Новомученикъ Евгеній Поселянинъ – Кончина преподобнаго Серафима, Саровскаго чудотворца.
Жизнь отца Серафима была сплошнымъ вольнымъ мученичествомъ. Съ ранняго возраста вступивъ на путь подвижничества, онъ, чѣмъ дальше шло время, тѣмъ болѣе усиливалъ эти подвиги. Жизнь его была страшною, ежедневною борьбою со врагомъ спасенія. Если онъ и посрамилъ врага силою Божіею, если ни разу не былъ имъ посрамленъ, то побѣда досталась ему страшно дорогою цѣною. Ему пришлось для одолѣнія врага нести величайшіе труды. Постъ столь строгій, что около трехъ лѣтъ въ пустынѣ онъ питался единственно отваромъ горькой травы снитки, тысячедневное и тысяченощное моленіе на камняхъ, затворничество, молчальничество были орудіями, которыми онъ одержалъ побѣду, но орудіями, тяжело, болѣзненно отразившимися на подвижникѣ. Недаромъ вырвалось у него признаніе, что онъ боролся со врагами, какъ «со львами и леопардами». Недаромъ онъ, уже прославленный старецъ, все томилъ себя, не находилъ возможнымъ жить безъ внѣшней муки. Когда сго опрашивали, зачѣмъ онъ носитъ на спинѣ тяжелую котомку, набитую пескомъ и каменьями, онъ кратко отвѣчалъ: «Томлю томящаго мя!». Если вдуматься въ эти слова, какое въ нихъ значеніе!
Да, можно сказать, что темное ополченіе дошло въ отношеніи старца до явной видимой борьбы. Такъ, извѣстно, что, когда старецъ неотступнымъ моленіемъ нѣсколькихъ дней вымолилъ одну совершенно погибшую душу, темное полчище нанесло старцу страшную физическую рану, слѣды которой не проходили у него до смерти.
Пришелъ Прохоръ Мошнинъ въ Саровъ молодымъ, стройнымъ, крѣпкимъ, съ прекраснымъ здоровьемъ, обладая чрезвычайною физическою силою. А что представлялъ онъ собою въ эпоху старчества? Изувѣченный старецъ, согбенный послѣ того, какъ былъ избитѣ почти до смерти разбойниками, которые напали на него въ пустынной кельѣ, требуя отъ него денегъ, чего у него не было, и отъ которыхъ онъ не защищался, хотя, по необыкновенной силѣ своей, и могъ бы съ ними справиться. Между лопатками была у него страшная рана, нанесенная ему, какъ выше было сказано, за спасеніе имъ души человѣческой. На ногахъ, отъ долговременнаго стоянія, были неизлѣчимыя раны, и изъ нихъ постоянно текла сукровица... А онъ все продолжалъ «томить томящаго его», отдыхалъ на колѣняхъ, а въ послѣднее время изобрѣлъ мучительный образъ сна, на который нельзя было смотрѣть безъ боли; спалъ, стоя на колѣняхъ, опустивъ голову книзу и поддерживая ее стоящими на локтяхъ руками.
Такова была внѣшняя жизнь его... А нравственная? Къ нему со всѣхъ концовъ Россіи люди несли свое горе, часто безвыходное, свои нравственныя язвы, свое отчаяніе, свои недоумѣнія, свои страданія... Если чей, то именно его слухъ былъ ежеминутно поражаемъ тѣмъ тяжелымъ скорбнымъ стономъ, что стоитъ надъ землей, что вылетаетъ не переставая, сливаясь въ одинъ нескончаемый аккордъ невыразимой грусти, изъ стѣсненной груди страждущаго человѣчества. И все это горе, нужду и страданіе надо было разрѣшать, утѣшать, исцѣлять. Конечно, еслибъ въ о. Серафимѣ не дѣйствовала въ столь сильной степени благодать – онъ бы былъ, такъ сказать, нравственно раздавленъ этимъ невыносимымъ грузомъ людского несчастія, на него склонявшагося. И потому лишь онъ могъ, ходя утѣшителемъ среди этой разъярившейся бури человѣческаго несчастія, сохранять ясность духа и не только не быть подавленнымъ этою мрачною картиною, но смѣло, властно и увѣренно утѣшать людей, указывая имъ путь впередъ, увлекая ихъ мысли къ блаженной вѣчности и врачуя ихъ настоящія язвы елеемъ. сладостной надежды: что эта вѣчность для него самого стала какъ будто не только видимымъ взорами маякомъ, не только отвлеченнымъ упованіемъ сердца, но чѣмъ-то какъ бы уже воспринятымъ и усвоеннымъ, какъ бы на опытѣ извѣданнымъ и уже неотъемлемымъ.
Представьте себѣ человѣка, который, окруженный грозною бурею, вдругъ почуялъ вѣяніе тишины, еще недоступное его спутникамъ, и успокаиваетъ ихъ предвѣщаніемъ близкаго умиренія стихій. То же было и съ о. Серафимомъ. Ему уже на землѣ приходилось не разъ какъ бы залетать въ жизнь небесную, и потому онъ могъ говорить о ней съ такою увѣренностью.
Но, какъ бы ни безмѣрна была благодать, сіявшая надъ крестоноснымъ путемъ этого удивительнаго человѣка, труденъ, невыразимо тяжелъ былъ его дуть. И болѣе чѣмъ кто-нибудь онъ имѣлъ право чувствовать усталость отъ, жизни и желать «во блаженномъ успеніи вѣчнаго покоя». Конечно, то бы не былъ покой въ нашемъ грубомъ, житейскомъ смыслѣ, а лишь огражденность отъ бѣдствій и трудовъ земли, и восхожденіе на все высшія и высшія степени жизни духовной въ созерцаніи Божества. То, что ему временами такъ полно открывалось – ему, видѣвшему воочію человѣческій образъ Христа, грядущаго съ силою и славою многою, и Царицу небесъ, и святыхъ церкви – должно было стать для него постояннымъ видѣніемъ. И кто какъ не онъ съ нетерпѣніемъ долженъ былъ ждать этой встрѣчи на вѣчность съ Тѣмъ, Кому онъ отдалъ всякое дыханіе своей жизни; кто, какъ не онъ, долженъ былъ рваться «прославить самымъ лица зрѣніемъ Вѣрованнаго, одержаніемъ – Чаяннаго и наслажденіемъ – Любимаго».
Одно могло еще удерживать старца на землѣ: великость его любви къ человѣчеству – той любви, что горѣла въ немъ всегда такимъ горячимъ пламенемъ и къ концу его жизни охватила его существо какимъ-то стихійнымъ, бурнымъ пожаромъ. Но предчувствіе говорило ему, что за смертью земною дѣло его любви не прекратится, и что такъ же близокъ, и много ближе еще, и скорѣе къ слышаний будетъ онъ для всякаго, кто придетъ къ нему съ утѣсненнымъ сердцемъ.
Какъ велико должно было быть въ послѣдніе годы его жизни устремленіе великой души старца Серафима къ небесной отчизнѣ! Съ дѣтства не имѣвъ иной мысли, кромѣ мысли о Богѣ, проведя всю жизнь въ непрестанной бесѣдѣ съ «чаемымъ» Богомъ, какъ онъ долженъ былъ ненасытимо желать, наконецъ, увидѣть Его, прійти къ Нему навсегда. То великое видѣніе, то общеніе съ небожителями, какое дано ему было во время посѣщенія его 25 марта 1831 года Царицею Небесною, проведшею, по преданію, нѣсколько часовъ въ бесѣдѣ съ нимъ и простившеюся съ нимъ словами: «Скоро, любимиче мой, будешь съ нами» – должно было еще болѣе распалить желаніе дивнаго старца «разрѣшиться и со Христомъ быть».
Таково должно было быть, насколько грѣшные люди могутъ догадываться о сокровеннѣйшихъ движеніяхъ избраннѣйшихъ, святыхъ душъ: таково должно было быть душевное состояніе старца Серафима въ послѣднее время его земной жизни.
***
Надо удивляться, сколько бодрости было еще въ тѣлѣ страшно изнуреннаго 72-лѣтняго старца, который еще раньше смерти чувствовалъ, что физически онъ уже мертвъ. «Тѣломъ я по всему мертвъ, сказалъ онъ какъ-то, а духомъ точно сейчасъ родился».
Мысль о близкой смерти – близкой уже потому, что онъ почти дошелъ до обыкновеннаго предѣла человѣческой жизни, вступивъ въ восьмой десятокъ, приводила его въ восхищеніе. Какъ-то одна монахиня, приходившая въ Саровъ навѣстить его, спросила его, прощаясь съ нимъ, когда они увидятся. «Тамъ увидимся!» – сказалъ ей прозорливый старецъ; и, подымая руки къ небу, воскликнулъ: «Тамъ лучше, лучше, лучше!».
Онъ не оглядывался уже на землю. Уже родственныя связи для него не существовали, и онъ какъ бы былъ въ томъ состояніи небожителей, въ которомъ все земное одинаково дорого, безъ всякихъ пристрастій: дорого лишь постольку, поскольку нуждается въ помощи небожителя, но не захватываетъ его, не подчиняетъ и не привязываетъ его къ себѣ.
Одинъ заѣхавшій къ старцу за благословеніемъ офицеръ спросилъ старца, такъ какъ направлялся на его родину, въ Курскъ, не прикажетъ ли онъ передать какого нибудь порученія его курскимъ роднымъ. Въ отвѣтъ на это предложеніе старецъ подвелъ молодого человѣка къ иконамъ и, съ улыбкою любви глядя на нихъ, сказалъ, указывая на нихъ рукою: «Вотъ мои родные. А для земныхъ родныхъ я живой мертвецъ».
Уже много десятилѣтій въ сѣняхъ при кельѣ отца Серафима стоялъ дубовый гробъ, сдѣланный его собственными руками, такъ какъ онъ былъ искусенъ въ столярномъ дѣлѣ, и давно было имъ отмѣчено тяжелымъ камнемъ мѣсто, избранное имъ для могилы, у алтарной стѣны. Слишкомъ за годъ до смерти отецъ Серафимъ началъ прощаться съ посѣщавшими его почитателями, и говорилъ имъ: «Скоро двери убогаго Серафима затворятся, и меня болѣе не увидите». Къ нѣкоторымъ онъ приказалъ написать письма, чтобы пріѣхали проститься съ нимъ. На письма другихъ, просившихъ его совѣта и благословенія повидаться съ нимъ, диктовалъ устные отвѣты, не распечатывая писемъ, и говорилъ, что болѣе не увидится съ этими людьми.
Какъ-то, говоря въ ближней пустынкѣ съ одною дивѣевскою старицею, старецъ пришелъ отъ представленія чаемаго блаженства въ восторгъ. Онъ всталъ на ноги, воздѣлъ руки и, смотря на небо, говорилъ: «Какая радость, какой восторгъ объемлютъ душу праведника, когда ее срѣтаютъ ангелы и представляютъ предъ лице Божіе!» Старецъ много думалъ о томъ, что инокини дивѣевскія останутся послѣ смерти его безъ опоры и поддержки, и гоговориъ: «Я силами ослабѣваю. Живите теперь однѣ. Оставляю васъ. Искалъ я вамъ матери, искалъ – и не могъ найти. Послѣ меня никто вамъ не замѣнитъ меня. Оставляю васъ Господу и Его Пречистой Матери».
Нерѣдко старецъ, сидя въ сѣняхъ, у своего гроба, размышлялъ о загробной жизни. Земной его путь казался ему столь несовершеннымъ, что онъ горько плакалъ. Кто-то въ концѣ 1832 года спросилъ его: «Почему мы не имѣемъ строгой жизни древнихъ подвижниковъ»? На это старецъ далъ отвѣтъ, который объясняетъ всю его удивительную жизнь, прямо неимовѣрную для вѣка, въ который онъ жилъ:
– Потому не имѣемъ, что не имѣемъ рѣшимости. А благодать и помощь Божія вѣрнымъ и всѣмъ сердцемъ ищущимъ Господа нынѣ та же, какая была и прежде – и мы могли бы жить, какъ древніе отцы. Ибо, по слову Божію, «Іисусъ Христосъ вчера и днесь, той же и во вѣки».
Вотъ еще предсмертный завѣтъ одному твердому подвижнику, Тимону, пришедшему проститься съ старцемъ: «Сѣй, отецъ Тимонъ; сѣй, всюду сѣй данную тебѣ пшеницу. Сѣй на благой землѣ, сѣй на пескѣ, сѣй на камени, сѣй при пути, сѣй и въ тернѣ: все гдѣ-нибудь да прозябнетъ и возрастетъ, и плодъ принесетъ, хотя и не скоро. И данный тебѣ талантъ не скрывай въ землѣ, да не истязанъ будеши отъ своего господина, но отдавай его торжникамъ. Пусть куплю дѣютъ».
Какъ-то въ послѣднее время жизни старца одинъ братъ Саровскій, придя къ нему вечеромъ, спросилъ у него, почему, противъ обыкновенія, въ кельѣ отца Серафима темно. Едва старецъ сказалъ, что нужно зажечь ламладу, и трижды перекрестился, произнося: «Владычица моя, Богородице» – какъ лампада зажглась сама собою. Тотъ же братъ пришелъ къ нему въ другой разъ въ 7 часовъ вечера и засталъ его въ сѣняхъ стоящимъ у гроба. Старецъ давалъ этому брату огня изъ своей кельи на благословеніе, и вотъ за этимъ огнемъ братъ теперь и пришелъ къ нему. Когда онъ отворилъ дверь въ келью, отецъ Серафимъ сказалъ: «Ахъ, лампада моя угасла, а надобно, чтобы она горѣла» – и сталъ молиться предъ образомъ Богоматери. Въ это время предъ иконою появился голубоватый свѣтъ, потянулся подобно лентѣ, сталъ навиваться на свѣтильню большой восковой свѣчи, и она зажглась. Старецъ, взявъ маленькую свѣчку и засвѣтивъ ее отъ большой, далъ ее въ руки пришедшему брату и началъ бесѣдовать съ нимъ. Во время бесѣды старецъ, между прочимъ, упомянулъ, что на дняхъ будетъ въ обитель изъ Воронежа гость, назвалъ его имя, сказалъ, что слѣдуетъ передать гостю, и добавилъ: «Онъ меня не увидитъ». Лицо старца во время этого разговора сіяло свѣтомъ. Наконецъ, старецъ сказалъ: «Дунь на эту свѣчку»! Братъ дунулъ, и свѣча погасла.
– Вотъ такъ, сказалъ задумчиво старецъ: угаснетъ и жизнь моя, и меня уже болѣе не увидятъ.
– Понялъ тогда братъ, что старецъ говоритъ о концѣ своемъ, и заплакалъ. И опять какой-то свѣтъ озарилъ лицо старца и, поцѣловавъ инока, онъ съ великою любовью сказалъ ему: «Радость моя, теперь время не скорби, но радости. Если я стяжу дерзновеніе у Господа, то повергнусь за васъ ницъ предъ престоломъ Божіимъ». Чудныя слова, вливающія такую отраду въ людей, чтущихъ старца...
Тутъ старецъ открылъ иноку великую тайну своей жизни.
«Нѣкогда, сказалъ отецъ Серафимъ, читая въ евангеліи отъ Іоанна слова Христа Спасителя: «въ дому Отца, Моего обители мнози суть», я, убогій, остановился на нихъ мыслію и возжелалъ видѣть сіи небесныя обители... Пять дней и пять ночей провелъ я во бдѣніи и молитвѣ, прося у Господа благодати сего видѣнія. И Господь, по великой Своей милости, не лишилъ меня сего утѣшенія: по вѣрѣ моей доказалъ мнѣ сіи вѣчные кровы, въ которыхъ я, бѣдный странникъ земной, минутно туда восхищенный (въ тѣлѣ или без, тѣлесно – не знаю), видѣлъ неисповѣдимую красоту райскихъ селеній и живущихъ тамъ: Великаго Предтету и Крестителя Господня Іоанна, апостоловъ, святителей, мучениковъ и преподобныхъ отцовъ нашихъ Антонія Великаго, Павла Ѳивейскаго, Савву Освященнаго, Онуфрія Великаго, Марка Ѳраческаго и другихъ святыхъ, сіяющихъ въ неизреченной славѣ и радости»... Также въ послѣднее, время жизни своей открылъ старецъ и другія чудныя событія своей жизни, какъ то: моленіе на камняхъ.
Вотъ какъ открытъ былъ въ послѣднее время о. Серафимомъ подвигъ моленія его на камняхъ. Камней, на которыхъ онъ совершилъ трудъ своего отшельничества, было два. Одинъ, гранитный, необыкновенной величины, находился въ чащѣ Саровской на полъпути отъ монастыря къ такъ называемой «дальней» пустыинькѣ, гдѣ старецъ жилъ отшельникомъ. На этомъ камнѣ старецъ молился тысячу ночей. Другой камень, малый, на которомъ онъ молился тысячу дней, былъ въ «ближней пустынькѣ», гдѣ старецъ проводилъ дневное время въ послѣдніе годы своей жизни.
За нѣсколько мѣсяцевъ до своей кончины о. Серафимъ попросилъ преданнаго ему послушника отыскать первый камень, не объясняя еще значеніе этого камня и ничего не говоря о подвигѣ своемъ, который тогда оставался еще никому, неизвѣстнымъ. Описавъ мѣстонахожденіе этого камня-скалы и примѣты его, старецъ отправилъ послушника, по тому направленію, но послушнику не удалось ничего найти, и онъ вернулся ни съ чѣмъ къ старцу. О. Серафимъ снова разсказалъ ему, какъ найти камень, и прибавилъ, что послушникъ уже ходилъ около него. Послѣ этого послушникъ, наконецъ, нашелъ этотъ камень, который былъ заваленъ падающими съ деревьевъ, листьями. Тогда онъ съ радостью поспѣшилъ къ старцу объявитъ ему о своей находкѣ, и старецъ сказалъ ему: «Я для того посылалъ тебя найти этотъ камень, чтобъ ты зналъ его. Я бодрствовалъ, на немъ тысячу ночей»! Упавъ старцу въ ноги, послушникъ умолялъ разсказать ему подробно объ этомъ подвигѣ, и старецъ открылъ ему свою тайну. Чрезъ этого монаха она стала извѣстна всему, монастырю, а потомъ мірянамъ, усерднымъ къ памяти о. Серафима. Богомольцы устремились посѣщать мѣсто моленія о. Серафима, и постепенно проложили къ камню такую широкую дорогу, что можно было проѣхать до него въ экипажѣ. Многіе отбивали себѣ на память о старцѣ и въ благословеніе кусочекъ отъ камня.
Перейдемъ къ изложенію обстоятельствъ кончины великаго старца.
За недѣлю до конца, 25-го декабря 1832 года, старецъ имѣлъ весьма продолжительную бесѣду съ однимъ посѣтителемъ помѣщикомъ, который искалъ у него разрѣшенія множества важныхъ жизненныхъ вопросовъ. Въ этотъ день старецъ выстоялъ литургію, совершенную игуменомъ Нифонтомъ, по обычаю причастился и послѣ литургіи долго бесѣдовалъ съ игуменомъ. Онъ просилъ его о многихъ инокахъ, особенно изъ новоначальныхъ. Тогда же старецъ напомнилъ, чтобы по его кончинѣ его положили въ дубовый гробъ, сдѣланный его собственными руками. Въ тотъ же день старецъ передалъ іеромонаху Іакову финифтяный образъ – посѣщеніе Богоматерью преподобнаго Сергія Радонежскаго, и просилъ, чтобъ этотъ образъ положили на него по кончинѣ и съ нимъ опустили въ могилу. Этотъ образъ былъ присланъ изъ Троице-Сергіевой лавры, отъ мощей преподобнаго Сергія, намѣстникомъ лавры, архимандритомъ Антоніемъ. который бывалъ когда-то у старца и которому старецъ тогда предсказалъ переводъ въ лавру.
Наступилъ 1833 годъ. Первый его день совпалъ съ воскресеньемъ. Въ послѣдній разъ пришелъ старецъ къ обѣднѣ въ дорогую ему больничную церковь Соловецкихъ чудотворцевъ. На мѣстѣ, гдѣ стоитъ эта церковь, онъ былъ чудесно исцѣленъ явленіемъ ему Пресвятой Богородицы. Онъ ходилъ со сборомъ по Россіи на построеніе этой церкви. Въ алтарѣ ея престолъ изъ кипариса былъ устроенъ его руками, и онъ всегда старался здѣсь пріобщаться.
На этотъ разъ замѣтили, что онъ, чего раньше не дѣлалъ, обошелъ всѣ иконы, ставя къ нимъ свѣчи и прикладываясь. Онъ пріобщился. Затѣмъ, послѣ литургіи, прощался со всею присутствующею братіею, говоря: «Спасайтесь, не унывайте, бодрствуйте. Нынѣшній день намъ вѣнцы готовятся». Онъ казался крайне изнеможеннымъ, но, при тѣлесной слабости, былъ духомъ бодръ, оживленъ и веселъ. По прощаніи съ братіею, онъ приложился ко кресту, и къ образу Богоматери, затѣмъ обошелъ вокругъ престола и вышелъ изъ храма сѣверными дверями, какъ бы показывая, что человѣкъ одними вратами, рожденіемъ, входитъ въ міръ, а другими, смертью, выходитъ изъ жизни.
Послѣ литургіи старецъ принималъ сестру дивѣевскую Ирину Васильевну и передалъ ей 200 руб. ассигнаціями на покупку хлѣба для Дивѣевской общины. Затѣмъ былъ у старца, іеромонахъ Высокогорской Арзамасской пустыни Ѳеоктистъ. Прощаясь съ нимъ, старецъ сказалъ ему. «Ты ужь отслужи здѣсь». Торопясь домой, іеромонахъ отъ этого отказался. Тогда старецъ промолвилъ: «Ну, такъ ты завтра въ Дивѣевѣ отслужишь». Не понявъ его словъ, іеромонахъ отправился въ путь. Для ночлега онъ остановился въ деревнѣ Вертьяновѣ, у самаго Дивѣева, и на слѣдующее утро тронулся дальше. Вдругъ безъ всякой причины оборвалась завертка у его саней, выпряглась лошадь, и онъ долженъ былъ остановиться въ Дивѣевѣ. Тутъ онъ услышалъ о кончинѣ старца Серафима, и плачущія сестры Дивѣевскія просили его отслужить по Старцѣ панихиду. Такъ сбылось сказанное, ему наканунѣ старцемъ слово: «Ну, такъ ты завтра въ Дивѣевѣ отслужишь». Была еще въ этотъ день у старца одна изъ дивѣевскихъ сестеръ, и старецъ сказалъ ей: «Матушка, какой нынче будетъ новый годъ. Земля постонетъ отъ слезъ». Инокиня не поняла, что старецъ говоритъ про свою кончину.
Какъ провелъ старецъ Серафимъ послѣдній вечеръ своей жизни – извѣстно изъ свидѣтельства его сосѣда по кельѣ, о. Павла. Келья о. Павла имѣла сѣни общія съ кельей старца Серафима, а самыя кельи были раздѣлены глухою стѣною. О. Павелъ былъ хорошій монахъ, смиренный, никого не осуждавшій. Старецъ довѣрялъ ему и говаривалъ о немъ: «Братъ Павелъ за простоту своего сердца безъ труда войдетъ въ Царствіе Божіе. Онъ никогда никого не судитъ и не завидуетъ никому, а только знаетъ собствснные грѣхи и свое ничтожество». Онъ не былъ собственно келейникомъ, такъ какъ келейника у старца никогда не было, но о. Павелъ, случалось, по сосѣдству помогалъ кое-въ чемъ старцу, оказывалъ ему кое-какія услуги. Этотъ о. Павелъ не разъ предупреждалъ старца, что отъ его привычки оставлять въ своемъ отсутствіи много горящихъ свѣчей въ кельѣ можетъ случиться пожаръ (старецъ постоянно теплилъ у себя много свѣчей за своихъ духовныхъ дѣтей). На это старецъ всегда давалъ такой отвѣтъ: «Пока я живъ, пожара не будетъ. А когда я умру, копчина моя откроется пожаромъ».
Судя по человѣчески, о. Павелъ имѣлъ тѣмъ болѣе причинъ опасаться пожара, что келья старца была завалена такимъ легко воспламеняемымъ матеріаломъ, какъ холсты, которые ему во множествѣ приносили по усердію своему крестьяне.
О. Павелъ замѣтилъ, что перваго января старецъ Серафимъ три раза выходилъ изъ кельи къ тому мѣсту, которое имъ было выбрано для погребенія, и, стоя тамъ нѣкоторое время, смотрѣлъ въ землю. Вечеромъ о. Серафимъ пѣлъ въ своей кельѣ побѣдныя пасхальныя пѣсни. «Воскресеніе Христово видѣвше», «Свѣтися, свѣтися, новый Иерусалиме», «О Пасха велія и Священнѣйшая» – и еще другія радостно-побѣдныя церковныя пѣсни. Что ощущала въ эти часы душа старца?... Онъ шелъ отъ бѣдствій земли въ отчизну, красоту которой уже позналъ въ дивныхъ видѣніяхъ. Чудныя пѣсни ангеловъ уже долетали до его слуха, и трудно представить себѣ великость той духовной радости, какою трепетало въ эти часы его благодатное существо.
Его кончина должна была быть безъ свидѣтелей. И что могло быть лучше: на молитвѣ, наединѣ съ тѣмъ Богомъ, Которому единому онъ служилъ на землѣ, Кому предпочелъ все земное, къ Кому рвался, Кого желалъ, по Комъ тосковалъ и къ Кому теперь шелъ на вѣчное, неразрывное соединеніе.
Настало утро 2 января 1833 г. О. Павелъ, выйдя изъ своей кельи, чтобъ отправиться къ ранней обѣднѣ, почувствовалъ запахъ дыма въ сѣняхъ. Запахъ шелъ изъ кельи о. Серафима. О. Павелъ попробовалъ отворить дверь. Она была заперта изнутри крючкомъ. Онъ сотворилъ обычную при посѣщенія иноковъ молитву. Отвѣта – не было. Тогда о. Павелъ вышелъ на крыльцо. Мимо шло въ церковь нѣсколько иноковъ. О. Павелъ крикнулъ имъ: «Отцы и братія, слышенъ сильный дымный запахъ. Не горитъ ли что около насъ? Старецъ, вѣроятно, ушелъ въ пустыньку. Одинъ изъ этихъ проходящихъ, послушникъ Аникита, бросился къ дверямъ кельи о. Серафима и, сильно рванувъ ее, сорвалъ ее съ внутренняго крючка. У самыхъ дверей внутри кельи тлѣли холсты и другія вещи, распространяя дымъ. Такъ такъ на дворѣ день чуть начиналъ брезжить, а въ кельѣ свѣта не было, то ничего нельзя было разобрать въ темнотѣ; старца не было ни видно, ни слышно. Братья думала, не отдыхаетъ ли онъ послѣ ночного молитвеннаго подвига, и толпилась у порога, не смѣя войти внутрь.
Чтобы погасить тлѣвшій въ вещахъ огонь, нѣкоторые побѣжали за снѣгомъ и накидали его на эти вещи. Пока все это происходило, въ больничной церкви своимъ чередомъ шла обѣдня. Уже запѣли Достойно есть. Въ это время одинъ мальчикъ-послушникъ, прибѣжавъ отъ кельи отца Серафима, оповѣстилъ нѣкоторыхъ о томъ, что тамъ случилось; многіе тогда поспѣшили къ этой кельѣ. Такимъ образомъ, собралось не мало иноковъ. Монахъ Павелъ и послушникъ Аникита желали удостовѣриться, не отдыхаетъ ли старецъ, и стали ощупью отыскивать его, и, наконецъ, дошли до него. Принесли зажженную свѣчу. Отецъ Серафимъ въ обычномъ своемъ бѣломъ балахончикѣ стоялъ на томъ мѣстѣ, гдѣ обычно молился, на колѣняхъ, предъ малымъ аналоемъ. Голова его была открыта, руки были крестообразно сложены; на груди висѣлъ мѣдный крестъ – материнское благословеніе. Думая, что онъ уснулъ, утрудившись молитвою предъ келейною своею святынею, – иконою Богоматери Умиленія, его стали осторожно будить. По отвѣта не было: старецъ почилъ смертнымъ сномъ. Его глаза были сомкнуты, лицо оживлено богомысліемъ и счастьемъ молитвы. Тѣло его еще было тепло.
Старцу омыли, по иноческому чину, чело и колѣни, облачили его, положили его въ дубовый гробъ, имъ самимъ давно приготовленный, и вынесли тотчасъ въ соборъ. По завѣщанію старца, на грудь его положили финифтяную икону преподобнаго Сергія. Быстро разнеслась повсюду вѣсть о кончинѣ благодатнаго старца. Вся окрестность Сарова собралась въ Саровъ.
Та инокиня, которой наканунѣ старецъ предсказывалъ: «Какой нынче будетъ новый годъ! Земля постонетъ отъ слезъ», была въ Саровѣ, когда старецъ скончался. По возвращеніи ея въ Дивѣевъ, одна инокиня спросила ее: «Что, батюшка, здоровъ ли»? Та молчала. Спрашивавшая повторила вопросъ. Та, помолчавъ. тихо сказала: «скончался»! Инокиня закричала, заплакала и какъ безумная, не благословясь, кинулась въ Саровъ.
Если принять во вниманіе, что привязанность, которую возбуждалъ къ себѣ отецъ Серафимъ, была безгранична, горяча охватывала всего человѣка, его любившаго: то станетъ легко попятнымъ впечатлѣніе, произведенное его кончиною. Слово его, что земля «постонетъ отъ плача и рыданія», сбылось въ полной мѣрѣ.
Восемь дней тѣло стояло открытымъ, не только не подвергаясь тлѣнію, но издавая благоуханіе. Тысячи народа сошлись въ Саровъ изъ окрестной страны и ближайшихъ губерній. Въ день отпѣванія отъ множества народнаго въ соборѣ стояла такая жара, что мѣстныя свѣчи у гроба тухли отъ жары. Въ то время послушникомъ въ Саровѣ былъ человѣкъ, впослѣдствіи бывшій архимандритомъ (Митрофанъ) и занимавшій должность ризничаго Александро-Невской лавры. Онъ засвидѣтельствовалъ такое явленіе. Когда духовникъ хотѣлъ положить въ руку отца Серафима разрѣшительную молитву – рука сама разжалась. Игуменъ, казначей и другіе иноки, видя это были поражены изумленіемъ. Не было произнесено надъ гробомъ его поученій. Но память о необычайной его жизни, да напѣвы пѣсенъ церковныхъ, имъ столь любимыхъ, были краснорѣчивѣе всякихъ поученій.
Надъ мѣстомъ упокоенія старца впослѣдствіи былъ воздвигнутъ усердіемъ Нижегородскаго купца Сырева чугунный памятникъ въ видѣ гробницы; на памятникѣ надпись: «Жилъ во славу Божію».
Замѣчательны два обстоятельства, послѣдовавшія за кончиною старца Серафима.
2-января, окруженный иноками, выходилъ отъ заутрени знаменитый подвижникъ, игуменъ Глинской пустыни Филаретъ. Указывая на необыкновенный свѣтъ, видный въ небѣ, онъ произнесъ: «Вотъ такъ души праведныхъ возносятся на небо. Это душа отца Серафима возносится»!
Знаменитый благочестіемъ своимъ архіепископъ Воронежскій Антоній былъ тоже необыкновеннымъ способомъ извѣщенъ о кончинѣ старца Серафима. Въ то время, въ Воронежѣ находился помѣщикъ Николай Александровичъ Мотовиловъ, который былъ раньше исцѣленъ о. Серафимомъ – исцѣленіе, составляющее одно изъ величайшихъ чудесъ старца.
Вотъ что пишетъ онъ въ своихъ воспоминаніяхъ о днѣ 2 января 1833 г.
«2-го января 1833 года, въ этотъ же день вечеромъ услыхалъ я отъ высокопреосвященнаго Антонія, что батюшка о. Серафимъ въ ночь на этотъ день, во второмъ часу за полночь скончался, о чемъ онъ самъ ему, явясь, очевидно, возвѣстилъ. Архіепископъ Антоній самъ тотъ же день соборне отслужилъ по старцѣ панихиду». При дальности разстоянія между Саровомъ и Воронежемъ, конечно не могло быть и рѣчи о какомъ нибудь естественномъ способѣ передачи въ Воронежъ къ вечеру извѣстія о томъ, что произошло въ утро того же дня.
Мы закончимъ воспоминаніе о блаженной кончинѣ старца Серафима отрывкомъ изъ стихотворенія, посвященнаго его памяти, не блестящаго по формѣ, но содержащаго глубокую мысль о значеніи старца и о жизни его.
Онъ былъ и именемъ, и духомъ Серафимъ[1],
Въ пустынной тишинѣ весь Богу посвященный:
Ему всегда служилъ, и Богъ всегда былъ, съ нимъ,
Внимая всѣмъ его моленьямъ вдохновеннымъ.
И что за чудный даръ въ его душѣ виталъ!
Какихъ небесныхъ тайнъ онъ не былъ созерцатель?
Завѣта вѣчнаго земнымъ истолкователь!
Какъ много дивнаго избраннымъ онъ вѣщалъ,
Куда бы свѣтлый взоръ онъ только ни вперялъ –
Вездѣ туманное предъ нимъ разоблачалось,
Преступникъ скрытый вдругъ себя предъ нимъ являлъ,
Судьба грядущаго всецѣло рисовалась;
Въ часы мольбы къ нему съ лазурной высоты
Небесные друзья невидимо слетали
И, чуждые земной житейской суеты,
Его бесѣдою о небѣ услаждали.
Онъ самъ, казалось, жилъ, чтобъ только погостить:
Въ дѣлахъ его являлось что-то неземное,
Напрасно клевета хотѣла омрачить –
Въ немъ жизнь была чиста какъ небо голубое,
Отъ подвиговъ уставъ, преклоншись на колѣни,
Съ молитвой на устахъ, бывъ смертнымъ, умеръ онъ.
Но что-же смерть его? – Видъ смертной только сѣни.
Да, для этого человѣка, дѣйствительно, кончина была началомъ новой, широчайшей, жизни и новой, необъятной, дѣятельности. Сама смерть, ужасная для смертныхъ, для него измѣнила свой грозный, роковой видъ и слетѣла къ нему кроткою, ласковою гостьею. И тогда какое счастье, какія тайны, какое торжество открылись дивному избраннику неба въ этихъ побѣдныхъ для него вратахъ смерти
Е. Поселянинъ.
«Прибавленія къ Церковнымъ Вѣдомостямъ». 1903. № 5. С. 148-156.
[1] Серафимъ значитъ пламенный.
