія къ своей святынѣ. Завязалась отчаянная борьба между обоими мальчиками. При обыкновенныхъ условіяхъ исходъ ея впрочемъ не могъ быть долго сомнительнымъ. Превосходя и возрастомъ, и ростомъ, и силою Тарцизія, его соперникъ легко одолѣлъ бы его. Но Тарцизій, сознавая важность минуты, обнаружилъ нечеловѣческую силу и успѣшно противился всѣмъ усиліямъ своего болѣе сильнаго врага. Толпа любопытныхъ окружила соперииковъ. Одинъ праздный плебей съ грубымъ лицомъ и ухватками, подошедши къ кружку и узнавши, въ чемъ дѣло, съ глупымъ зубоскальствомъ громко замѣтилъ: „Это должно быть оселъ-христіанинъ несетъ свои таинства”[6].
Эти слова имѣли магическое дѣйствіе на толпу. Они разожгли ея любопытство до высшей степени. На несчастнаго ребенка посыпались сотни ударовъ кулаками, палками, грязью изъ толпы зѣвакъ. Но онъ какъ будто не чувствовалъ ни малѣйшей боли отъ всѣхъ этихъ побоевъ и, смотря на небо, судорожно прижималъ къ груди свое сокровище. Тогда одинъ изъ язычниковъ, дюжій мясникъ, ударилъ бѣднаго мальчика кулакомъ по головѣ такъ сильно, что онъ безъ чувствъ упалъ на землю. Кроважадная толпа испустила радостный крикъ. Поспѣшно наклонившись къ упавшему ребенку безчеловѣчный мясникъ старался отнять его руки отъ груди и взять то, что на ней было спрятано. Въ это время чья-то сильная рука дала святотатцу такой толчекъ, что онъ растянулся во весь свой ростъ подлѣ своей жертвы; это былъ знатный воинъ огромнаго роста и геркулесовской силы. Растолкавши толпу и оттолкнувши прочь дерзкаго мясника, онъ взялъ на руки почти бездыханнаго мальчика и понесъ его съ собою. Узнавши въ смѣломъ воинѣ одного изъ важныхъ офицеровъ императорской гвардіи, толпа почтительно разступилась предъ нимъ и дозволила ему безпрепятственно удалиться со своей драгоцѣнной ношей.
Очнувшйся на рукахъ вѣрнаго воина Тарцизій тяжело вздохнулъ и началъ пристально всматриваться въ лицо своего избавителя, не вдругъ узнавая его.
– Успокойся Тарцизій, – сказалъ ему знакомый голосъ, – ты въ вѣрныхъ рукахъ: жизнь твоя внѣ опасности.
– Ахъ, нѣтъ, Квадратъ! Жизнь моя уже кончена. Но объ ней не заботься. А побереги божественныя тайны, спрятанныя на моей груди. Я несъ ихъ въ темницу къ нашимъ братьямъ.
– Будь спокоенъ, доброе дитя, – сказалъ растроганный Квадратъ, для котораго теперь его дорогая ноша сдѣлалась еще драгоцѣннѣе. У него на рукахъ лежала не жертва геройскаго самоотверженія, не тѣло мученика, а самъ Господь и Владыка мучениковъ. Избитая, но еще прекрасная головка ребенка довѣрчиво пр
иклонилась къ мужественной груди воина, но руки его по прежнему оставались сложенными на груди. Не чуя ногъ подъ собою отъ радости поспѣшно несъ Квадратъ свою драгоцѣнную ношу въ катакомбы. Никто не смѣлъ остановить его.
Слезы полились изъ глазъ стараго Діонисія, когда благочестивый воинъ принесъ въ подземную базилику бездыханное уже тѣло отрока. На груди его подъ сложенными на крестъ руками цѣлы и невредимы лежали божественные дары. Всѣ присутствовавшіе тоже плакали отъ умиленія и съ подобающею честію схоронили священные останки мученика-младенца въ усыпальницѣ Каллиста. Папа Дамасъ (†384 г.) въ послѣдствіи начерталъ слѣдующую надпись на мраморной доскѣ, покрывавшей гробницу[7] приснопамятнаго отрока:
Tarcisium Sanctum Christi sacramenta gerentem,
Cum malesana manus peteret vulgare profanis,
Ipse animam potius voluit emittere caesus,
Prodere quam canibus rabidis coelestia membra[7].
Между тѣмъ въ Мамертинской темницѣ ничего не знали о приключеніи Тарцизія и съ нетерпѣніемъ ожидали добраго вѣстника съ небеснымъ утѣшеніемъ. Послѣ долгаго ожиданія показался наконецъ въ темницѣ начальникъ императорскихъ тѣлохранителей Севастіанъ, потаенный христіанинъ. По его озабоченному лицу страдальцы поняли, что онъ не съ добрыми вѣстями, и забросали его запросами. Свѣтлая радость мучениковъ помрачилась, когда Севастіанъ въ-короткѣ разсказалъ имъ о происшествіи съ божественными дарами, которые несъ къ нимъ Тарцизій, и далъ понять, что волненіе разъяреннаго народа, цѣлыми толпами бродившаго около темницы и наблюдавшаго за всѣми входящими и выходящими, дѣлало невозможнымъ принесеніе св. даровъ извнѣ. За тѣмъ подозвавши къ себѣ діакона Репарата, находившагося въ числѣ узниковъ, вѣрный воинъ сказалъ ему на ухо нѣсколько словъ. Лицо діакона просіяло и уходя въ отдаленный уголъ тюръмы, онъ обмѣнялся съ Севастіаномъ веселымъ взглядомъ.
Севастіанъ пришелъ въ темницу главнымъ образомъ для того чтобы проститься съ своимъ другомъ Панкратіемъ, который вмѣстѣ съ другими осужденъ былъ на съѣденіе звѣрямъ. Отношенія этихъ двухъ лицъ другъ къ другу далеко выходили изъ ряда обыкновенныхъ дружескихъ отношеній. Пока діаконъ пошелъ выполнять тайное распоряженіе Севастіана, передайное ему отъ имени папы Марцеллина и всего собора римскихъ пресвитеровъ, друзья, удалившись въ сторону, завели между собою слѣдующій разговоръ:
– Помнишь ли Севастіанъ, – началъ Панкратій, – тотъ вечеръ, въ который мы съ тобой изъ окна твоего дома, смотрѣли на темную массу колизея и слушали ревъ заключенныхъ въ его подземельяхъ дикихъ звѣрей?
– Очень хорошо помню, мой дорогой другъ! И мнѣ кажется, что твое сердце предчувствовало тогда то, что ожидаетъ тебя завтра.
– Дѣйствительно. Какой-то тайный голосъ говоритъ мнѣ, что и я одинъ изъ первыхъ паду завтра жертвою людской злости. Но пока не пришла еще эта вожделѣнная для меня минута, мнѣ все какъ-то не вѣрится, что я дождусь, наконецъ, этой безмѣрной чести. Въ самомъ дѣлѣ, что я сдѣлалъ особеннаго, чтобы сподобиться такого счастья?
– Но вѣдъ и ты знаешь, другъ мой, что это дѣло не хоятщаго, ни текущаго, но милующаго Бога. Скажи мнѣ лучше, какия чуства наполняютъ твою душу въ ожиданіи славнаго жребія, который готовится тебѣ завтра?
– Нужно сказать правду, Севастіанъ, этотъ жребій такъ далеко превышаетъ всѣ мои самыя смѣлыя надежды, что часто мнѣ думается, что все это я вижу во снѣ, а не наяву. Ты поймешь меня, если представишь себѣ, что не дальше, какъ завтра, я промѣняю эту холодную, сырую, зловонную темницу на свѣтлыя райскія обители, гдѣ ожидаютъ меня сонмы святыхъ и неумолкающіе хоры ангеловъ...
– Больше ничего ты не имѣешь мнѣ сказать?
– О нѣтъ! много, очень много! Когда я представдю себѣ, что я, ничтожный ребенокъ, едва только оставившій школьную скамью, завтра предстану предъ моего возлюбленнаго Господа и приму изъ рукъ Его вѣнецъ правды, уготованный всѣмъ возлюбившимъ Его, то весь задрожу отъ радости. Эта надежда кажется мнѣ такой отрадной, что я съ трудомъ привыкаю къ мысли, что скоро она перестанетъ быть надеждою и превратится въ дѣйствительность. Между тѣмъ, Севастіанъ, – съ жаромъ вскричалъ молодой человѣкъ, хватая руку своего друга, – вѣдь все это правда, святая правда!
– Какой ты счастливецъ, Панкратій, какъ свѣтло и отрадно у тебя на душѣ!
– Знаешь ли, что особенно удивляетъ и радуетъ меня теперъ, добрый Севастіанъ, – продолжалъ юноша, не обращая вниманія на замѣтку своего друга. – Это – благость и милосердіе Господа, сподобившаго меня этой смерти. Если бы ты зналъ, какъ легко и весело въ моемъ возрастѣ бросать эту жалкую землю съ ея кровожадными звѣрями и не менѣе кровожадными людьми, и на вѣки закрыть глаза отъ всего, что только есть на ней возмутительнаго. Во сто разъ тяжелѣе была бы для меня смерть, если бы постигла меня на глазахъ моей доброй матери, если бы на смертномъ одрѣ мнѣ пришлось слышать рыданія и жалобы этого самаго дорогаго для меня существа въ мірѣ. Вѣдь я увижу ее завтра? Вѣдь я услышу еще разъ ея сладкій для меня голосъ? Не правда ли? Вѣдь ты обѣщалъ мнѣ это, Севастіанъ.
Слеза блеснула на рѣсницахъ молодаго страдальца, но онъ овладѣлъ ею и опять продолжалъ своимъ обычнымъ веселымъ голосомъ:
– Кстати, Севастіанъ, за тобой есть тайиа, которую ты обѣщалъ мнѣ открыть. Открой мнѣ ее теперь. Вѣдь это послѣдній случай, которымъ ты можешь еще воспользоваться.
– Сь большимъ удовольствіемъ, мой дорогой другъ. Ты спрашивалъ меня: что удерживало меня до сихъ поръ отъ рѣшимости умереть за Христа? Я сказалъ тебѣ тогда, что это моя тайна. Вотъ она. Я далъ себѣ обѣщаніе бодрствовать надъ твоею душою, Панкратій. Эту обязанность налагала на меня наша дружба. Я видѣлъ, какъ сильно желалъ ты пострадать за Христа. Но ты еще слишкомъ молодъ, мой дорогой другъ, чтобы легко справляться съ пламенными желаніями своего сердца. Я боялся, чтобы ты не уронилъ ихъ священнаго достоинства какой нибудь опромѣтчивой выходкой, которая могла бы набросить тѣнь на твое дѣло. Вотъ почему я рѣшился наложить молчаніе на свои самыя завѣтныя желанія до того времени, когда увижу тебя внѣ всякой опасности.
– О! какъ ты благороденъ, мой добрый Севастіанъ!
– Помнишь ли, мое дитя, продолжалъ воинъ, какъ я старался помѣшать тебѣ разорвать эдиктъ императорскій; помнишь, какъ я остановилъ тебя, когда ты хотѣлъ обличить судью во время казни Цециліи? Тебѣ хотѣлось тогда умереть за Христа, и ты дѣйствительно былъ бы осужденъ и умеръ; но въ твоемъ судебномъ приговорѣ значилось бы, что ты осуждаешься на казнь, какъ политическій преступникъ за оскорбленіе законовъ и величества. Кромѣ того, мое дорогое дитя, ты могъ остаться одинъ въ своемъ тріумфѣ. Можетъ быть, и сами язычники подивились бы тебѣ и превознесли похвалами, какъ смѣлаго, безстрашнаго молодаго человѣка, какъ героя гражданской доблести... И, кто знаетъ, облако гордости не закралось ли бы въ твою душу и не помрачило ли бы ясную лазурь твоего неба, среди самой твоей казни. А теперь ты умираешь единственно за то, что ты христіанииъ.
– Это правда, Севастіанъ, – сказалъ Панкратій, краснѣя.
– Но, – продолжадъ воинъ, – когда я увидѣлъ, что тебя взяли во время самоотверженнаго прислуживанія исповѣдникамъ Христовымъ, когда я увидѣлъ, что тебя влекли по улицамъ въ цѣпяхъ, какъ и всякаго осужденнаго, когда я увидѣлъ, что тебя, какъ и другихъ вѣрующихъ осыпали насмѣшками и проклятіями, когда я узналъ, что твое имя вписано въ смертный приговоръ наряду съ другими, осужденными единственно за то, что они христіане; тогда сказалъ самъ себѣ: ”Теперь мое дѣло кончено”, и я не пошевелю пальцемъ для того, чтобы спасти тебя.
– О, какъ ты уменъ, благороденъ и преданъ, добрый Севастіанъ! Твоя дружба ко мнѣ похожа на любовь Божію, – сказалъ Панкратій, – заливаясь слезами и бросаясь на шею воина. Позволь мнѣ предложить тебѣ еще одну просьбу, не оставляй меня до конца своимъ участіемъ и передай моей матери мою послѣднюю волю.
– Желаніе твое будетъ исполнено; хотя бы это стоило мнѣ жизни. Впрочемъ, мы не надолго разстаемся съ тобою, Панкратій, – сказалъ Севастіанъ.
 MARTYR.jpg)
Въ это время діаконъ подошелъ и сказалъ разговаривавшимъ, что все приготовлено для совершенія таинства въ самой темницѣ. Молодые люди осмотрѣлись вокругъ себя и Панкратій былъ пораженъ неожиданнымъ зрѣлищемъ, представившимся его глазамъ. На полу темницы лежалъ навзничь священномученикъ, пресвитеръ Лукіанъ[8]. Руки и ноги страдальца были обремены тяжкими цѣпями (catastae), такъ что онъ не могъ пошевелиться. На груди его Репаратъ положилъ въ три ряда сложенный льняной убрусъ вмѣсто антиминса, и на этотъ убрусъ поставилъ хлѣбъ и сосудъ съ виномъ и водою, который поддерживалъ своими руками. Глаза достойнаго пресвитера были обращены къ небу, между тѣмъ, какъ уста его произносили обычныя при совершеніи таинства молитвы. Затѣмъ каждый изъ присутствовавшихъ мучениковъ подходилъ и съ словами благоговѣйнаго умиленія причащался Божественнаго тѣла и крови.
Таково могущество св. Церкви! Какъ бы ни были неизмѣнны ея законы, она всегда находила возможнымъ примѣнять ихъ, не нарушая, къ самымъ исключительнымъ обстоятельствамъ. И самое, повидимому, исключеніе только болѣе нагляднымъ образомъ подтверждаетъ общее правило. Это правило: Божественное таинство тѣла и крови Христовой должно быть совершаемо на мощахъ мучениковъ. Здесъ мы видимъ совершеніе таинства на тѣлѣ мученика и самимъ мученикомъ. Правда, он еще живъ, его сердце бьется еще подъ божественными „стопами Божественнаго Агнца[9]”[10], но онъ со всею справедливостью могъ бы примѣнить къ себѣ слова Апостола: живу не ктому азъ, но живетъ во мнѣ Христосъ[11]. Тутъ онъ – живой образъ божественнаго Искупителя, Который въ Своей вѣчной жертвѣ былъ и „приносяй и приносимый.” И едва ли былъ когда-нибудь жертвенникъ, болѣе достойный Жертвы!
***
Съ удовольствіемъ помѣщаемъ на страницахъ Христіанскаго Чтенія этотъ разсказъ, составленный по мученическимъ актамъ. Мы увѣрены, что православные читатели съ живымъ сочувствіемъ и глубокимъ назиданіемъ прочтутъ „Причащеніе въ темницѣ” въ тѣ дни, когда, по уставу св. церкви, они готовятся и приступаютъ къ таинству св. причащенія. „Причащеніе въ темницѣ” убѣдительнѣе всякой проповѣди учитъ, какъ надобно дорожить живоноснымъ пріобщеніемъ святѣйшаго тѣла и крови Христовыхъ. Оно можетъ послужить живымъ и благотворнымъ упрекомъ для тѣхъ, которые за мелкими житейскими заботами не находятъ времени вкусить отъ божественной трапезы. Оно сильнѣе всякаго поученія обличаетъ тѣхъ, которые „за нераченіемъ” на многіе годы сами себя отлучаютъ отъ таинственнаго общенія со своимъ Искупителемъ, или, принимая небесную пищу, исполняютъ этотъ христіанскій долгъ съ холоднымъ равнодушіемъ. Мы иногда тяготимся оставить на короткое время свои обычныя занятія и немногіе дни посвятить на должное приготовленіе къ святѣйшему таинству; тогда какъ для этого приготовленія не только не встрѣчаемъ никакихъ препятствій, не подвергаемся никакимъ опасностямъ, не обязываемся приносить тяжкихъ жертвъ, напротивъ призываемся къ нему св. Церковью и въ ея установленіяхъ находимъ всевозможныя къ нему удобства и пособія. А древніе св. мучеиики должны были искать возможности удостоиваться св. Причащенія, окруженые смертельньми опасностями, готовые на всякія жертвы, и все преодолѣвали, на все рѣшались, не считали себя въ правѣ отказываться отъ таинственной трапезы подъ какими бы то ни было предлогами. – Ред.
«Христианскаго Чтеніе». 1864. Ч. 1. Апрель. C. 403-418.
[*] Изъ Acta martyrum Ruinarti, tom. III, p. 182, 192.
[1] Псал. 41. ст. 8.
[2] Святой мученикъ Панкратій Римскій происходилъ изъ Фригіи, четырнадцатилетнимъ юношей мученически пострадалъ въ 304 году за вѣру во Христа въ Римѣ во врмя гоненій Диоклитиана (284-305). Онъ разорвалъ эдиктъ императорскій. Мощи его погребены въ римской церкви, названной въ чсть его имени. Мученикъ Панкратій особо чтится Западной Церковью. Почитается православными 12/25 мая – ред.
[3] Переносить св. дары въ темницы и къ больнымъ собственно было дѣломъ діаконовъ; но во время, о которомъ у насъ рѣчь, служители церкви подвергались особенному преслѣдованiю со стороны языческаго правительства и народа, какъ распространители мнимаго суеверія, и только тѣ изъ нихъ, которые никому не были извѣстны, могли съ нѣкоторю безопастностью появиться днемъ на улицахъ города. Кромѣ того, число ихъ очень уменьшилось – многіе были въ темницахъ, другіе приняли уже достославный вѣнецъ мучениковъ. Вотъ почему такое великое дѣло, какъ перенесеніе св. Даровъ въ темницы, возлагалось иногда и на простыхъ вѣрующихъ.
[4] Святой мученикъ Тарцизiй (Тарсицiй) Римскiй – двенадцатилетнiй юноша-мученикъ III века, не пожелавшiй выдать язычникамъ Святые Дары, которые онъ несъ находящимся въ темницѣ христианамъ. Тарцизiй предпочель болѣе умереть отъ рукъ разозленной языческой толпы, чемъ отдать имъ Евхаристiю, которую онъ несъ сокрытой подъ плащомъ. Въ данной эпиграммѣ Дамасiй I сравниваетъ Тарцизiя со святымъ первомученикомъ Стефаномъ. Тарцизiй быль аколитомъ, служилъ римскому папѣ Стефану I. Панкратій особо чтится Западной Церковью, упоминается въ Римскомъ мартiлогѣ подъ 15/28 августа – прим. Ред.
[5] Asinus christianus portans mysteris.
[6] Какъ устроялись эти гробницы въ катакомбахъ, см. статью „Римскія катакомбы", въ Мартовской кн. Христ. чтенія за текущій годъ.
[7] Т. е. „Святый Тарцизій несъ Христовы таинства; язычники хотѣли осквернить ихъ нечестивыми руками, но онъ предпочелъ скорѣе испустить духъ подъ ихъ ударами, чѣмъ выдать этимъ хищнымъ псамъ тѣло Христово”. Membra coelestia (небесныя члены) самымъ нагляднымъ образомъ выражаетъ вѣру первыхъ христіанъ въ пресуществленіе хлѣба и вина въ тѣло и кровь Божественнаго Искупителя въ таинствѣ Евхаристіи.
[8] Священномученикъ Лукіанъ, пресвитеръ Римскій. – ред.
[9] Свят. Фульгенцій Руспийский, περι ςεφ.
[10] «Ступать стопами ногъ» (Нав. 1:3) означаетъ «брать во владеніе» (ср. Втор. 11:24). – ред.
[11] Галат. 2:20.
