Проф. Владиміръ Александровичъ Никольскій – Христіанство, патріотизмъ и война.

Давно уже отмѣченъ и русскими и свѣдущими иностранными писателями особый, такъ сказать, иѳизмъ{1} русской народной мысли, постоянная оцѣнка явленій жизни съ точки зрѣнія верховнаго идеала нравственности. По справедливому и характерному сужденію французскаго писателя Леруа Волье, русскіе всего болѣе интересуются религіей и моралью, хотя и любятъ иногда говорить о политикѣ и экономіи. Но и въ этихъ разговорахъ о политикѣ и экономіи движущимъ нервомъ и конечной цѣлью всегда является моральный интересъ, конечно, иногда ложно понимаемый, но всеже во всѣхъ случаяхъ имъ непремѣнно присущій. И, дѣйствительно, наша художественная литература, – это, по выраженію Толстого, зеркальце общественнаго самосознанія, – въ лицѣ нашихъ передовыхъ писателей всегда волновалась мотивами нравственнаго характера. Въ литературѣ русскій человѣкъ всегда ищетъ отвѣтовъ на вопросъ, какъ жить по-настоящему, по-человѣчески, и успѣхъ литературныхъ произведеній y русскаго читателя весьма много зависитъ отъ моральной содержательности художественныхъ произведеній. Когда критиками 60 годовъ было возвѣщено, что Пушкинъ только поэтъ формы и звучныхъ рифмъ, a какъ мыслитель по вопросамъ жизни онъ ничто, то русское общество отвервулось отъ своего геніальнаго поэта, и реабилитація Пушкина въ глазахъ послѣдующаго поколѣнія именно и началась съ глубокаго моральнаго значенія его произведеній. И какъ бы ни были извѣстныя идеи, реальныя отношенія и связи моральнаго порядка привычными, естественными, постоянными и всеобщими и поэтому, казалось бы, несомнѣнными, не нуждающимися въ провѣркѣ и обоснованіи, русскій умъ всегда стремится снова разсмотрѣть ихъ съ точки зрѣнія своего общаго взгляда на жизнь, своего верховнаго идеала, не довольствуясь ихъ согласіемъ съ частными, производными правилами жизни, правилами житейской мудрости. Патріотическое одушевленіе и защита интересовъ родной земли съ оружіемъ въ рукахъ принадлежатъ къ обычнымъ явленіямъ народной жизни и сами по себѣ одобряются естественнымъ сознаніемъ, какъ обязательныя для гражданъ чувствованіе и дѣйствіе. Но могутъ-ли они быть признаны таковыми съ христіанской точки зрѣнія? Moжетъ-ли христіанинъ быть патріотомъ, не становясь въ противорѣчіе съ христіанскими принципами жизни, и можетъ-ли онъ съ оружіемъ въ рукахъ защищать интересы своего земного отечества, не вступая въ конфликтъ съ своей христіанской совѣстью?

Патріотизмъ, какъ показываетъ самое слово, есть любовь къ отечеству. Основная природа этой любви, какъ психическаго феномена, всегда одна и та же. Она (любовь) возникаетъ (психологически, a не хронологически) изъ чувства сыновней благодарности индивидуумовъ къ тому цѣлому, въ которомъ начинается, крѣпнетъ, развивается и усовершается ихъ матеріальная и духовная жизнь (какъ земныхъ существъ) и выражаетъ собою солидарность цѣлей и идеаловъ отдѣльныхъ лицъ съ той общественной группой, часть которой они составляютъ. Патріотическая любовь возникаетъ не въ исторіи развитія человѣка подъ вліяніемъ внѣшнихъ условій жизни и не есть поэтому нажитая черта его психики, которая, съ измѣненіемъ этихъ условій, можетъ и исчезнуть, a составная часть ея, коренящаяся на постоянныхъ отношеніяхъ рожденія и рождаемости, на связи между индивидуумами и причинами ихъ бытія. Она вырастаетъ изъ семейной любви дѣтей къ родителямъ, изъ уваженія первыхъ къ послѣднимъ, какъ виновникамъ бытія и охранителямъ ихъ существованія. Съ расширеніемъ общественныхъ союзовъ эта любовь переносится и на духовное родство, на тѣ общественныя группы, въ которыхъ проходитъ жизнь индивидуумовъ и которыми дается и держится не только ихъ физическое благосостояніе, но и духовное, человѣческое развитіе и совершенствованіе. Значитъ, между любовью семейной и любовью къ общественному союзу, въ которомъ, сравнительно съ семьею, даются дальнѣйшая, болѣе широкія условія для жизни индивидуума, нѣтъ существенной разницы: обѣ онѣ вызываются однѣми и тѣми же причинами, и обѣ онѣ существуютъ по однимъ и тѣмъ же основаніямъ, въ обѣихъ изъ нихъ выражается то же самое отношеніе солидарности части къ производящему и охраняющему ее цѣлому. И если любовь семейная есть свойство духа изначальное, то и преобразовавшаяся изъ нея любовь къ отечеству есть также продуктъ духа, созданный изъ собственныхъ его, внутреннихъ, основаній. И если служеніе началамъ семейной любви есть естественная добродѣтель (никто не назоветъ благодарность порокомъ), a нарушеніе этого служенія – порокъ, то и ясное сознаніе своихъ обязанностей по отношенію къ своему отечеству и вѣрное исполненіе ихъ образуетъ естественную же добродѣтель, a исчезновеніе чувства благодарности къ отечеству и отрицаніе обязнаностей по отношенію къ нему есть тоже порокъ.

Итакъ, патріотизмъ есть естественное, изначальное, заложенное въ самой природѣ человѣка чувство любви къ причинѣ своего бытія и существованія, возникающее (въ душѣ человѣка) изъ чувства благодарности къ ней и выражающее собою солидарностъ индивидуальныхъ идеаловъ и интересовъ съ идеалами, интересами и цѣлями того сложнаго цѣлаго, благодаря которому и среди котораго развивается и усовершается индивидуальная жизнь. Смотря по тому, что является въ каждомъ отдѣльномъ случаѣ этой средой, этой сферой, въ которой протекаетъ жизнь индивидуума, то и является объектомъ патріотической любви. Такой средой бываетъ то родина, т. е. собственно та духовная атмосфера, которая создалась (а потому и пріурочивается) въ извѣстной этнографической и географической величинѣ, если именно здѣсь лежатъ духовные корни и смыслъ моего земного, временно-историческаго существованія: то свой народъ, единоплеменная національность, если ею я опредѣленъ въ своихъ духовныхъ свойствахъ и отношеніяхъ, развивающихся въ моемъ земномъ положеніи; то извѣстная государственная организація, сложное политически-правовое цѣлое, когда именно его природой создается мое историческое опредѣленіе. Соотвѣтственно этому, патріотическое единеніе происходитъ то подъ идеей родной страны, какъ символа и реальнаго сосредоточія тождественныхъ для отдѣльныхъ членовъ ея интересовъ, то подъ идеей національнаго единства, опредѣляющаго и единые духовные продукты, то подъ идеей государственности, правового, политическаго порядка, устанавливающаго равновѣсіе всѣхъ индивидуальныхъ силъ, составляющихъ государственный союзъ. Послѣднее объединеніе есть наиболѣе широкое и наиболѣе всеобъемлющее.

Съ возникновеніемъ и развитіемъ государственной жизни въ націи, является новый объектъ патріотической любви – государственнная власть въ лицѣ ея высшихъ представителей, какъ носителей государственной идеи и охранителей государственныхъ цѣлей. Народъ въ смыслѣ національной и политической величины есть объединенный союзъ индивидуумовъ. Объединеніе же всегда предполагаетъ подчиненіе индивидуальныхъ интересовъ интересамъ общимъ. Но это объединеніе можетъ перейти и въ поглощеніе общимъ индивидуальнаго. Власть, т. е. выдѣленное изъ общей массы членовъ государства лицо (или лица), и должна наблюдать за этими обѣими цѣлями государственной жизни, уравнивая равновѣсіе живыхъ реальныхъ силъ, составляющихъ государство. Безъ самостоятельной, независимой власти человѣческій эгоизмъ разрушилъ бы общественное единеніе, a инертная сила коллективизма поглотила бы законное (въ извѣстныхъ предѣлахъ) стремленіе къ индивидуализированію. Поэтому глава государства выдѣллется въ сознаніи его подданныхъ изъ общей массы членовъ государства какъ лицо, благодаря которому только и осуществляются государственныя цѣли, и любовь къ представителю государственной власти, какъ охранителю государственнаго порядка и благополучія, естественно является новымъ видомъ патріотической любви.

Патріотизмъ называютъ гражданской, земной добродѣтелью. Онъ естествененъ и необходимъ для земного человѣка, т. е. живущаго подъ началами природнаго, a не благодатнаго, христіанскаго жизнепониманія. Присутствіе или отсутствіе его различнымъ образомъ характеризуетъ нравственное достоинство этого человѣка. Но эта естественная необходимость патріотизма оправдываетъ-ли его въ качествѣ добродѣтели, обязательной и для христіанина? – Мы видѣли, что патріотическая любовь, какъ психическій феноменъ, возникаетъ изъ чувства благодарности индивидуума за блага, получаемыя имъ отъ отечества. Чувство благодарности, конечно, никто не рѣшится назвать чувствомъ, не имѣющимъ мѣста въ системѣ христіанскихъ обязанностей. Слѣдовательно, вопросъ можетъ быть только о тѣхъ благахъ, которыя человѣкъ-христіанинъ получаетъ въ своихъ земныхъ отношеніяхъ (видъ которыхъ составляютъ и его патріотическія отношенія), и о самихъ этихъ земныхъ отношеніяхъ и связяхъ, которыми обусловливается полученіе благъ. Но сами эти связи въ свою очередь естественно возникаютъ изъ наличныхъ условій земной жизни и жизнь человѣка, въ этихъ условіяхъ, не могла бы существовать безъ этихъ связей. Слѣдовательно, отвѣтъ на вопросъ о значеніи и цѣнности патріотическаго чувства для христіанина въ концѣ концовъ не возможенъ безъ отвѣта на другой болѣе общій вопросъ о цѣнности для него всего земного бытія. A отвѣтить на этотъ вопросъ можно только тогда, когда мы выяснимъ себѣ общій взглядъ хркстіанства на міръ земной дѣйствительности.

И дѣйствительно, вопросъ о нравственной цѣнности патріотизма предъ судомъ христіанства и сомнѣніе въ этой цѣнности, – если имѣется въ виду истинный патріотизмъ, a не извращеніе его, – только и можетъ возникнуть пo поводу именно этого свойства патріотической любви, какъ одушевленія человѣка, направленнаго не къ горнему, a земному. Вѣдь нельзя-же серьезно видѣть въ патріотической любви (въ ея истинной формѣ) нарушенія христіанской заповѣди о любви ко всѣмъ и поэтому отвергать любовь къ отечеству, какъ несогласную съ христіанствомъ. Если христіанство повелѣваетъ любить всѣхъ людей, то значитъ во имя этой заповѣди и отечество должно любить, какъ часть цѣлаго человѣчества. Если патріотизмъ есть предпочтительная любовь человѣка къ своему народу, то вѣдь христіанство не говоритъ о равной{2} любви ко всѣмъ, a лишь объ обязательности ея пo отношенію къ каждому человѣку. Если патріотизмъ иногда вырождается въ національный эгоизмъ, въ самовлюбленность народа, соединенную съ презрѣніемъ къ другимъ народамъ, то вѣдь извращеніе возможно въ любой области человѣческой жизни, и если подлинный патріотизмъ не ведетъ съ необходимостью къ націонализму, если этотъ послѣдній не есть логическое развитіе перваго, тогда, конечно, за грѣхи націонализма истинный патріотизмъ не отвѣтствененъ предъ судомъ Евангелія. Значитъ, вопросъ о цѣнности истиннаго патріотизма (съ христіанской точки зрѣнія) только и можетъ возникать (съ нѣкоторымъ основаніемъ) по причинѣ направленія патріотической любви на земное, a не на горнее, a поэтому для рѣшенія этого вопроса совершенно необходимо уяснить себѣ общій взглядъ христіанства на это «земное».

Христіанство, говорятъ, аскетично и этотъ его аскетическій характеръ опредѣляетъ постоянное, отрицательное отношеніе къ явленіямъ земной дѣйствительности. Но аскетизмъ христіанства направленъ не на внѣшнія формы жизни и не на самый фактъ соединенія духовнаго съ матеріей, благодаря которому развиваются именно земныя (а не чисто духовныя) формы человѣческаго общежитія и разнообразные виды жизнедѣятельности, a на силу зла, живущаго въ мірѣ и въ человѣкѣ. Конечно, въ подвигѣ своей жизни христіанинъ борется и съ чувственностью-плотью, но подъ чувственностью-плотью онъ разумѣетъ не матеріальную частъ своего существа и не видимый міръ самъ по себѣ, a такую настроенность своего духа, которая, воспользовавшись тѣломъ или міромъ, какъ орудіемъ, такъ сказатъ, сконцентрировавшись въ нихъ, въ нихъ и черезъ нихъ творитъ грѣхъ. Поэтому, съ точки зрѣнія христіанства плотская жизнь и жизнь въ условіяхъ матеріальнаго существованія-понятія не тождественныя, и первая не потому грѣховна, что она течетъ въ физическихъ условіяхъ жизни, a потому и тогда, когда воля порабощается природой, когда человѣкъ силой своего духа создаетъ представленіе о матеріальной жизни, какъ единственной и верховной цѣли своихъ стремленій, когда онъ чрезъ такое жизневоззрѣніе и жизнеопредѣленіе совсѣмъ забываетъ интересы духа. Христіанинъ, аскетически относясь къ явленіямъ внѣшняго бытія, ограничивая свои физическія потребности и свои матеріальныя условія жизни, не видитъ въ этомъ отношеніи къ нимъ и ограниченіи ихъ конечной цѣли своихъ стремленій, a разсматриваетъ ихъ только какъ средства къ достиженію духовнаго совершенства. Но все-таки вѣдь ограничиваетъ? Да, ограничиваетъ. Но, во-первыхъ, онъ ограничиваетъ, сдерживаетъ и инстинктивную, неразумную игру, блужданіе своихъ помысловъ, чисто духовныхъ продуктовъ, если они не отвѣчаютъ идеаламъ его настроенія; во-вторыхъ, ни откуда не слѣдуетъ, чтобы въ организмѣ (въ данномъ случаѣ въ человѣкѣ), сложенномъ изъ нѣсколькихъ силъ, нормальнымъ развитіемъ было то, когда одна сила безгранично развивалась бы на счетъ другой (въ особенности, если эта другая сила главная, нейтральная), a не раскрывалась бы только въ мѣру своего достоинства и значенія въ общей системѣ жизни организма; ни откуда, въ-третьихъ, не видно, что задачей человѣческой жизни и дѣятельности является безконтрольный, ничѣмъ не сдерживаемый ростъ физическихъ потребностей и цѣлей; и наконецъ, въ-четвертыхъ, христіанское ученіе о тѣлѣ, какъ храмѣ живущаго въ человѣкѣ Святого Духа (1 Кор. 6, 19), какъ о прославленномъ, духовномъ и небесномъ (1 Кор. 15, 40. 44), ясно говоритъ о томъ, что христіанство требуетъ не подавленія и уничтоженія тѣлеснаго, a лишь гармонизированія его съ духовнымъ. Слѣдовательно, фактъ ограниченія тѣлеснаго самъ по себѣ нисколько не свидѣтельствуетъ объ отрицательномъ отношеніи нашей религіи къ физически-земному и тѣлесному. Поэтому-то внѣшніе аскетическіе подвиги не поставляются въ христіанствѣ обязательными правилами жизни для каждаго христіанина, но они утверждаются въ своей обязательности только тогда, когда человѣкъ по индивидуальнымъ свойствамъ своей природы не можетъ внѣ ихъ достичь дарованія духовнаго. Если бы аскетизмъ боролся противъ «плоти», понимаемой и осуждаемой имъ за ея физическую природу, тогда христіанство не отвергало бы, въ качествѣ неистинныхъ, нѣкоторыхъ чисто духовныхъ явленій, которыхъ уже никакъ нельзя связать съ чувственностью (напр. гордость) и прямо утверждало бы, что зла въ области явленій сознательно-духовныхъ быть не можетъ, но только въ плоти-тѣлѣ, въ плоти-матеріи. Поэтому, когда въ Св. Писаніи идетъ рѣчь о земной жизни, какъ земной, т. е. совершающей свое теченіе въ условіяхъ физическаго существованія, о мірѣ, какъ физическомъ бытіи, то оно нигдѣ не называеть ихъ зломъ; напротивъ, разсматривая міръ какъ твореніе рукъ Божіихъ, выражается о немъ, что всякое созданіе Божіе добро (1 Тим. 4, 4). Когда же Откровеніе имѣетъ ввиду собственно тотъ строй мыслей, чувствованій и желаній, который возникаетъ изъ идеи самодовлѣемости земной жизни и который опредѣляетъ поведеніе согласное съ этой идеей (а такимъ поведеніемъ будетъ порабщеніе чувственности, хотя бы и подъ хитрымъ ничшіанскимъ терминомъ «свободной игры инстинктовъ» и эгоизмъ въ отношеніи къ людямъ), тогда христіанство научаетъ бѣжать отъ такого міра, нелюбить его и всего того, что онъ производитъ. Но во всѣхъ такихъ случаяхъ говорится не о мірѣ земномъ какъ бытіи, a собственно о міровоззрѣніи; возникающемъ водъ вліяніемъ указанной идеи о мірѣ, или же какъ о свойствѣ жизни, возможной въ этомъ мірѣ, но нe необходимой.

Если такимъ образомъ христіанство не отрицаетъ земной формы бытія, формы чувственно-физическаго и тѣлеснаго существованія самой въ себѣ, a осуждаетъ только порабощеніе духа чувственности, самимъ же духомъ свободно-создаваемое, то оно не можетъ отвергать и тѣхъ продуктовъ жизни, которые возникаютъ y человѣка и нужны ему по его положенію въ этомъ мірѣ какъ земного существа: государство, науку, искусство и т. п. Самое созданіе ихъ человѣкомъ нисколько не предосудительно съ христіанской точки зрѣнія, и христіанинъ ни мало не роняетъ серьезности своего христіанскаго настроенія, если онъ посвящаетъ свою внѣшнюю жизнь одному изъ этихъ видовъ земного служенія, разъ оно содѣйствуетъ и охраняетъ благополучіе жизни нашихъ ближнихъ и разъ онъ въ немъ выражаетъ доброе нравственное настроеніе. Вѣдь христіанство не только не запрещаетъ, но и положительно заповѣдуетъ благотвореніе ближнимъ, жизнь на пользу ихъ, a слѣдовательно одобряетъ все то, чѣмъ и при помощи чего это только и можетъ быть достигнуто. Да и странно было бы, если бы христіанство осуждало эти продукты, съ необходимостью вызываемые самымъ положеніемъ человѣка, какъ земного существа. Человѣкъ вѣдь отвѣтствененъ лишь за то, что находится во власти его воли; но не отъ него зависитъ, что онъ не чистый духъ и существуеть въ мірѣ физической дѣйствительности. Отъ него только зависитъ жить въ этомъ мірѣ не по принципамъ стихйно-слѣпой, неразумно-животной жизни, a въ необходимыхъ условіяхъ міровой дѣйствительности развивать свою свободу, приспособляя міръ къ религіозно-мистическимъ и моральнымъ свойствамъ своего духа, a не себя приспособляя къ нему. Вотъ въ этомъ-то моментѣ, – моментѣ приложенія продуктовъ своего духа, вызываемыхъ запросами его земного существованія и пользованія ими, и можетъ возникнуть грѣховное дѣйствованіе, если человѣкъ забудетъ служебное значеніе своего земного призванія и поставитъ его исключительной, единственной цѣлью своей жизни, подчинивъ такимъ образомъ свое духовное «я» физическимъ условіямъ жизни и сдѣлавъ его орудіемъ нe блага ближнихъ, a собственнаго «я», орудіемъ, угнетающимъ ближнихъ.

Такимъ образомъ, устои земной дѣйствительности сами по себѣ чисты, негрѣховны, но ихъ выраженіе можетъ быть и грѣховно и негрѣховно, смотря потому, отвѣчаетъ или нѣтъ ихъ конкретное содержаніе идеаламъ моральной жизни христіанства, опредѣленіямъ и цѣлямъ, поставленнымъ здѣсь въ качествѣ основныхъ и конечныхъ для человѣка. Значитъ. изъ того общаго факта, что извѣстное психическое усиліе человѣка прилагается къ земнымъ интересамъ и цѣлямъ, нельзя заключать къ его безусловному, непремѣнному осужденію христіанствомъ. Земная, естественная добродѣтель, поэтому, можетъ быть и христіанской добродѣтелью, безусловно требоваться отъ христіанина, если то благо, которое въ ней достигается, не только не противорѣчитъ въ своемъ конкретномъ выраженіи, по своему содержанію заповѣдямъ христіанской жизни, но даже и служитъ орудіемъ для исполненія этихъ заповѣдей: христіанство не отвергаетъ міра земной дѣйствительности, какъ такового, но только извѣстныя направленія въ жизни этого міра. Слѣдовательно, и патріотизмъ, любовь къ отечеству, не можетъ отвергаться христіанскимъ сознаніемъ только потому, что онъ земная добродѣтель.

Итакъ, міръ земной дѣйствительности по христіанству не есть самъ по себѣ зло. На почвѣ и по требованію природы этого міра возникаютъ съ необходимостью y человѣка нѣкоторые устои жизни, нужные ему для существованія въ немъ, какъ основные условія и факторы, благодаря которымъ только и можетъ развиваться жизнь въ предѣлахъ земной дѣйствительности. Если теперь эти устои возникаютъ изъ природы такого бытія, которое не есть зло, то и они сами по себѣ тоже не суть зло, a слѣдовательно и все то, что содѣйствуетъ ихъ развитію, опять-таки само по себѣ не можетъ быть зломъ. Съ необходимостью, освованной на естественной взаимозависимости людей, создаетъ человѣкъ общественные земные союзы, внутри которыхъ возникаетъ, крѣпнетъ и развивается его индивидуальная внутренняя жизнь. Съ необходимостью, опредѣляемой его положеніемъ, какъ земного существа, онъ живетъ среди извѣстной націи, имѣющей ту или другую политически-правовую организацію, цѣлость и крѣпость которой обусловливаетъ проведеніе началъ нравственности во внѣшнія отношенія общественной жизни, развивающіяся изъ положенія человѣка, какъ земного существа. И его нація, и его государство служатъ по своей идеѣ залогомъ и условіемъ солидарной, взаимопомогающей жизни, въ которой устраненъ личный произволъ въ пользу общаго благосостоянія. Значитъ, общественные союзы сами по себѣ добро. Патріотическая любовь, заставляя человѣка единиться съ цѣлымъ, работать для его блага, такимъ образомъ содѣйствуетъ развитію этого цѣлаго, своей родной страны, націи, ея правового политическаго порядка. Если же общество, нація, государство есть само по себѣ моральное благо, то и стимулъ, ихъ охраняющій, – въ данномъ случаѣ любовь (если бы всѣ члены отечества не любили его, то оно погибло бы), – есть также нравственно-доброе дѣйствіе, словомъ патріотическое чувство въ его идеѣ есть хорошее чувство. Мы видѣли съ другой стороны, что продукты человѣческаго сознанія, возникающіе изъ положенія человѣка, какъ земного существа, могутъ быть и злыми въ зависимости отъ того конкретнаго содержанія, какое они въ себѣ развиваютъ. Это конкретное содержаніе всецѣло обусловливается нравственнымъ состояніемъ созидающихъ ихъ людей. Если же эти продукты могутъ быть добрыми, то обязанность каждаго нравственнаго существа состоитъ въ удержаніи за ними этой возможяости. А для этой цѣли необходимы работа, трудъ надъ усовершеніемъ ихъ содержанія, ихъ цѣлей. Но работа невозможна безъ любви къ усовершаемому и она сама есть продуктъ, выраженіе этой любви (нельзя работать успѣшно безъ любви къ предмету работы). Слѣдовательно, если въ общественныхъ союзахъ, видъ которыхъ составляютъ союзы національный и государственный, дана возможность моральнаго блага, то и стимулы, осуществляющіе въ дѣйствительности эту возможность, составляютъ нравственную обязанность человѣка, a исполненіе должной обязанности есть добродѣтель. Значитъ, чувство любви къ отечеству есть добродѣтель.

Такимъ образомъ въ мірѣ земной дѣйствительности существуютъ блага, достойныя высокаго положенія христіанина и приличествующія ему. Въ нихъ и черезъ нихъ онъ можетъ раскрывать добродѣтель, слѣдовательно они могутъ служить объектомъ и христіанскаго сознанія; христіанинъ можетъ въ нихъ жить, служить имъ и любить ихъ. Къ такимъ благамъ принадлежатъ и общественные (національные и государственные) союзы. Слѣдовательно, любовь къ этимъ союзамъ возможна и для христіанина, хотя она и направляется въ данномъ случаѣ не на блага небесныя, a на благо, развиваемое въ земномъ мірѣ, для жизни въ этомъ мірѣ, и по условіямъ существованія этого именно міра.

Но сомнѣніе въ совмѣстимости патріотической любви съ христіанствомъ идетъ и съ другой стороны.

Если, говорятъ, христіанство не смотритъ на міръ внѣшней дѣйствительности какъ на зло, если оно допускаетъ возможность развитія въ условіяхъ его жизни добродѣтели, если основные устои его жизни сами по себѣ не суть зло и въ нихъ и черезъ нихъ человѣческая воля можетъ раскрывать добро, если національные общественные союзы, принадлежа къ этимъ основнымъ, необходимымъ въ мірской жизни устоямъ, также по своей идеѣ – продукты и орудія нравственнаго сознанія и стремятся къ нравственнымъ цѣлямъ: то, конечно, христіанинъ не можетъ отрицательно относиться къ нимъ, активно противодѣйствовать имъ, враждовать противъ нихъ, стремиться къ ихъ разрушенію. Но онъ по своему нравственному развитію можетъ не нуждаться въ этихъ союзахъ, какъ орудіяхъ и средствахъ проведенія добродѣтели въ мірѣ, можетъ стоять на такой точкѣ моральнаго совершенства, когда его сознаніе, занятое всецѣло высшими вопросами духа, не принимаетъ въ кругъ своихъ идей заботы объ отечествѣ, не наполняется любовію къ нему не потому, что эти заботы – зло и любовь къ родинѣ – моральное преступленіе, a потому, что его мысль движется въ иномъ кругѣ, – кругѣ высшихъ представленій, въ которомъ нѣтъ мѣста представленіямъ низшаго порядка. Любовь къ отечеству – добродѣтель, но добродѣтель средняго христіанина. Христіанинъ же совершенный можетъ и не имѣть ея; въ другихъ любовь къ отечеству онъ не осуждаетъ, но самъ этимъ чувствомъ никогда не волнуется, и если бы онъ волвовался имъ, то онъ тѣмъ самымъ спускался бы съ досгигнутой имъ моральной высоты на низшую ступень совершенства. Въ этомъ разсужденіи нельзя не указать слѣдующей ошибочной мысли, которая составляетъ самую суть приведеннаго возраженія. Въ немъ высота и совершенство моральнаго настроенія поставляется въ безусловную причинную зависимость отъ высоты объекта представленія. По этой логикѣ выходитъ, что, если я думаю о Богѣ, то совершенно независимо отъ того, какъ я думаю, мое моральное сознаніе будетъ высокоцѣннымъ; и если я думаю о человѣкѣ, то совершенно независимо отъ того, что и какъ я думаю о немъ, оно уже будетъ ниже перваго состоянія моего сознанія. Между тѣмъ дѣло обстоитъ совершенно иначе. Цѣнность моего моральнаго состоянія зависитъ не отъ предметовъ, на которыхъ сосредоточено мое вниманіе, a отъ чистоты и силы одушевляющаго меня моральнаго чувства, отъ его согласія съ объективными (для меня) моральными идеями и идеалами. Поэтому и совершенный христіанинъ можетъ думать о предметахъ низшаго по метафизическимъ свойствамъ бытія, и разница между сферою сознанія совершеннаго христіанина и христіанина еще только усовершающагося и состоитъ въ различіи высотъ именно субъективной стороны этого сознанія, a не въ различіи метафизическихъ свойствъ предметовъ ихъ мышленія.

Итакъ сужденіе, будто совершенный христіанинъ по самой природѣ своего моральнаго міра не можетъ одушевляться любовью къ отечеству есть неосновательное сужденіе и въ положительныхъ данныхъ Откровенія оно находитъ окончательно уничтожающій для себя приговоръ. Мы видѣли, что объектами, на которые направляется патріотическая любовь служатъ родина, отечество въ общемъ смыслѣ этого слова, своя нація, свое государство и глава его. И всѣ эти виды патріотической любви находятъ себѣ оправданіе въ Божественномъ Откровеніи. Заповѣди и наставленія его уже, конечно, предлагаются не среднему христіанину. И Божественный Основатель христіанства, и Его святые ученики, водимые посланнымъ Имъ Духомъ, уже, конечно, мудрствовали горняя и, однако, они не только не были чужды любви къ своему отечеству, но, можно сказать, пылали этой любовью. Мысль о своемъ отечествѣ не оставляла ихъ въ самые рѣшительные моменты ихъ всечеловѣческаго служеннія, въ самыя важныя минуты подвиговъ для всемірныхъ цѣлей. Вотъ незадолго до своихъ крестныхъ страданій Господь торжественно входитъ въ Іерусалимъ. Іудеи еще разъ выразили свое непониманіе дѣла Христова, eще разъ показали себя ослѣпленными врагами истины. Приближалось время, когда они въ изступленныхъ крикахъ потребуютъ позорной смерти для Божественнаго Искупителя. Сынъ Божій, всѣмъ людямъ хотящій спасенія, видитъ, что они сами рѣшительно отвергли это спасеніе, такъ явно и доказательно имъ проповѣданное. И, конечно, мысли Господа въ этотъ моментъ были сосредоточены на Его мессіанскомъ дѣлѣ, на людской злобѣ, на противленіи грѣховныхъ воль, какъ препятствіи къ настоящему и будущему распространенію Евангелія спасенія, на скорбныхъ судьбахъ Его Божественнаго дѣла въ грядущей исторіи. Однако, и среди этихъ своихъ размышленій, Онъ нашелъ мѣсто и мысли о своемъ народѣ, и чувство скорби по поводу предстоящаго торжества дикой ненависти надъ дѣломъ Божіимъ, – ненависти, обращающейся на головы самихъ же ненавистниковъ, не помѣшало вылиться скорби и о Его народѣ. И смотрите, о чемъ жалѣетъ Христосъ? He о томъ только, что Іерусалимъ не узналъ, что «служитъ къ миру его», но и о томъ, что городъ будетъ обложенъ окопами враговъ, стѣсненъ ими, разрушенъ и разоренъ, т. е. скорбитъ не только о духовной, но и о матеріальной гибели своего родного города{3}. Слѣдовательно, говоритъ не только какъ отвергнутый народомъ Искупитель, но и какъ человѣкъ, жалѣющій свое отечество. Но почему-же здѣсь нужно видѣть жалость именно къ отвчеству, a не жалость вообще къ несчастной участи погибающихъ? Да потому, конечно, что Господь упоминаетъ только о Іерусалимѣ, какъ символѣ всего еврейскаго народа, и ничего не говоритъ о таковой же участи другихъ народовъ, Богочеловѣку такъ же вѣдомой, и именно участи, постигающей ихъ за то же «неузнаніе времени посѣщенія» своего, за каковое былъ наказанъ и Іерусалимъ. Но Спаситель, быть можетъ, потому воскорбѣлъ объ Іерусалимѣ, что въ данномъ случаѣ поводъ былъ скорбѣть только о немъ? Господь приближался къ Іерусалиму, увидѣлъ его и, зная его судьбу, восплакалъ о ней: все, такимъ образомъ, объясняется простыми законами ассоціаціи. Но вѣдь по этимъ же законамъ ассоціаціи Господу слѣдовало бы вспомнить и о плачевной судъбѣ, другихъ народовъ по сходству этой судьбы съ судьбой еврейскаго народа, и, однако, Онъ о ней невспомнилъ, a между тѣмъ такая моральная и матеріальная судьба была, есть и будетъ ни y одного только Израиля, поскольку и другіе народы виновны во грѣхѣ богоборчества. Значитъ, въ данномъ случаѣ Спаситель жалѣлъ евреевъ, какъ свой именно народъ, плакалъ объ Іерусалимѣ, какъ своемъ отечествѣ.

Нельзя не отмѣтить и другого евангельскаго сказанія, также весьма выразительнаго для характеристики отношенія Господа къ своему народу{4}. Римскій сотникъ въ Капернаумѣ, слышавшій о чудотвореніи Іисуса Христа, посылаетъ къ Нему іудейскихъ старѣйшинъ съ просьбой прійти и исцѣлить заболѣвшаго слугу его. Старѣйшины, желая склонить Спасителя на удовлетвореніе просьбы сотника, говорили: «Онъ достоинъ, чтобы Tы сдѣлалъ для него это, ибо онъ любитъ нашъ народъ и построилъ синагогу». И Господь пошелъ съ ними. Изъ приведеннаго текста видно, что слово «любитъ» здѣсь нельзя понимать въ смыслѣ указанія на юридически справедливое отношеніе начальника чужеземца къ подчиненнымъ порабощенной народности, a нужно разумѣть въ прямомъ буквальномъ смыслѣ указанія на положительное сочувствіе, благожелательность къ евреямъ, ихъ идеаламъ, вѣрованіямъ, быту, обнаруженныя сотникомъ: сказано, что онъ построилъ имъ синагогу. Значитъ, мы имѣемъ здѣсь дѣло съ фактомъ любви, симпатіи чужеземца къ народности, среди которой онъ жилъ. И вотъ это-то его отношеніе старѣйшины и выставляютъ въ качествѣ мотива, по которому Христосъ долженъ оказать милость. Но вѣдь ясное дѣло, что всякій мотивирующій свою просьбу обращается именно съ такимъ мотивомъ, который по его сознанію является наиболѣе убѣдительнымъ и въ глазахъ его, просителя, и въ глазахъ того лица, къ которому обращаются съ просьбой. И если старѣйшины іудейскіе обратились къ Христу именно съ этимъ мотивомъ, тo это, конечно, потому, что они знали цѣнность его въ очахъ Господа. Они считали, что Спаситель солидаренъ съ ними въ данномъ случаѣ, т. е. что Онъ любитъ еврейскій народъ такъ же, какъ и они. И Господь принялъ ихъ мотивъ за достаточный, призналъ любовь къ еврейскому народу цѣнной добродѣтелью, но Онъ этого не сдѣлалъ бы, если бы Самъ не любилъ этого народа, какъ своего, не считалъ любви къ своему народу добродѣтелью.

Замѣчательно, что Господь и Самого Себя считалъ посланнымъ возвѣщать Евангеліе царствія Божія прежде всего погибшимъ овцамъ дома Израилева, и ученикамъ своимъ, посылая ихъ на проповѣдь, заповѣдалъ обращаться съ нею прежде всего къ еврейскому народу. Между тѣмъ цѣли Христова благовѣстія были универсальны. И если бы Господь не признавалъ любви къ своему народу, желанія ему блага добродѣтелью для всякаго человѣка, тогда-бы Онъ, конечно, не настаивалъ нарочито на требованіи возвѣстить Евангеліе прежде всего Израилю. Скажутъ: Господь, Самъ проповѣдуя благовѣстіе спасенія и отъ апостоловъ требуя проповѣди прежде всего іудеямъ, просто исполнялъ предвѣчное опредѣленіе Бога о таковомъ именно порядкѣ проповѣди. Но вѣдь самое содержаніе этого предвѣчнаго опредѣленія Бога основывалось на предвѣчномъ-же избранничествѣ еврейскаго народа, какъ носителя Божественныхъ идей въ мірѣ и о мірѣ. A избранничество Израиля опредѣлило такое отношеніе къ нему Іеговы, которое мы на своемъ человѣческомъ языкѣ не можемъ выразить иначе, какъ отношеніе любви Отца къ дѣтямъ, Главы народа къ членамъ, добраго Царя къ своимъ подданнымъ. Самое избранничество Израиля, такъ сказать божественное порученіе евреямъ выволнить планы Божества въ мірѣ, есть актъ особаго довѣрія, особой любви Бога къ этому народу: онъ призывался къ высочайшей миссіи, облекался наивысшимъ для человѣчества достоинствомъ. И самое вочеловѣченіе Сына Божія именно въ еврейскомъ народѣ, чрезъ еврейскую Святую Дѣву было тѣмъ-же выраженіемъ со стороны Бога особой милости къ этому народу. Но вочеловѣченіе Сына Божія дѣлало Его по плоти членомъ еврейскаго народа, объединяло Его съ нимъ національной связью, и, выполняя предвѣчную мысль своего Божественнаго Отца, Онъ тѣмъ самымъ выполнялъ ее какъ волю по отношенію къ своему народу: изъ Божественныхъ плановъ объ универсальности спасенія нисколько не слѣдовало, чтобы начало этого дѣла падало на одинъ опредѣленный народъ, минуя до времени прочіе народы; изъ особенной-же любви Бога къ Израилю слѣдуетъ, чтобы высочайшее для человѣчества благо спасенія именно ему первоначально было возвѣщено. Значитъ, Господь Іисусъ Христосъ, Самъ проповѣдуя Евангеліе царствія Божія прежде всего евреямъ a отъ апостоловъ требуя такой проповѣди, тѣмъ самымъ выполнялъ волю Божественной любви къ избранному Богомъ народу, который былъ роднымъ Христу по плоти, и проповѣдь Господа, обращенная прежде всего къ этому народу, была выраженіемъ особой любви къ нему.

Особенно ярко выступаетъ противопоставленіе Господомъ своего народа народамъ чужимъ въ Его отвѣтѣ женѣ-хананеянкѣ (Матѳ. 15, 22). Господь не отвергъ ея просьбы за силу ея смиренія и вѣры, но Онъ опредѣленно указалъ на различіе въ отношеніяхъ къ родному народу и чужимъ народностямъ. Родной народъ ближе къ намъ, ему первоначально нужно оказывать любовь, a потомъ уже и чужеземцамъ, что картинно выражается въ Евавгеліи подъ образомъ крохъ, падающихъ со стола господина. И вообще на всемъ протяженіи земного служенія Іисуса Христа лежитъ печать Его особой любви къ своему народу. Несмотря на то, что Израиль не принялъ своего Спасителя, что Божественный Учитель, какъ нѣкогда и Его святые пророки, оказался неславнымъ въ своемъ отечествѣ, Онъ, не какъ космополитъ, не бѣжитъ изъ него съ прещеніемъ, но съ терпѣніемъ переноситъ предразсудки и озлобленіе своего народа и все-же ему проповѣдуетъ прежде всѣхъ Евангеліе своего царствія. Если-бы Храстосъ не считалъ равнодушіе къ благу своего народа порокомъ и любвеобильное отношеніе къ нему добродѣтелью, то Онъ, конечно, удалился-бы изъ своего отечества для проповѣди въ другихъ странахъ, какъ это и дѣлаютъ люди, руководящіеся въ своей жизни только отвлеченной идеей своего призванія, нерастворяемой сердечной любовью къ живому человѣку, въ лицѣ своего народа. Господь же, не измѣняя цѣли своего посланія на землю, хотѣлъ до конца излить свою любовь къ своей родинѣ, до послѣдняго вздоха на крестѣ не переставая любить и молиться за соотечественниковъ своихъ.

Къ той же любви къ своему отечеству призываютъ насъ и св. апостолы. И, замѣчательно, наиболѣе яркое ученіе объ этой любви мы имѣемъ въ посланіяхъ того апостола, который, по обстоятельствамъ своей проповѣди и по усливіямъ своего апостольскаго призванія, вынужденъ былъ наиболѣе выпукло выражать въ своихъ посланіяхъ универсальный характеръ христіанства. Св. апостолъ Павелъ какъ-бы предвидѣлъ современныя сужденія о несовмѣстимости патріотической любви съ моральнымъ достоинствомъ совершеннаго человѣка и въ особевности христіанина. И вотъ онъ, совершеннѣйшій христіанинъ, говоритъ намъ: «Кто о своихъ не печется и особенно о домашнихъ, тотъ отрекся отъ вѣры и хуже невѣрнаго» (1 Тим. 5, 8) и «Истину говорю во Христѣ, не лгу, свидѣтелъствуетъ мнѣ совѣсть моя въ Духѣ Святомъ», что великая для меня печаль и непрестанное мученіе сердцу моему: я желалъ-бы самъ быть отлученнымъ за братьевъ моихъ, родныхъ мнѣ по плоти, то есть израильтянъ» (Рим. 9, 1-4). Если даже считать понятіе «свой» (не печется о своихъ) въ первомъ изъ приведенныхъ изреченій только синонимомъ по отношенію къ слову «домашній», то все равно текстъ апостола освящаетъ служеніе интересамъ близкихъ намъ по естественной связи, считаетъ его добродѣтелью и наоборотъ, не говоря уже о положительной злобѣ противъ близкихъ, даже и простое равнодушіе, отсутствіе активной заботы объ ихъ интересахъ (не печется) называетъ величайшимъ моральнымъ преступленіемъ, равнымъ по своей грѣховности отреченію отъ вѣры и даже болѣе: человѣкъ, небрегущій о своихъ обязанностяхъ къ близкимъ, становится хуже невѣрнаго. Но разъ одинъ изъ видовъ естественной связи признается нормальнымъ, то и всѣ другіе виды этой связи, тождественные съ нимъ пo природѣ, очевидно, уже мыслятся нормальными: центръ тяжести здѣсь лежитъ въ понятіи «свой, близкій»: въ интересахъ случаевъ, именно этими понятіями обнимаемыхъ, создается заповѣдь и выдѣляется ея обязательность изъ всѣхъ случаевъ другого рода. Слѣдовательно, служеніе «своему» здѣсь въ принципѣ одобряется, а, значитъ, и во всѣхъ не перечисленныхъ, но подразумѣваемыхъ имъ случаяхъ. Но любовь къ родинѣ и есть любовь къ своему, близкому, родному, значитъ и она одобряется, конечно, какъ и всякое формальное требованіе, подъ условіемъ соотвѣтствія ея содержанія содержанію нравственнаго закона. Слѣдовательно, и при этой интерпретаціи словъ апостола получается основа заповѣди о любви и къ соотечественникамъ. Но въ словѣ «свой» можно видѣть и прямое указаніе на соотечественниковъ, если принять во вниманіе, что другія естественныя связи апостоломъ нарочито перечисляются (домашніе, родственники). Если, наконецъ, подъ словомъ «свой» разумѣются «единовѣрцы» и забота о нихъ поставляется добродѣтелью, то вѣдъ во-первыхъ единство вѣры можетъ служить основой единенія національнаго, народнаго и даже государственнаго: тогда, по крайней мѣрѣ, такая нація, народъ и государство должны служить предметомъ нашей любви; во-вторыхъ, разъ единство вѣры, почтеніе къ ней служитъ мотивомъ заботливаго отношенія со стороны отдѣльныхъ членовъ къ единящемуся на этой вѣрѣ обществу, то и уваженіе къ другимъ цѣннымъ по своимъ имманентнымъ свойствамъ связямъ, соединяющимъ общество, должно переноситься и на образуемое ими цѣлое со стороны отдѣльныхъ представителей этого цѣлаго. Въ противномъ случаѣ мы уважали-бы цѣнные принципы въ ихъ отвлеченномъ видѣ и не уважали въ живомъ, конкретномъ ихъ реализованіи.

Итакъ, на основаніи даннаго изреченія можно и должно заключать, что апостолъ заповѣдуетъ въ немъ любовь и къ соотечественникамъ, къ людямъ одной національности. Но самое классическое выраженіе этой апостольской мысли содержится, конечно, во второмъ изъ приведенныхъ текстовъ. Здѣсь апостолъ такъ опредѣленно, глубокомысленно и художественно высказалъ свое воззрѣніе на моральную цѣнность любви къ своему народу, что всякій безпристрастный человѣкъ, не сочиняющій своего христіанства, долженъ согласиться, что по истинному, евангельскому благовѣстію патріотизмъ и христіанство вполнѣ совмѣстимыя понятія и наивысшее усовершеніе въ христіанской жизни не исключаетъ любви къ своему отечеству. Апостолъ говоритъ, что его любовь къ соотечественникамъ настолько сильна, что, если-бы для ихъ спасенія понадобилось и было цѣлесообразно его собственное отлученіе, онъ рѣшился бы даже на такое самопожертвованіе, т. е. иначе св. Павелъ заповѣдуетъ здѣсь христіанамъ самую горячую, самую сильную любовь къ своему отечеству.

Скажутъ: въ приведенныхъ мѣстахъ Св. Писанія дѣйствительно говорится о необходимости любви къ своему народу, къ своей націи. Но вѣдь здѣсь стимуломъ для этой любви является забота о его вѣчномъ спасеніи, здѣсь собственно нѣтъ рѣчи о народѣ, какъ націи, общественномъ земномъ союзѣ, объ его земныхъ интересахъ и цѣляхъ. Здѣсь родной народъ разсматривается не какъ земная величина, противопоставляемая другимъ такимъ же величинамъ, a какъ часть царства человѣчества, т. е. совокупности богоподобныхъ существъ, со стороны ея общечеловѣческихъ, религіозно-мистическихъ опредѣленій, и та любовь къ своему народу, о которой говоритъ Откровеніе и которуго оно требуетъ отъ христіанина, возникаетъ не по поводу его свойствъ, какъ народа, національнаго своебразнаго организма, a по поводу тождественныхъ съ остальными народами всеобщечеловѣческихъ его качествъ и цѣлей. A поэтому и служеніо народу здѣсь есть служеніе общечеловѣческимъ цѣлямъ и идеаламъ.

Но уже изъ предыдущаго анализа текстовъ видно, что это замѣчаніе въ самой существенной своей части, поскольку оно стремится затушевать выступающее въ текстахъ выдѣленіе своего народа въ сознаніи его членовъ изъ ряда другихъ народовъ, несостоятельно: Евангеліе царствія Божія все-же повелѣвается проповѣдывать прежде всего своему народу при полной возможности одновременной проповѣди его и другимъ народамъ, хананеянка удостаивается милости Господа только за необычайное смиреніе и вѣру, судьба Іерусалима вызываетъ особое выраженіе чувствъ со стороны Господа. Далѣе, несправедливо, какъ мы видѣли и то, будто по смыслу указанныхъ мѣстъ Св. Писанія любовь къ отечеству, соотечественникамъ должна направляться исключительно на ихъ общечеловѣческія, мистически-духовныя свойства, возникать по поводу ихъ вѣчной судьбы. Господь скорбѣлъ и о разрушеніи города и о земныхъ бѣдствіяхъ іерусалимлянъ, апостолъ въ посланіи къ Тимоѳею говоритъ, какъ это можно судить по контексту (ст. 10), скорѣе о заботливой любви къ земнымъ нуждамъ «своихъ и домашнихъ». Ho о самомъ національномъ единеніи, какъ благѣ, національности въ смыслѣ организованнаго общественнаго союза, о національныхъ идеалахъ и интересахъ этого союза, которымъ должны служить индивидуумы, прямо въ приведенныхъ мѣстахъ дѣйствительно ничего не говорится, хотя, конечно, отъ этого умолчанія нельзя заключать къ осужденію національнаго общественнаго объединенія. Совершенно наоборотъ, разъ требуется любовь къ отечеству въ лицѣ живыхъ людей, членовъ, его составляющихъ, то, конечно, предполагается одобреніе и той общественной связи, которая сдѣлала и дѣлаетъ ихъ соотечественниками, въ которой выражается сплоченіе индивидуальностей, выставляемыхъ и въ данныхъ мѣстахъ Св. Писанія объектами любви, въ одно общее цѣлое.

Но въ Св. Писаніи есть одно мѣсто, которое очень опредѣленно и положительно говоригъ о моральной цѣнности, о моральномъ смыслѣ національнаго объединенія, о разумѣ и цѣлесообразности жизни въ сплоченныхъ общественныхъ союзахъ. Это мѣсто мы читаемъ въ 17 гл. 26-27 Дѣяній Апостольскихъ: «Отъ одной крови Онъ (Богъ) произвелъ весь родъ человѣческій для обитанія по всему лицу земли, назначивъ предопредѣленныя времена и предѣлы ихъ обитанію, дабы они искали Бога, не ощутятъ-ли Его и не найдутъ-ли Его». Богъ, говорится здѣсь, назначилъ для народовъ особые періоды времени, періоды историческаго развитія, извѣстныя границы ихъ мѣстожительства, каждому народу далъ свою землю, каждому назначилъ опредѣленные сроки существованія и опредѣленныя границы пребыванія, и это не безъ цѣли, – для выполненія плановъ Его домостроительства. Но національность и образуется благодаря совмѣстному историческому и географическому сожительству отдѣльныхъ индивидуумовъ. На почвѣ стихійныхъ началъ одноплеменности и одинаковости внѣшнихъ условій жизни въ совмѣстной работѣ индивидуальностей возникаетъ духовное единство ихъ, закрѣпляемое въ языкѣ, общественныхъ воззрѣніяхъ и учрежденіяхъ и религіозныхъ вѣрованіяхъ. Значитъ, въ этомъ мѣстѣ Дѣяній говорится именно о національности, и она-то и выставляется живой, конкретной силой, существующей не безцѣльно, a въ моральныхъ цѣляхъ достиженія плановъ домостроительства Божія. О національности, конечно въ ея идеѣ, здѣсь говорится какъ о положительномъ явленіи, фактѣ цѣнномъ самомъ по себѣ, какъ о такомъ средствѣ, которое достойно и можетъ выполнить предназначенную ему миссію и которое Самимъ Богомъ вызвано къ бытію, а не произвольно создано человѣческомъ, вопреки Божественной мысли и волѣ. Конечно, мы знаемъ изъ Св. Писанія, что Божіе дѣло достигается и чисто человѣческими средствами, т. е. средствами не всегда въ нравственномъ отношеніи законными, – чрезъ пресѣченіе злого характера человѣческихъ дѣйствій, чрезъ премудрое обращеніе злыхъ дѣйствій человѣка къ добру. Но зато вѣдь въ Св. Писаніи такія дѣла и не называются дѣлами Божіими, прямыми повелѣніями Божественной воли. Значитъ, если въ данномъ мѣстѣ Апостольскихъ Дѣяній дѣленіе человѣчества на національности выставляется мыслію Бога прежде осуществленія его (дѣленія) самимъ человѣкомъ, то національность есть явленіе безусловно нравственнаго порядка и притомъ явленіе положительно нравственное, предназначенное къ осуществленію требованій добра и правди. Если-же національность разсматривается въ Откровеніи какъ сила-орудіе, предназначенное Богомъ къ воплощенію Его воли въ мірѣ, слѣдовательно къ развитію и воплощенію въ немъ добра, то ясное дѣло, что христіанинъ, вѣрный Откровенію, долженъ любить національность въ ея идеальномъ предназначеніи и какъ членъ данной національности долженъ стремиться къ достиженію ею этихъ ея цѣлей, работать для воплощенія ея идеальнаго предназначенія въ реальныхъ формахъ жизни. При такомъ взглядѣ на идею національной формы жизни христіанство естественно не считаетъ національныхъ объединеній, національныхъ союзовъ препятствіемъ къ воспріятію универсальной евангельской проповѣди и разсматриваетъ національность какъ силу, способную воспріять христіанское благовѣстіе. Христосъ повелѣлъ своимъ ученикамъ проповѣдывать Евангеліе народамъ (τὰ ἔθνη), a не человѣчеству, т. е. не считалъ необходимымъ для дѣйственности своей проповѣди разрушать національные организмы, наніовальныя обособленія и не видѣлъ въ вихъ противорѣчія универсализму своего ученія, a потому и не требовалъ отъ своихъ учениковъ ни въ качествѣ предваряющаго условія, ни въ качествѣ послѣдней цѣли проповѣди разрушенія естественныхъ формъ общественной жизни. И въ концѣ мірового процесса, на послѣднемъ судѣ Божіемъ, совпадающемъ съ завершеніемъ христіанской проповѣди, предъ престоломъ Божественнаго Судіи предстанетъ по Евангелію не безнаціональное человѣчество, a опять-таки отдѣльные народы, обособленныя національности (и соберутся предъ Нимъ всѣ народы – Матѳ. 25, 32), чтобы каждому изъ нихъ дать отчетъ въ предназначенной ему миссіи. Господь-Судія въ своемъ приговорѣ грѣшникамъ подробно указываетъ всѣ существенные виды ихъ прегрѣшеній, выражагощіеся въ отсутствіи любви, но Онъ не указываетъ, чтобы это отсутствіе любви опредѣлялось національнымъ обособленіемъ народовъ и само это національное обособленіе было выраженіемъ отсутствія любви, какъ это полагаютъ современные всечеловѣки-космололиты. Совершенно наоборотъ, въ Евангеліи утверждается, что преступленіе противъ заповѣди любви зараждается въ сферѣ индивидуальнаго сознанія и есть плодъ моральнаго неустройства именно этого сознанія.

Наконець, предметомъ патріотеческой любви христіанина служитъ его государство, политически-правовая организація его народной жизни и глава государства.

Въ своемъ отвѣтѣ на искушающій вопросъ подосланныхъ фарисеями лицъ Господь Іисусъ Христосъ ясно опредѣлилъ нравственную обязанность для каждаго члена государства служитъ Кесарю. Вопрошающіе хотѣли знать: имъ, угнетеннымъ римскимъ владычествомъ іудеямъ, имѣвшимъ своихъ національныхъ правителей и мечтавшимъ о главенствѣ надъ міромъ, дозволительно-ли отдавать дань чужеземному властелину? Господь даетъ болѣе общій отвѣтъ о необходимости повиновенія подданныхъ верховной власти и вмѣстѣ съ тѣмъ обосновываетъ этотъ отвѣтъ указаніемъ двухъ сферъ, въ которыхъ развивается земная жизнь человѣка: Божеской и кесаревой. Кесарево, по слову Господа, не должно быть отрицаемо только потому, что оно кесарево и, когда оно не стоитъ въ противорѣчи съ Божіимъ, его необходимо исполнять. И это, конечно, потому, что Господь не считалъ государственной организаціи жизни съ необходимостью противорѣчащей христіанскому жизнепониманію и жизнеопредѣленію, что Онъ ясно и выразилъ въ Своемъ отвѣгѣ Пилату на судѣ y него. По смыслу этого отвѣта, царство человѣческое, государство со всѣми функціями его жизни, стоитъ на землѣ рядомъ съ царствомъ благодатнымъ, нисколько не противорѣча этому послѣднему своимъ существованіемъ{5}. Члены перваго царства исполняютъ все необходимое для его жизни: служители царя подвизаются за него, защищаютъ его отъ враговъ и въ этомъ нѣтъ ничего недостойнаго для человѣка, напротивъ это нормальный порядокъ общественной жизни: власть дана царю свыше, отъ Бога. Это Христово «свыше» такъ и поняли Его святые апостолы. Какъ и въ Евангеліи, въ ихъ посланіяхъ мы видимъ опредѣленное и послѣдовательно проведенное ученіе о богоблагословляемости и правового, государственнаго порядка и власти, охраняющей и представляющей этотъ порядокъ. Апостолъ Петръ въ своемъ первомъ посланіи и апостолъ Павелъ въ посланіи къ Римлянамъ и Тимоѳею увѣщеваютъ христіанъ подчиняться государственной власти, какъ отъ Бога установленной. Послушаніе власти, обезпечивающее твердый порядокъ внѣшней жизни, вмѣстѣ съ тѣмъ есть служеніе нравственному порядку, который долженъ обнимать всѣ земныя отношенія. Здѣсь, конечно, долженъ возникать вопросъ о внутреннихъ мотивахъ этого подчиненія: нужно-ли оно для христіанина только потому, что онъ съ міромъ своихъ идеаловъ и стремленій живетъ среди общества нехристіянизировавшагося, среди грѣховныхъ дѣтей міра сего или-же это подчиненіе есть нравственная обязанность и для него, такъ или иначе связанная съ его вѣрованіями, идеями и стремленіями. Въ первомъ случаѣ государственныя обязанности христіанина обусловливаются его общей внѣшней жизнью съ міромъ, моральнымъ состояніемъ другихъ людей. И если для этого міра государственный порядокъ есть благо, то для самого храстіанина онъ не представляетъ этого блага. Христіанинъ подчиняется тогда государственному порядку, чтитъ власть только для блага другихъ, чтобы не соблазнить малыхъ сихъ, для которыхъ нуженъ и полезенъ государственный строй жизни и, отвергая нужность ихъ для себя, онъ не грѣшитъ предъ своею совѣстью и предъ требованіями Божественнаго закона, къ нему предъявляемыми. Во-второмъ случаѣ онъ грѣшитъ и неповиновеніемъ власти нарушаетъ моральные устои своей внутренней жизни. Послѣдняя мысль и есть мысль Откровенія. Христіанинъ видитъ въ твердомъ внѣшнемъ порядкѣ, который даетъ государство, существенное вспомогательное средство для жизни въ этомъ мірѣ вообще и въ разнообразныхъ сложныхъ отношеніяхъ, создаваемыхъ и выражающихся въ общественныхъ человѣческихъ соединеніяхъ вчастности даже и въ такихъ, въ которыхъ живъ духъ христіанской нравственной жизни. Опредѣленная строгая, дѣйствующая съ принужденіемъ форма государственнаго правопорядка обусловливается и необходимо существуетъ, по его представленію, съ одной стороны ради грѣха, развивающагося и возможнаго и въ обществѣ христіанъ, a съ другой стороны есть и опредѣляется Божественной волей и о немъ самомъ, какъ необходимая форма земной жизни, въ которой Богъ благоизволилъ существовать и дѣйствовать до времени человѣку. Поэтому христіанинъ охотно и активно, a не по принужденію вступаетъ въ организацію государственной жизни, признаетъ ея нужность (а не терпитъ только) на всемъ пространствѣ земной исторіи не просто потому, что онъ механически, по слѣпому довѣрію къ авторитету, приспособляетъ къ своему положенію слова Писанія о подчиненіи властямъ тогдашняго времени, a потому, что видитъ въ этихъ словахъ внутреннюю правду о праводорядкѣ, какъ необходимомъ условіи для развитія нравственной жизни здѣсь, на землѣ. Христіанинъ единится съ государственнымъ правопорядкомъ, вводитъ идею о немъ въ содержаніе своего самосознанія чрезъ эту посредствующую мысль о государственной организаціи, какъ условіи и орудіи, охраняющемъ интересы нравственной жизни.

Такъ и учатъ св. апостолы. Непорочность, чистота спасаемыхъ во Христѣ по ап. Петру должна проникать во всѣ области жизни, сохраняться во всѣхъ жизненныхъ отношеніяхъ, въ которыхъ поставлены члены Церкви. Такъ должно быть и касательно государственнаго порядка. Власть, человѣческое начальство, конечно, не есть непосредственное созданіе Божіе, въ томъ смыслѣ, въ какомъ является напримѣръ дѣло спасенія, но она и не произвольное, самимъ человѣкомъ выдуманное учрежденіе, a по Божественной волѣ среди людей возникающее установленіе. Къ ней человѣкъ имѣетъ обязанности: она служитъ въ планахъ Божественнаго домостроительства нравственнымъ цѣлямъ, наказывая за зло и награждая за добро, a поэтому и имѣетъ право на послушаніе себѣ. He изъ страха, по необходимости, a по совѣсти, пo сознанію моральной цѣнности развивается y христіанина подчиненіе власти. Ради Господа, ради исполненія Его воли возникаетъ послушаніе ей: идея власти, по ап. Павлу, есть идея Божественной воли, власть – слуга этой воли, факторъ, содѣйствующій развитію добра въ мірѣ. Противленіе власти есть, по нему, противлоніе Божественному установленію. Начальникъ есть отмститель въ наказаніе дѣлающему злое. Для достиженія этой цѣли ему даны всѣ вотребныя средства (ибо онъ не напрасно носитъ мечъ). Всѣ требованія власти, какъ таковой, должны быть исполняаемы: эти требованія вызываются самой ея природой, a природа власти существуетъ по Божественному установленію. Когда христіане, по ап. Петру, ради Господа, ради нравственной цѣнности достигаемыхъ властью цѣлей повинуются ей, то въ этомъ-то и проявляется ихъ свобода: но страхъ, не принужденіе, a сознательное слѣдованіе волѣ Божіей, ясное пониманіе цѣнности государственной власти опредѣляютъ это послушаніе. Еели-бы было идаче, т. е. если-бы христіане, опираясь на сознаніе своей свободы, какъ сыновъ Божіихъ, какъ членовъ высшаго порядка жизни, вздумали утверждать свою незавимость отъ временныхъ земныхъ устоевъ жизни, ненужность ихъ для себя, a слѣдовательно и необязательность исполвенія вызываемыхъ ими требованій, въ данномъ случаѣ, если-бы они отказались отъ поминовенія власти, то, по апостолу, они тѣмъ самымъ показали-бы, что они злоупотребляютъ своей свободой, пользуясь ею какъ прикрытіемъ зла (т. е. подъ предлогомъ своей свободы дѣлаютъ злое, недолжное){6}. Это указаніе апостола на соотношеніе христіанской свободы, т. е., иначе говоря, указаніе на духъ, внутреннее существо, основу жизни искупленнаго человѣка, съ фактомъ подчиненія земной власти весьма важно. Имъ устанавливается апостольское воззрѣніе, a для правовѣрныхъ христіанъ стало быть и заповѣдь объ обязательности послушанія власти не для однихъ только несовершенныхъ христіанъ, но и для всякаго христіанина, на какой-бы ступени усвоенія духа Христова онъ ни стоялъ: оно, по апостолу, требуется существомъ, идеальнымъ состояніемъ христіанской свободы, т. е., иване говоря, согласно съ наивысшимъ развитіемъ христіанской жизни: «свобода», на языкѣ Новаго Завѣта, обозначаетъ совершенство этой жизни.

Слѣдовательно, по апостольскому ученію, представляющему изъ себя лишь раскрытіе Христовой мысли, подчиненіе земной власти не только можетъ, но и должно быть предметомъ нравственнаго сознанія и дѣятельности христіанина, какъ требованіе Божественной воли относительно цѣннаго моральнаго явленія. Если земная власть существуетъ по установленію Божественной воли, то, значитъ, христіанинъ долженъ подчинться и служить ей не по необходимости, a по любви и въ самомъ этомъ служеніи выражать къ ней свою любовь. Поэтому-то въ Св. Писаніи молитва за царя и всѣхъ отъ него начальствующихъ, какъ наивысшее выраженіе любви, поставляется заповѣдью для христіанина, исполненіе которой «угодно Спасителю нашему Богу».

Итакъ, на основаніи общаго взгляда христіанства на земную жизнь нельзя отрицать патріотической любви, какъ добродѣтели. Прямыя-же, положительныя данныя Откровенія о патріотизмѣ говорятъ о совмѣстимости этого чувства съ наивысшимъ развитіемъ христіанскаго сознанія, такъ какъ указываютъ наличность перваго y Самого Господа и Его апостоловъ и, поэтому, разсматриваютъ любовь къ отечеству какъ морально цѣнное, a потому и обязательное для осуществленія въ жизни чувство. Словомъ, земное отечество, его судьба и интересы могутъ стать предметомъ думъ и заботъ христіанина, нисколько не понижая его самосознанія и настроенія. Слѣдовательно, тѣ естественные, психическіе импульсы, которые вызываютъ патріотеческое чувство и создаютъ при его посредствѣ связь между индивидуумомъ и его отечествомъ, христіанствомъ считаются законными, a поэтому и освящаются имъ.

Но, конечно, патріотическая любовь человѣка-христіанина должна обладать свойствами христіанской любви, какъ чувства и какъ дѣятельнаго отношенія между любящимъ и любимымъ. Что-же значитъ любить по-христіански? Это значитъ имѣть въ качествѣ пoстоянной настроенности нѣжныя добрыя чувства, нѣжнное доброжелательство къ другому, сопровождающееся отреченіемъ отъ собственныхъ наслажденій, отъ блага для себя, если это благо нужно другимъ, отъ выставленія собственныхъ заслугъ и достоинствъ, какъ конечныхъ цѣлей дѣятельности всей жизни. Такое самоотреченіе ведетъ къ уничтоженію преградъ, раздѣляющихъ личность отъ личности до безусловной противоположности, и создаетъ почву къ соединенію воль въ единство настроенія. Это же соединеніе воль есть не иное что, какъ перенесеніе христіаниномъ всѣхъ своихъ жизненныхъ цѣлей, чувствованій и стремленій на другого, обращеніе всей своей дѣягельности къ другому и вмѣстѣ съ тѣмъ полное освобожденіе отъ естественнаго самолюбія. Въ христіанствѣ другой, ближній становится постоннымъ объектомъ сознанія, каковымъ въ естественной любви является только «я», мое существо, моя личность, что особенно ясно сказывается при коллизіи интересовъ «я» и «не-я». Христіанская любовь распространяется на всѣхъ людей безъ исключенія, значитъ, и на грѣшниковъ. Только христіанство повелѣваетъ любить въ грѣшникѣ не его страсти и пороки, a его внутренняго человѣка, тотъ святой обликъ, въ который онъ можетъ облечь себя, стремясъ къ достиженнію и достигая возраста «мужа совершенна». Христіанинъ любитъ въ человѣкѣ грѣшникѣ образъ Божій, любитъ личность его, предусматривая возможность ея идеальнаго развитія и, во имя этого развитія, любитъ независимо отъ конкретнаго обнаруженія, отъ наличнаго конкретнаго содержанія ея жизни, практически выражая эту любовь въ постоянномъ желаніи и дѣйствованіи, направленномъ къ достиженію грѣшникомъ предназначенаго и требуемаго отъ всѣхъ людей нравственнаго совершенства. Такимъ образомъ, христіанинъ любитъ постоянно и неизмѣнно личность человѣка, идеальный образъ его существа, съ нимъ единится; конкретное же содержаніе его жизни любитъ и единится съ нимъ, дѣлаетъ его своимъ, воспринимаетъ и сочувствуетъ ему только подъ условіемъ его сообразности идеалу человѣческой личности, каковой идеалъ для христіанина начертавъ въ Евангеліи. Отсюда христіанская любовь имѣетъ двѣ формы: форму любьи сочувствующей и форму любви огорчевающей, т. е. борющейся съ наличнымъ несовершенствомъ за возможность идеальнаго совершенства. Отсюда объясняется и то, что христіанинъ никогда не презираетъ человѣка, такъ какъ въ каждомъ признаетъ возможность раскрытія и обнаруженія образа и подобія Божія, хотя со всей возможной для человѣка ревностью отрицаетъ его грѣховную настроенность. И вотъ человѣкъ-христіанинъ долженъ устроить свою патріотическую любовь пo образу и по подобію этого общаго для него принципа любви, какъ частный случай этой любви. Въ народности, какъ живомъ организмѣ личностей, есть также два элемента: одинъ вѣчный, неизмѣнный, свободно-творящій коллективный субъектъ, другой измѣняющееся, подвижное творимое имъ содержаніе. He любить въ народности первый элементъ, не единиться съ нимъ человѣкъ-христіанинъ не можетъ: онъ тѣмъ самымъ не любилъ бы свободно-творческаго процесса, составляющаго основное свойство человѣческаго существа, т. е. иначе говоря – не любилъ бы человѣка, котораго любить повелѣваетъ ему христіанство. Къ содержанію народнаго творчества христіанинъ, конечно, можетъ относиться критически, если только онъ увѣренъ, что его правда выше, чище, совершеннѣе правды народной и для его увѣренности y него есть настоящія доказательства, a не одна только субъективная самоувѣренность. Поэтому критиковать народную правду, добытую вѣками, усиліями всего народа и выдающихся его вождей, можетъ рѣшитьса не всякій, понимающій, что истина не только въ его головѣ, a можетъ быть и въ другомъ какомъ-нибудь мѣстѣ... Только тогда, когда христіанинъ ясно видитъ противорѣчіе содержанія народной жизни ученію его религіи, a не его вкусамъ и пониманію, онъ можетъ рѣшиться на эту критику, предварительно, конечно, установивъ, что народная жизнь противорѣчитъ объективной истинѣ христіанства, a не его субъективному пониманію этой истины. Но и въ этомъ случаѣ практическое дѣйствіе христіанина никогда не можетъ выразиться въ оплеваніи своей родины, въ желаніи ея погибели и въ ускореніи этой погибели своимъ поведеніемъ и отношеніемъ къ ея интересамъ. Такое поведеніе не будетъ христіанскимъ. Вѣдь коллективная творческая личность моего народа есть возможность по-своему осуществлять добро и правду, a поэтому и здѣсь человѣкъ долженъ проявить до конца свою любовь въ сочувствіи и работѣ истиннымъ народнымъ потребностямъ, въ дѣятельномъ стремленіи помочь нуждамъ народа. Подобно тому, какъ истинный христіанинъ къ человѣку-грѣшнику никогда не чувствуетъ презрѣнія, не бѣжитъ отъ него, a служитъ ему, содѣйствуетъ въ обращеніи его къ добру, такъ и при наличности въ своемъ отечествѣ нѣкоторыхъ ненормальностей всякій отдѣльный членъ его не къ тому долженъ стремиться, чтобы губить его, вредить ему, сдѣлаться отступникомъ, a къ тому, чтобы, сколько въ его силахъ, съ любовью къ исправляемому, исправить это зло по слову апостола: настой, обличи и запрети (2 Тим. 4, 2). Въ чемъ состоитъ это обличеніе, это обусловивается частными индивидуальными чертами случая и положеніемъ и освѣдомленностью обличающаго: нельзя обличать въ томъ, относительно чего я самъ не могу быть компентентнымъ. Вѣдь если мы въ своей дѣятельности заинтересованы распространіемъ добра, то въ интересахъ добра необходимо, чтобы оно воплощалось въ наибольшемъ количествѣ случаевъ. Если же мы, сознавая свое превосходство надъ тенденціями нашей національной жизни, отчуждаемся отъ родины, свысока смотримъ на нее, какъ на нестоющій нашего просвѣщеннаго вниманія предметъ, не желаемъ подѣлиться съ нею достигнутымъ нами совершенствомъ, то этимъ самымъ мы показываемъ, что во внутреннихъ тайникахъ своей души мы руководимся однимъ только самолюбіемъ.

Но какъ-же быть христіанину, если его родина, вставъ на неправильный путь жизни, отвергаетъ однако здравыя поученія и наставленія своего члена? Отвѣтить на этотъ вопросъ въ его общей формѣ, конечно, не возможво; все будетъ зависѣть отъ конкретнаго содержанія частнаго случая. Одно только можно сказать, что христіанинъ не будетъ стремиться погубить свою родину сочувствіемъ къ ея врагамъ, измѣной и содѣйствіемъ имъ, – руководясь своимъ общимъ отношеніемъ къ грѣшникамъ, – и скорѣе самъ погибнетъ отъ руки родины, чѣмъ будетъ мстить ей за свое отверженіе, вставъ на сторону ея недруговъ. Послѣдній поступокъ будетъ прямо нечестнымъ и неблагодарнымъ: вѣдь никто изъ насъ не можетъ сказать, что мы не получили отъ родины никакихъ благодѣяній и ничѣмъ ей не обязаны, и никакой умственно и морально развитой человѣкъ не будетъ утверждать, что за благодѣянія нужно оказывать ненависть и что изъ-за частнихъ интересовъ и недоразумѣній позволительно ставить на карту благо и даже самое существованіе народа.

Итакъ, мы должны всегда любить свою націю, не должны бросать и презирать ее. И эта наша любовь будетъ состоять то въ отождествленіи – сліяніи съ содержаніемъ народной жизни, въ случаѣ его совершенства, то въ работѣ для народнаго блага съ цѣлію довести народную жизнь до степени идеала. Если-же мы всегда должны любить свою родину, свою націю, какая бы она ни была, то ясное дѣло, что формула: «мы любимъ родную націю, родное государство, какъ форму бытія этой націи, преимущественно предъ другими націями» не означаетъ того, будто мы предпочитаемъ худшее лучшему, a лишь то, что мы любимъ въ родинѣ особый, непохожій на другіе, предметъ, любимъ то, что для нашего сознанія въ данномъ случаѣ является единственнымъ объектомъ, любимъ въ родинѣ то, чего нѣтъ въ другихъ объектахъ любви, a нѣтъ въ нихъ связующихъ насъ съ родиной отношеній материнства и сыновства. Родина вѣдь наша мать, поскольку мы получаемъ отъ нея блага человѣческаго существованія, и наше дитя, поскольку мы трудимся надъ ея созданіемъ. И я могу любить другіе объекты, напримѣръ, высокую культуру Франціи, больше, чѣмъ свою, но я въ данномъ случаѣ люблю Францію уже подъ другой категоріей, и отъ этого мое чувство къ Россіи, какъ родинѣ, нисколько не уменьшается. Мы любимъ родину, какъ свое, но это не этическій принципъ эвдемонистическаго характера, a характеристика объекта любви: этотъ мотивъ мы не прилагаемъ къ другимъ объектамъ, какъ оцѣнивающій, a лишь какъ признакъ, которымъ другіе предметы не характеризуются. «Это не наше», говоритъ патрютъ о продуктахъ другихъ націй, и если онъ истинный патріотъ, то онъ не хочетъ этимъ сказать, что поэтому оно худо, a только то, что оно намъ не соотвѣтствуетъ, по условіямъ нашей жизни не пригодно. Везспорно, въ такомъ сужденіи нѣтъ ничего человѣконенавистническаго, ничего оскорбительнаго для другихъ націй, a лишь есть одна попытка объективнаго разсмотрѣнія вещей.

Мы видѣли, что чувство патріотической любви возникаетъ въ сознаніи субъекта съ естественной необходимостью, обусловляваемой положеніемъ и отношеніемъ его къ тому цѣлому, членомъ котораго онъ является. Это положеніе и это отношеніе состоитъ въ томъ, что индивидуумъ въ дѣломъ получаетъ корни и основы, почву и условія для своего человѣческаго (временно-историческаго) развитія. И такъ какъ каждый индивидуумъ въ сущности стоитъ въ такой зависимости, то ясное дѣло, что патріотическая любовь будетъ существовать до тѣхъ поръ, пока существуютъ объекты, ее вызывающіе. Значитъ, отрицаніе чувства любви къ отечеству (въ общемъ смыслѣ этого слова) не можетъ основываться на усмотрѣніи въ немъ (чувствѣ) чего-то неестественнаго, и отсутствіе этого чувства не можетъ быть призвано за выраженіе высоты моральнаго развитія, разъ въ общественныхъ союзахъ дана возможность блага, a всякую возможность блага морально развитой человѣкъ долженъ охранять и развивать, слѣдовательно любить и работать надъ тѣмъ, гдѣ она предполагается. И отрицаніе чувства любви къ отечеству какъ нормальнаго, и отсутствіе самаго этого чувства есть продуктъ теоріи, рефлексіи надъ чувствомъ, выходящей изъ ложныхъ предпосылокъ. A эти предпосылки возникаютъ изъ неумѣнья мысли согласить наличность даннаго чувства и жизни по этому чувству съ положеніями и фактами, признаваемыми за истинные. Что это дѣйствительно такъ, видно изъ тѣхъ возраженій, которыя обыкновенно выставляются противъ моральной цѣнности чувства патріотической любви.

Говорятъ, что обособленіе народовъ въ изолированные, замкнутые, отдѣльно существующіе союзы, національное самоутвержденіе противорѣчатъ христіанскому ученію о самоотверженіи. Если самоотверженіе является непремѣннымъ условіемъ для христіанской жизни индивидуума, то оно должно быть принципомъ и жизни общественной. Народъ, какъ естественно образовавшееся цѣлое, по силѣ этого христіанскаго правила обязанъ отрекаться отъ собственнаго блага, всегда уступать это благо другимъ и добровольно, по собственному почину и по требованію другихъ народовъ, исполняя въ послѣднемъ случаѣ христіанскую заповѣдь смиренія. A для возможности такой жизни онъ, если онъ считаетъ себя христіанскимъ народомъ, не долженъ поставлять цѣлью своей коллективной работы какіе-либо свои національные идеалы, заботиться о развитіи своего народнаго типа, искать благъ для членовъ своего національнаго союза, словомъ творить для родины и во имя цѣлей и интересовъ этой родины, и обязанъ отвергнуться отъ своей національной идеи и служить «общечеловѣческому». Все же это возможно только подъ условіемъ уничтоженія народности и раздѣленія человѣчества на народности.

Данное разсужденіе въ самой своей основѣ нельзя призвать правильнымъ. Оно невѣрно изображаетъ сущность, дѣль и смыслъ христіанскаго самоотверженія, a поэтому дѣлаетъ неправильный выводъ о существѣ нормальной общественной жизни. Въ христіанствѣ человѣкъ отвергается не отъ «я», какъ субъекта, носителя психической жизни, не отъ своей личности, какъ сознательной и самоопредѣляющейся формы бытія, какъ отъ этически-цѣннаго блага, a отъ содержанія этой формы постольку и тогда, поскольку и когда оно грѣховно. Поэтому, если хотятъ поставить законъ личной жизни христіанина въ качествѣ закона и для общественной его жизни, то нужно требовать не отверженія національности, какъ живой, коллективной творческой силы, способной создавать и добро (вѣдь безспорно, что все такъ называемое общечеловѣческое всегда создается въ отдѣльномъ народѣ и націи и уже затѣмъ переходитъ въ международное, такъ сказать, употребленіе), a отреченія націи отъ содержанія жизни, несогласнаго съ моральными требованіями. И такое отреченніе не ведетъ непремѣнно къ гибели, къ уничтоженію національности (вѣдь только исключительнымъ случаемъ можетъ быть, если національное творчество выражается въ однихъ худыхъ продуктахъ, такъ что при отказѣ отъ этихъ продуктовъ народу нечѣмъ больше будетъ жить), a только къ возрожденію ея, къ перемѣнѣ одной формы ея жизнеопредѣленія на другую. Поэтому ставить для націи обязательнымъ и неизмѣннымъ закономъ требовавіе: «Не работай для себя, a работай для «всечеловѣческаго», не имѣй своихъ національныхъ идеаловъ, не заботься о развитіи своего народнаго типа», совсѣмъ не нужно; нужно же предъявлять къ націи совсѣмъ другое требованіе: «Старайся, чтобы твои народные идеалы были согласны съ заповѣдями нравственнаго закона, были осуществленіемъ велѣній этого закона». Первое требованіе не нужно потому, что не въ національности, какъ коллективной творческой силѣ, не въ національности, какъ въ формѣ существованія человѣчества ввидѣ эмпирически обособленныхъ, раздѣльно существующихъ группъ человѣчества, лежитъ причина внутреннихъ раздѣленій между людьми, a въ злой волѣ индивидуумовъ, ее составляющихъ. Но вѣдь эта злая воля не исчезнетъ и тогда, когда человѣчество, вмѣсто множества обособленныхъ національностей, т. е. отдѣльныхъ соціально-правовыхъ и государственныхъ союзовъ, будетъ проводить свою жизнь въ формѣ безнаціональнаго единаго союза. Основа національныхъ образованій лежитъ вѣдь не въ волѣ человѣка, a внѣ ея, въ историческихъ условіяхъ жизни; воля, созваніе придаетъ только конкретную форму этому образованію, a стало-быть національные союзы и не опредѣляются въ своемъ бытіи нежеланіемъ жить всѣмъ въ одномъ для всего міра соціально-политическомъ тѣлѣ, значитъ они не ведутъ съ необходимостью къ внутреннему раздѣленію между людьми, и не существованіемъ людей въ нѣсколькихъ отдѣльныхъ соціально-политическихъ тѣлахъ обусловливается и объясняется человѣческая рознь, a борьбой воль и грѣховыыхъ настроеній. И если вся борьба, происходящая между отдѣльными народами ставится на счетъ ихъ формы бытового и соціально-политическаго существованія, т. е. національнаго объединенія, національныхъ образованій, то это потому, что народы эмпирически ни въ какой другой формѣ бытія и не существуютъ, такъ что народъ отождествляется съ формой проявленія своей бытовой и соціально-политической жизни, и зло, развиваемое народомъ, въ смыслѣ извѣстнаго собранія, совокупности активно-разумныхъ существъ, личностей, переносится на форму его жизни. Но разъ въ изслѣдуемомъ нами цѣломъ, называемомъ національностью, народомъ. существуетъ два элемента: форма его жизни и субъектъ, живущій въ этой формѣ, то необходимо точнѣе опредѣлить, какой изъ этихъ элементовъ является источникомъ зла, развивающагося въ этомъ цѣломъ. Если въ первичномъ возникновеніи народныхъ образованій воля человѣка не участвуетъ, a они появляются подъ дѣйствіемъ необходимыхъ внѣшнихъ для нея силъ, то значитъ зло, въ нихъ обнаруживающееся, появляется не съ самымъ фактомъ ихъ бытія и не въ этомъ фактѣ. Если же зло все-таки существуетъ въ національной жизни, то значитъ оно сушествуетъ не благодаря факту этой жизни, a благодаря конкретному обнаруженію, конкретному содержанію этого факта. Это же конкретное содержаніе создается сознаніемъ и волею человѣка. Значитъ, зло, развиваемое въ національной жизни, коренится въ злой волѣ индивидуумовъ, составляющихъ національное цѣлое.

Такъ. Но вѣдь зато человѣческая воля на почвѣ національныхъ и государственныхъ союзовъ создаетъ такія формы зла, которыхъ не было бы безъ этихъ союзовъ, которыя не можетъ развивать отдѣльная, индивидуальная личность и даже вся ихъ безнаціональная совокупность. Таковы, напр., національная государственная честь, часто служащая причиной нарушенія самыхъ элементарныхъ правилъ нравственности.

Конечно, чѣмъ болѣе расширяется сфера человѣческой жизнедѣятельности, чѣмъ больше воля находитъ объектовъ для своего воплощенія, и если эта воля зла, тѣмъ болѣе она находитъ поводовъ для раскрытія своей злой природы. Но вѣдь зато параллельно съ этимъ прецессомъ развитія зла идетъ или можетъ итти и другой процессъ, – процессъ реализаціи добра, и чѣмъ болѣе для доброй воли внѣшнихъ поводовъ къ ея обнаруженію, тѣмъ болѣе она совершенствуется и крѣпнетъ въ своей внутренней силѣ. Такъ обстоитъ дѣло и съ національными союзами. Они могутъ служить поводомъ и къ обнаруженію зла, и къ обнаруженію добра. И если въ нихъ и по поводу ихъ возникаютъ особыя формы зла, немыслимыя безъ ихъ бытія, то въ то же время могутъ раскрываться и раскрываются и особыя формы добра, также немыслимыя безъ ихъ существованія. Если, теперь, конкретное содержаніе народной жизни есть продуктъ индивидуальныхъ воль, составляющихъ народъ, націю, то ясное дѣло, что особыя формы добра и зла, которыя могутъ развиватьея только въ національномъ союзѣ и благодаря его существованію, суть только проэкція суммы содержанія единичныхъ воль и ихъ направленій къ той связи (государству) націи, которая объединяетъ индивидуумы. Стало-быть, лѣчить національные грѣхи можно только чрезъ лѣченіе индивидуальныхъ воль, ихъ производящихъ, и относить эти грѣхи къ формѣ (національной, государственной) жизни, a не къ производителю этой жизни можно только по недоразумѣнію. Если все это такъ, то нація, создавая національные идеалы, заботясь о развитіи своего народнаго типа, всегда и непремѣнно развиваетъ только свое индивидуальное пониманіе человѣческихъ свойствъ и цѣлей, но не всегда и не непремѣнно развиваетъ зло, a поэтому въ самомъ фактѣ національнаго творчества нѣтъ ничего грѣховнаго. Нація, создавая для себя, въ то же время можетъ создавать и для другихъ, если только продукты, ею творимые, сами по себѣ хороши: добро имѣетъ свойство всеобщности и всеобъемлемости. Оно не можетъ быть только y одного и не распространяться на другихъ. Значитъ, національное самоутвержденіе, работа націи для своихъ интересовъ не стоитъ въ противорѣчіи съ христіанской идеей самоотверженія, какъ основнымъ принципомъ христіанской дѣятельности: этотъ послѣдній требуетъ отвергаться не отъ творческой силы нашего духа, a только отъ опредѣленнаго направленія ея творчества, несогласнаго съ христіанскими заповѣдями. Значитъ, и національное самоотреченіе должно состоять въ отреченіи не отъ своей національности, народности, a только отъ дурныхъ, по смыслу нравственнаго закона, проявленій жизни этой народности. И въ жизни отдѣльной личности самоотверженіе выражается не въ томъ, что личность отнимаетъ y себя истинныя блага, поступается благами, y нея имѣющимися, по всякому требованію со стороны другихъ, содѣйствуетъ и не противится каждой попыткѣ и желанію лишить ее ихъ изъ одного только побужденія прекратить возникшій споръ (человѣкъ даже борется за обладаніе истинными благами, какъ, напр., боролся ап. Павелъ за свое апостольское достоинство противъ претензій лицъ, старавшихся заподозрить его благовѣстническій авторитетъ), a въ томъ, что она созидаетъ такія душевныя расположенія, по которымъ мы освобождаемся отъ легко ощутимыхъ, легко достижимыхъ и потому особенно нами желаемыхъ (въ силу грѣховности нашей природы) призрачнихъ благъ. Въ этомъ самомъ освобожденіи отъ привязанности къ такимъ благамъ мы создаемъ для себя возможность работать надъ созданіемъ благъ истинныхъ, благъ всеобщихъ, благъ не для себя только, но и для другихъ. Точно также и національное самоотверженіе должно состоять въ томъ, чтобы не обладать призрачными благами, не поставлять только одну свою націю цѣлью поведенія, a другихъ разсматривать въ качествѣ средствъ для цѣлей ея поведенія, a не въ томъ, чтобы лишать своихъ членовъ дѣйствительно цѣнныхъ интересовъ, поступаться, – да притомъ же всегда, при всякихъ условіяхъ, при каждомъ, даже незаконномъ, въ моральномъ смыслѣ, требованіи со стороны другихъ, – благами, нужными для бытія, и даже самымъ бытіемъ своихъ членовъ. Въ этомъ случаѣ, изъ-за нежеланія спора съ одними, она обнаружила бы преступныя отношенія къ другимъ и развивала бы не христіанское смиреніе, a полнѣйшій индифферентизмъ къ правдѣ и добру. И какъ самоотверженіе личности совершается не ради самого самоотверженія, но въ цѣляхъ достиженія чрезъ это самоотверженіе новаго положенія болѣе достойнаго, хотя налично и не даннаго и даже противорѣчащаго всему содержанію наличной жизни: такъ и самоотверженіе національное, уступка другимъ націямъ, должно проявляться только въ случаяхъ нарушенія народомъ идей справедливости и добра и клониться къ возстановленію этихъ идей, нарушенныхъ его поведеніемъ, т. е. направляться не къ тому, чтобы во что бы то ни стало самоотвергаться, a къ тому, чтобы чрезъ это самоотверженіе и въ немъ совершенствоваться. Значитъ, не каждое самоотверженіе имѣетъ моральную цѣнность, но только такое, которое совершается во имя идеальныхъ цѣлей, въ которомъ достигается истинное для себя и для ближнихъ благо. Если же оно происходитъ не во имя такихъ цѣлей, то имъ развивается одно попустительство злу или, по крайней мѣрѣ, полное безразличіе ко всему совершающемуся, нравственный индифферентизмъ.

Говорятъ далѣе, что патріотическая любовь ведетъ къ націонализму, – какъ называлъ покойный В. С. Соловьевъ національный эгоизмъ, – т. е. къ враждебному отношенію и къ враждебнымъ чувствамъ къ другимъ національностямъ.

Конечно, патріотическая любовь можетъ выразиться и въ этой формѣ. Человѣкъ вѣдь несовершенное существо, по всѣмъ понятіямъ о немъ, и грѣховное, по воззрѣнію христіанства. Поэтому отъ каждаго факта его творчества можно ожидать извращенія идеальной цѣли, лежащей въ основаніа этого факта. Но только оцѣнка-то этихъ фактовъ въ ихъ существѣ должна производиться не по ихъ извращеніямъ, a по нормальнымъ обнаруженіямъ. Такъ и здѣсь. Нравственную цѣнность патріотизма нужно опредѣлять не по его возможныхъ извращеніямъ, a по той идеальной тенденціи, которая въ немъ стемится выразиться и дѣйствительно выражается. Любовь къ своему народу, какъ мы уже говорили, не заключается въ любованьи имъ, въ восхищеніи каждымъ продуктомъ его творчества, a въ постоянной работѣ на его пользу въ цѣляхъ достиженія имъ объективнаго совершенства. Если было бы доказано, что любовь вообще есть только любованіе и только одно любованіе эмпирическими свойствами предмета любви, a не любовь къ живому субъекту, какъ возможности идеальнаго совершенства; если бы было доказано, что чувство патріотической любви ни въ чемъ другомъ не можетъ обнаружиться, какъ въ слѣпомъ преклоненіи предъ эмпирическими проявленіями народнаго творчества, и что ей нечѣмъ питаться, кромѣ самовосхваленія, – тогда, конечно, нужно было бы согласиться, что патріотизмъ и націонализмъ тождественныя явленія и что первый всегда съ необходимостью ведетъ ко второму.

Но вѣдь въ націонализмѣ обнаруживается наибольшая степень, наибольшая сила любви къ своему народу (націоналистъ кромѣ него ничего не любитъ и даже все презираетъ) и если патріотизмъ есть любовь къ своему народу, то стало быть націонализмъ и есть совершенное, вполнѣ осуществленное выраженіе патріотизма, есть та норма, къ которой должно стремиться чувство патріотической любви. Націоналистъ, влюбленный въ свой народъ, не знающій за нимъ никакихъ недостатковъ, въ каждомъ моментѣ своего сознанія обнаруживаетъ любовь, слѣдовательно проявляетъ ея больше, чѣмъ тотъ, кто не единится со всякимъ обнаруженіемъ народной жизни, но отвергаетъ его иногда, какъ неистинное. Значитъ, націоналистъ-то и есть истинный патріотъ, a всякій другой человѣкъ есть патріотъ неистинный, призрачный, половинчатый и, если націоналистическая любовь есть морально преступное явленіе, то значитъ и патріотизмъ, къ ней ведущій, есть явленіе нравственно преступное.

Противъ этого соображенія нужно сказать слѣдующее. Каждый патріотъ не есть только членъ своего отечества, и его духовная жизнь раскрывается не только по поводу идеи его народности, да при томъ-же изолированной отъ другихъ идей и взятой въ голомъ отвлеченіи, и сама народность не есть высшее благо, моральный идеалъ, a лишь бытіе, реальность, въ которой долженъ раскрыться этотъ идеалъ. Поэтому любовь къ народности должна согласоваться съ требованіями этого идеала, a не приспособлятъся къ каждому движенію народнаго духа, итти на встрѣчу ему и одобрять, какъ цѣнное. Слѣдовательно не тотъ обнаруживаетъ большую любовь къ своему народу, кто признаетъ каждое состояніе народной жизни должнымъ, a тотъ, чья любовь наиболѣе согласна еъ требованіями нравственнаго идеала: народность существуетъ ради идеала, a не идеалъ ради народности, a стало быть не безконтрольное развитіе патріотическаго чувства есть нормальное выраженіе его, a то, которое согласуется съ идеями, верховными принципами моральнаго сознанія. И націоналистъ обнаруживаетъ, сравнительно съ истиннымъ патріотомъ, больше не настоящей, a только слѣпой и безразсудной любви. Слѣдовательно, націоналистическую любовь нельзя разсматривать какъ совершенное воплощеніе патріотической любви и отъ моральнаго несовершенства первой любви нельзя заключать къ моральному несовершенству второй и въ существованіи первой нельзя обвинять вторую, такъ какъ оба эти вида любви суть явленія разнаго порядка.

Если-же истинное патріотическое чувство не тождественно съ пристрастіемъ ко всему своему, съ признаніемъ всего своего истинно-цѣннымъ, съ безразборчивымъ единеніемъ со всякимъ продуктомъ народнаго творчества, съ безусловннымъ принятіемъ всякаго его содержанія, соединеннымъ съ мыслію о нормальности такого принятія, если его постоянное существованіе y члена національнаго союза обусловливается не единеніемъ съ этимъ содержаніемъ, a единеніемъ съ субъектомъ содержанія, и держится желаніемъ дать возможность этому субъекту достичь совершенства: то тѣмъ самымъ для истиннаго патріота открывается путь для единенія съ другими націями, любви къ нимъ: во-первыхъ, какъ коллективнымъ субъектамъ, носящимъ въ себѣ возможность нравственнаго совершенства, a во-вторыхъ, и къ продуктамъ, ими производимымъ, поскольку эти продукты выражаютъ собою нравственно цѣнныя, идеально-совершенныя блага или, по крайней мѣрѣ, усилія достигать подобныхъ благъ. Въ этомъ смыслѣ я понимаю и въ этомъ именно значеніи справедлива формула В. Соловьева: «люби всѣ народности, какъ свою», т. е. держи себя къ нимъ въ той именно сферѣ чувствъ, въ какой ты стоишь къ своей народности, въ чувствахъ благожелательной любви къ достигнутому и достигаемому ими совершенству; не одну свою народность считай выполнительницей міровой миссіи и не въ свойственныхъ только ей способахъ осуществленія идеаловъ человѣческаго совершенства полагай возможность достиженія этого совершенства, но и въ способахъ, раскрываемыхъ другими народами. Этой формулой утверждается общій принципъ международнаго отношенія: имъ служитъ любовь, a не ненависть, – сочувствіе, благожеланіе, a не равнодушіе. Но этимъ не исключаается степенная разница и различный характеръ любви къ своей и чужой національностямъ: если любовь исходитъ отъ субъекта, то степень и характеръ любви обусловливается и свойствами объекта. Предметъ, имѣющій наибольшее количество свойствъ, вызывающихъ и заслуживающихъ любовь, удостоивается и наибольшей любви. Предпочтительная любовь къ одному предмету, по сравненію съ другимъ, обусловливается объективными свойствами предмета, стало-быть возникаетъ независимо отъ любящаго, не есть актъ его воли, a объективный законъ; слѣдовательно, требовать одинаковой любви ко всему – это значитъ требовать невозможваго. И мы только тогда погрѣшали бы противъ основной заповѣди любви, если бы равные по объективнымъ свойствамъ предметы любили различно или одни любили, a другіе нѣтъ. Только, конечно, нужно наблюдать за тѣмъ, чтобы эти объективныя свойства были дѣйствительно свойствами самого предмета, a не вашими субъективными созданіями, и чтобы они предъ судомъ нравственнаго закона были цѣнными. Если же предпочтительная любовь къ одвому предмету вызывается его объективными свойствами, то, значитъ, ею не уменьшается любовь къ другому предмету, поскольку на этотъ послѣдній изливается вся та сила любви, которая вызывается его объективными свойствами. Значитъ, въ этомъ случаѣ мы любимъ предметъ такъ, какъ только можно любить (и какъ иначе нельзя любить), т. е. полной, истинной любовью. И вотъ предметомъ предпочтительной любви къ нашей родинѣ являются такія свойства, которыхъ совершенно нѣть для насъ въ другихъ народностяхъ. Это свойства материнства и сыновства, – свойства, вызывающія и особыя чувствованія, которыхъ y насъ не можетъ возникнуть по отношенію къ чужимъ народностямъ, такъ какъ y нихъ нѣтъ объективныхъ свойствъ для возникновенія этихъ чувствованій. И эти наши особыя чувствованія къ своей народности не могутъ быть неодобренными нравственнымъ закономъ: они не иное что, какъ чувство благодарности, a чувство благодарности само по себѣ есть нравственно-одобрительное чувство. Если же наша предпочтительная любовь къ родинѣ возникаетъ вслѣдствіе особыхъ къ ней отношеній, которыхъ y насъ нѣтъ къ чужой національности, то ясное дѣло, что въ данномъ случаѣ не возникаетъ никакой коллизіи для нашей любви. Вѣдь продпочтительная любовь не исключаетъ низшей степени любви и ни мало не тождественна съ непріязнью къ тому предмету, котораго мы не любимъ этой (предпочтительной) любовью. Предпочтительная любовъ не нами создается, a сама возникаетъ въ отвѣтъ на объективныя свойства предмета любви. Слѣдовательно, въ ней не выражается наше эгоистическое настроеніе, значитъ не ослабляется и та любовь, которая возможна въ отношеніи къ другой національности по ея объективнымъ и обищмъ съ нашей національностью свойствамъ. Но такъ какъ къ національностямъ, какъ національностямъ, человѣкъ только и можетъ относиться какъ къ своей и чужой, такъ какъ отношеніо индивидуума къ своей національности всегда будетъ выражаться въ цѣнныхъ по моральному смыслу связяхъ материнства и сыновства, то предпочтительная любовь къ своему отечеству должна быть всегдашнимъ свойствомъ и настроеніемъ его отдѣльнаго члена. Практически эта любовь проявится въ избраніи родины непосредственнымъ объектомъ для воплощенія идеаловъ добра и правды, какъ ихъ понимаетъ человѣкъ. Служенію же другимъ національностямъ будетъ совершаться только чрезъ эти продукты, поскольку они имѣютъ всеобвщее зваченіе. Фактомъ избранія только одной націи непосредственной ареной своего служенія человѣкъ, конечно, нисколько не погрѣшаегъ, если только его служеніе опредѣляется и выражается въ цѣнныхъ по моральному значенію актахъ, есть служеніе добру. Преуспѣяніе одного народа, который индивидуумъ сдѣлалъ непосредственной цѣлью своего служенія, по присущему добру свойству всеобщности непремѣнно отзовется и на преуспѣяніи другого народа. Значитъ, и въ этомъ случаѣ патріотическая любовь не нарушаетъ общаго закона любви ко всему человѣческому. Въ отношеніи къ содержанію наличной жизни предпочтительная любовь къ своему отечеству не обязываетъ непремѣнно мириться съ этимъ содержаніемъ, если оно худо, a напротивъ обязываетъ усовершать его по требованіямъ разумной, моральной жизни: любовь всегда желаетъ лучшаго для любимаго. Значитъ и здѣсь нѣтъ нарушенія всеобщаго закона любви, a есть лишь приложеніе этого закона къ частному отдѣльному случаю.

Итакъ, патріотическая любовь не исключаетъ любви къ другимъ національностямъ, a лишь только поставляетъ свой народъ непосредственнымъ объектомъ нашей дѣятельности въ любви.

Христіанство, говорятъ, прямо и положительно запрещаетъ дѣленіе человѣчества на обособленныя народности, отрицаетъ самый принципъ народности своимъ ученіемъ о равенствѣ эллина и іудея, раба и свободнаго, своей проповѣдью о себѣ какъ универсальной религіи, единящей всѣхъ людей въ единое стадо съ Единымъ Пастыремъ.

Но вѣдь національныя образованія, какъ природные факты, возникаютъ не вслѣдствіе желанія обособиться отъ неравныхъ: тогда національности были бы похожи на классовыя раздѣленія, т. е. были бы такими соціальными тѣлами, изъ которыхъ исключаются неравные члены. Между тѣмъ, этого-то и нѣтъ въ національностяхъ, всегда состоящихъ изъ разнообразныхъ классовъ. Въ національности эти классы, несмотря на естественное неравенство, все-таки находятъ объединеніе, какъ составныя части одного цѣлаго, одинаково важныя для общихъ цѣлей этого цѣлаго. Слѣдовательно, въ національности, какъ фактѣ естественной жизни, выражается скорѣе объединеніе неравнаго по природѣ или по историческимъ условіямъ жизни, чѣмъ полное раздѣленіе. Эмпирическая же обособленность въ націяхъ большихъ группъ человѣчества вызывается не внутреннимъ раздѣленіемъ, a неодинаковостью географическаго, этнографическаго и историческаго положенія этихъ группъ (національностей). На почвѣ этихъ неодинаковыхъ природныхъ условій создаются и неодинаковые для отдѣльныхъ группъ, но одинаковые для членовъ каждой изъ этихъ группъ, духовные продукты и связи, которые и создаютъ національности, какъ живые, устойчивые организмы. Конечно, народъ, осмысливая фактъ національнаго сплоченія, въ извѣстную эпоху своего развитія склоненъ бываетъ разсматривать, по непониманію психики другихъ народовъ, свою національность, какъ неравную пo существу другимъ національностямъ, но постепенно этотъ взглядъ падаетъ и, если совсѣмъ не исчезаетъ, то, по крайней мѣрѣ, начинаетъ выражаться въ формѣ болѣе объективнаго сужденія: о достоинствѣ даннаго историческаго положенія одного народа предъ такимъ же положеніемъ другого. Но это народное толкованіе вѣдь не порождается самымъ фактомъ національности, a есть продуктъ недостаточнаго психическаго развитія народа (и, слѣдовательно, не связано неразрывной связью съ фактомъ національности), оно проходитъ и пройдетъ въ прогрессивномъ ходѣ народной жизни, и останется одинъ только фактъ союза, единенія, въ которомъ могутъ развиваться высоко моральныя влеченія. Слѣдовательно, христіанству незачѣмъ было разрушать этотъ естественный фактъ жизни человѣчества, a нужно было говорить только о ненормальныхъ толкованіяхъ его. И, дѣйствительно, оно говоритъ совсѣмъ о другомъ равенствѣ, объ отсутствіи другихъ различій въ проповѣдуемомъ имъ царствіи Божіемъ, о равенствѣ всѣхъ людей предъ Богомъ, о равенствѣ ихъ по вѣчнымъ, метафизическимъ свойствамъ, по ихъ вѣчной судьбѣ, для которыхъ національныя различія не имѣютъ никакого значенія{7}. Спасеніе всѣмъ открыто: и культурнымъ, и некультурнымъ, рабамъ и свободнымъ: каждый спасается въ своемъ званіи: вотъ идея христіанства. Апостолъ боролся противъ той мысли, что внѣшнее, земное опредѣленіе человѣка можетъ служить препятствіемъ или же, напротивъ, облегчающимъ условіемъ для полученія спасенія. Слѣдовательно, онъ говорилъ но о національностяхъ, какъ внѣшне обособленныхъ группахъ, изъ которыхъ каждая по своему выполняетъ цѣли своего земного призванія и въ условіяхъ этого земного призванія нравственныя задачи своего человѣческаго бытія, a о націоналистическихъ притязаніяхъ, притомъ же направленныхъ не на временное и земное, a на вѣчное, небесное. Противъ такихъ-то притязаній апостолъ и замѣтилъ: «Здѣсь (въ спасеніи о Христѣ Іисусѣ) нѣтъ различія между іудеемъ и эллиномъ (Рим. 10, 12)». И вообще желаемое и продовѣдуемое христіанствомъ единеніе всѣхъ людей въ одно стадо съ Единымъ Пастыремъ есть совсѣмъ не то единство, котораго хотятъ достигнуть разрушеніемъ національностей и государственныхъ организацій, сплачивающихъ эти національности, a исключительно то духовное единство, которое конкретно осуществляется въ единящей всѣхъ вѣрѣ во Христа. За предѣлы этой сферы христіанство и не думаетъ выступать, считая себя проповѣдью о духовномъ и вѣчномъ предназначеніи человѣка{8}. Для его единенія нѣтъ никакой нужды въ безнаціональности человѣчества: оно требуетъ единенія внутренняго человѣка, препятствіемъ для котораго служитъ грѣхъ, a не обособленная жизнь въ своемъ государствѣ, съ своимъ собственнымъ политическимъ устройствомъ, языкомъ, бытомъ, искусствомъ и тому подобными земными опредѣленіями, которыя естественно сложились y человѣка въ его исторіи. Поэтому индивидуумъ, живущій національной жизнью, не сливагощійся въ этомъ отношеніи съ другими націями, не стоитъ въ противорѣчіи съ христіанскимъ требованіемъ единенія, потому что онъ опредѣляетъ свою особность совсѣмъ въ другой сферѣ, чѣмъ та, въ которой христіанство заповѣдуетъ объединеніе. Слѣдовательно, космополитизмъ, отрицающій національности и признающій только человѣка (человѣчество), неосновательно претендуетъ на правильное истолкованіе въ своей теоріи ученія христіанства. И самъ по себѣ онъ, по справедливому сужденію В. С. Соловьева, правъ только въ отрицательной части своихъ утвержденій, въ критикѣ національнаго эгоизма, возведенія идеи народности, взятой отвлеченно, въ верховное благо. Въ своихъ же положительныхъ тезисахъ о національности, – тезисахъ разсматривающихъ ее какъ фактъ, не имѣющій никакого моральнаго значенія и въ практической дѣятельности только мѣшающій нравственному прогрессу, a потому въ интересахъ этого прогресса подлежащій уничтоженію, онъ совершенно не правъ. Въ самомъ дѣлѣ, пусть непосредственнымъ предметомъ нравственнаго отношенія будетъ отдѣльная личность, безнаціональный субъектъ. Но вѣдь въ этомъ лицѣ все-же фактически, въ дѣйствительности, основная его особенность (по его земному, эмпирическому положенію) есть народность, такъ какъ, принадлежа всегда къ какой-нибудь народности, мы неизбѣжво дѣлаемся причастными ея характеру и типу, мы неизбѣжно налагаемъ національный отпечатокъ на все свое поведеніе. На достигнутой теперь ступени развитія принадлежность къ извѣстной народности не есть просто натуральный фактъ, но фактъ получающій моральное значеніе, какъ закрѣпляемый и осмысливаемый въ актахъ самосознанія и воли. Народность, такимъ образомъ, становится внутренней, неотдѣлимой принадлежностью лица, дорогимъ и важнымъ одредѣленіемъ его жизни. Живой человѣкъ не существуетъ внѣ народности. Если же я хочу встать въ нравственное отношеніе именно къ живому человѣку, a не къ отвлеченной, лишенной всякаго содержанія идеѣ его, то долженъ принять его со всѣмъ содержаніемъ его психики. Если я долженъ признавать въ этомъ моемъ къ нему отношеніи его собственное достоинство, то я обязанъ признавать и все то положительное, съ чѣмъ онъ связываетъ свое достоинство. Но онъ связываетъ это свое достоинство между прочимъ съ своей народностью, такъ какъ въ ней только онъ и выражаетъ свою духовную продуктивность: и добрую и худую. Слѣдовательно, въ интересахъ добра слѣдуетъ не уничтожать народность, a усовершать ее чрезъ стремленіе къ тому, чтобы она творила одно только добро. И вообще космополитическія тенденціи возникаютъ не вслѣдствіе дѣйствительнаго усмотрѣнія въ самомъ фактѣ дѣленія человѣчества на національности чего-то неестественнаго для человѣка, не вслѣдствіе усмотрѣнія въ существованіи національныхъ тѣлъ самихъ пo себѣ противорѣчія идеѣ добра, идеѣ человѣческаго достоинства, a просто являются результатомъ отсутствія въ извѣстныхъ лицахъ чувства любви къ отечеству или же выражаютъ стремленія найти панацею противъ раздѣляющей силы налично данныхъ, но обязательно съ народностью не соединенныхъ, національныхъ эгоизмовъ. Въ первомъ случаѣ космополитизмъ, конечно, безнравственное ученіе: онъ идетъ рука объ руку съ равнодушіемъ къ родинѣ, съ презрѣніемъ къ ней, онъ не иное что, какъ маскировка своей душевной пустоты красивой фразой. Вѣдь если нужно любить человѣчество, то нужно любить и свое отечество, какъ часть этого человѣчества. И если мы не любимъ своего отечества, то значитъ мы ни о какой любви и не помышляемъ, a лишь притворяемся, что мы что-то любимъ. Второй видъ космополитизма, какъ ученія о международномъ единеніи на почвѣ улучшенія международныхъ отношеній, конечно, весьма почтененъ, но только для осуществленія идей такого космополитизма совсѣмъ ненужно уничтоженіе національностей. Ибо, если нормальное международное отношеніе тормозится наличнымъ состояніемъ отдѣльныхъ національностей, то въ преобразованіи этого состоянія, въ преобразованіи внутреннихъ національныхъ идеаловъ, a не во внѣшнемъ измѣненіи политическаго строя, нужно искать средствъ для устраненія ненормальнаго явленія: безъ впутренняго перерожденія отдѣльныхъ членовъ человѣчества, національностей, никакія внѣшнія регламентаціи не будутъ имѣть силы.

Говорятъ, наконецъ, что патріотизмъ и только онъ одинъ является причиной вооруженныхъ столкновеній народовъ.

Конечно, истинный патріотъ по любви къ своему отечеству можетъ рѣшиться и дѣйствительно рѣшается иногда и на вооруженную защиту интересовъ своего отечества противъ иноземныхъ притязаній. Но эта рѣшимость истиннаго патріота возникаетъ только тогда, когда онъ не видитъ другого лучшаго исхода изъ даннаго положенія. Но та же самая любовь къ отечеству, при другихъ обстоятельствахъ, напротивъ удерживаеть патріота отъ войны, ведетъ его къ уступкамъ враждующей противъ его отечества націи. Любовь къ отечеству всегда и неизмѣнно требуетъ отъ патріота поведенія, въ которомъ наилучшимъ образомъ достигалось бы наибольшее благо его отечества, и частныя обстоятельства жизни опредѣляютъ конкретный характеръ этого поведенія. Поэтому считать патріотизмъ причиной войнъ – это значитъ высказывать одностороннее и пристрастное сужденіе. По логикѣ возраженія слѣдуетъ, чтобы члены національнаго союза не имѣли патріотическаго воодушевленія, чтобы интересы націи не занимали первевствующаго мѣста въ созваніи ея отдѣльныхъ членовъ, чтобы эти послѣдніе были какъ можно болѣе равнодушны къ національнымъ дѣлямъ. Но возраженіе забываетъ, что и патріотическое воодушевленіе не есть слѣпое безсознательное чувство, покоящееся на одной нервной возбудимости, не слѣпой аффектъ, a сознательное настроеніе, цѣлое міровоззрѣніе, освованное на раціональныхъ взглядахъ, различающихъ дѣйствительные и призрачные интересы и цѣли своего отечества. Малое же развитіе этого чувства y лицъ активно живущихъ національной жизнію напротивъ можетъ подвергнуть отечество наибольшей опасности, такъ какъ они выступаютъ на защиту его интересовъ только тогда, когда то представляется нужнымъ по ихъ личнымъ соображеніямъ; не любя отечества, не жалѣя его, они думаютъ не объ его благѣ, a лишь о торжествѣ своихъ мыслей и намѣреній. Равнодушіе къ отечеству лицъ, все отношеніе которыхъ къ національному цѣлому состоитъ въ полученіи отъ него благъ и не выражается въ какой-либо активной работѣ въ интересахъ націи, если бы таковое равнодушіе было всеобщимъ, принесетъ еще болѣе вреда отечеству и можетъ явиться причиной вооруженныхъ столкновеній народовъ скорѣе, чѣмъ одушевленная любовь къ отечеству. Вѣдь каждая нація стоитъ не предъ пассивными, безсозвательными величинами, a предъ живыми организмами, другими націями, для которыхъ всякое равнодушіе съ нашей стороны къ интересамъ своего отечества всегда можетъ служить поводомъ къ захвату нашего достоянія силого оружія. Значитъ, въ патріотической любви есть коррективы противъ войнъ не необходимыхъ; въ равнодушіи же къ интересамъ своего отечества этихъ коррективовъ совсѣмъ нѣтъ и само по себѣ оно не можетъ охранить націю отъ войны. Если же патріотическая любовь, какъ опредѣляетъ войну, такъ и удерживаетъ отъ нея, то ясное дѣло, что причины войны коренятся въ какихъ-то другихъ условіяхъ человѣческой жизни, a не въ существованіи обособленныхъ національныхъ союзовъ и не въ особой (патріотической) любви отдѣльныхъ индивидуумовъ къ своему народному цѣлому.

Но все-же патріотизмъ (хотя бы и иногда только) вызываетъ войну и если бы не было тѣхъ объектовъ, которыми питается патріотическое чувство, если бы человѣчество жило въ одномъ безнаціональномъ союзѣ, тогда не было бы столкновеній изъ-за національныхъ интересовъ и не было бы изъ-за нихъ возникающихъ войнъ.

Но мы видимъ, что и внутри національныхъ союзовъ возможны и дѣйствительно бываютъ враждебныя столкновенія не по побужденіямъ національнаго характера (напр. не по враждѣ двухъ національностей, живущихъ въ одномъ государствѣ), a пo побужденіямъ, которыя могутъ существовать и y безнаціональнаго человѣка; и если всѣ эти столкновенія не заканчиваются войнами, то только потому, что центральная власть національнаго союза не допускаетъ такихъ войнъ. Слѣдовательно, ждать, что съ паденіемъ національныхъ раздѣленій, уничтожится и война, по меньшей мѣрѣ, наивно.

Итакъ, христіанинъ долженъ любить свое отечество, и въ этомъ случаѣ онъ нимало не поступается христіанскими убѣжденіями. Но отечество иногда требуетъ отъ насъ защиты его интересовъ съ оружіемъ въ рукахъ. Можетъ-ли христіанинъ, не противорѣча голосу своей совѣсти, выполнить и это требованіе своего отечества? Нѣтъ, говорятъ, не можетъ: война безусловное зло и прежде всего въ этомъ сужденіи о ней опираются на тѣ многочисленныя бѣдствія, которыя она доставляетъ нашему благосостоянію и счастію (потеря кормильцевъ семьи, обѣдненіе страны, погибель близкихъ лицъ и т. п.). Но мы знаемъ и изъ опыта личнаго, и изъ опыта историческаго, что самые благородные порывы нашего духа, самыя возвышенныя цѣли, намѣренія и дѣйствія вызываютъ нерѣдко нарушеніе благополучія жизни и однакоже тотъ результатъ, въ которомъ въ концѣ всего воплощается такая наша дѣятельность, мы признаемъ за благо (напр. страданіе за идею, жертвы науки, борьба за религію и т. п.). Значитъ, бѣдствія жизни, разрушеніе нашего благополучія и счастія мы не всегда считаемъ зломъ и даже примиряемся съ ними, называемъ зломъ условнымъ, неполнымъ благомъ, если мы чрезъ нихъ достигаемъ высшаго блага, торжества духа, торжества идеи, нравственно-религіознаго и вообще разумнаго идеала надъ прозой и пошлостью жизни. Значитъ, если бы оказалось, что война, нарушая матеріальное благополучіе (въ широкомъ смыслѣ этого слова), вызывается въ то же время высшими требованіями духа, есть средство для цѣлей моральнаго порядка, то фактъ сопутствія ей матеріальныхъ бѣдствій не имѣлъ бы для нея значенія осуждающаго обстоятельства и ее тогда нельзя было бы считать безусловнымъ зломъ. Но война, говорятъ, безусловное зло и съ моральной точки зрѣнія. Во всякой войнѣ неизбѣжны убійства, a убійство всегда есть безусловное зло, слѣдовательно и всякая война есть безусловное зло.

Но мы знаемъ, что войны, будучи тождественны между собою въ этомъ отношеніи – необходимости для всякой изъ нихъ убійства, вмѣстѣ съ тѣмъ отличаготся другъ отъ друга по субъективнымъ намѣреніямъ и объективнымъ цѣлямъ, къ которымъ въ нихъ стремится и которыхъ чрезъ нихъ достигаетъ человѣкъ. Однѣ изъ нихъ, такъ называемыя идейныя войны, возникаютъ изъ добрыхъ намѣреній (добрыхъ объективно, предъ судомъ моральной заповѣди) и направляются къ добрымъ (опять-таки въ томъ же смыслѣ слова) цѣлямъ, другія же возникаютъ по злымъ намѣреніямъ и направляются къ злымъ цѣлямъ. Неужели эти два по видимой своей сторонѣ сходныхъ факта тождественны и по своему моральному смыслу и цѣнности? Конечно, нѣтъ. И если второй изъ нихъ есть фактъ безусловно злого характера, то первый по сравненію съ нимъ, по крайней мѣрѣ, есть уже не безусловно злое дѣйствіе.

Но если мы будемъ разсматривать войну идейную въ ея элементахъ и независимо отъ войны неидейной, въ ея отношеніи къ миру, то и по сравненію не со всякимъ состояніемъ даже и этого послѣдняго она окажется низшимъ по моральной цѣнности явленіемъ. Вѣдь въ идейной войнѣ и субъективныя намѣренія и объективныя цѣли ея могутъ быть добры, и въ этихъ отношеніяхъ она можетъ возвышаться не только надъ другими неидейными войнами, но и надъ миромъ, лишеннымъ указанныхъ свойствъ. Слѣдовательно, и сама по себѣ идейная война есть пo крайпей мѣрѣ не безусловное зло.

Такимъ образомъ, съ логической точки зрѣнія ошибочно утвержденіе о всякой войнѣ, какъ безусловномъ злѣ. Что же касается теперь средства, которымъ воюющій достигаетъ осуществленія своихъ намѣреній и объективныхъ цѣлей, т. е. убійства, то вѣдь нужно обратить вниманіе на то, что въ идейныхъ войнахъ оно является часто единственнымъ для достиженія добрыхъ намѣреній и дѣлей. Здѣсь воля нe сама къ нему стремится, a вынуждается на него внѣшними причинами и, если рѣшается на это средство, то поступаетъ такъ въ силу безысходности своего положенія, отсутствія выбора, a потому и погрѣшаетъ только въ томъ, что допустила себя до такого состоянія, при которомъ это средство оказалось единственнымъ для выраженія добраго намѣренія и достиженія доброй дѣли. Слѣдовательно, она виновна только въ грѣхѣ слабости и несозвательнаго нерадѣнія. Ho по условіямъ даннаго существованія міра воля человѣка, живущаго на землѣ, въ нѣкоторыхъ случаяхъ и нe можетъ иначе противиться злу (въ пресѣченіи его), какъ только чрезъ извѣстное принужденіе, насиліе надъ нимъ. Въ этомъ случаѣ она и совсѣмъ безвиновна въ такихъ своихъ дѣйствіяхъ, какъ война, если и объективно, a не по ея только убѣжденію иначе нельзя осуществить добра; состояніе воли воюющаго въ такихъ условіяхъ жизни и съ такиии цѣлями выше состоянія воли отвергающаго подобную войну и вмѣстѣ съ тѣмъ не представляющаго въ своемъ поведеніи равновеликой ей силы для пресѣченія зла.

Непререкаемымъ авторитетомъ для христіанина въ его сужденіи о нравственномъ достоинствѣ войны является ученіе Откровенія въ обоихъ его завѣтахъ{9}. Только гностическій взглядъ, основанный на предвзятой метафизической теоріи, развивающейся независимо отъ сужденій самого Новаго Завѣта объ отношенія къ нему Ветхаго, можетъ считать ученіе послѣдняго необязательнымъ для христіанина во всемъ объемѣ. Самъ же Новый Завѣтъ держится совсѣмъ иного воззрѣнія на Ветхій. Извѣстно слово Господне о томъ, что Онъ пришелъ не разрушить законъ и пророковъ, но исполнить (и восполнить) ихъ, т. е. освободить отъ временныхъ формъ то вѣчное содержаніе, которое въ нихъ заключается. Извѣстно слово апостола объ единомъ гласѣ Божіемъ, раздающемся въ обоихъ завѣтахъ только съ различной степенью явственности и отчетливости, въ одномъ – черезъ человѣческихъ посредниковъ, въ другомъ чрезъ Сына, Сіяніе славы и истиннаго Образа самой Божественной Ипостаси (Евр. 1, 3). A поэтому всякій внимательный и безпристрастный читатель обоихъ завѣтовъ не найдетъ въ нихъ двухъ различныхъ системъ, другъ друга отрицающихъ, a напротивъ увидитъ единое Откровеніе взаимно другъ друга обусловливающее. Ветхій Завѣтъ – начало, Новый – его продолженіе, завершающееся въ проповѣданной имъ жизни будущаго вѣка. Отсюда ясно, что все то, что въ Новомъ Завѣтѣ не отмѣнено изъ Ветхаго прямо и фактически (какъ обрядовый законъ) или же не измѣнено по духу, то христіанинъ можетъ брать и изъ Ветхаго Завѣта точно такъ, какъ бы оно было въ Новомъ. Такъ обстоитъ дѣло съ вопросомъ о войнѣ. Война въ Новомъ Завѣтѣ безспорно прямо и фактически, въ особомъ повелѣніи или заповѣди, не запрещена, въ Ветхомъ она дозволена (при извѣстныхъ условіяхъ, о которыхъ рѣчь будетъ ниже). Значитъ, и христіанинъ можетъ считать ее для себя въ нѣкоторыхъ случаяхъ жизни такъ же дозволенной. Тѣ же чувства и настроенія, которыя воспрещается питать христіанину въ его личной жизни и по которымъ иногда могутъ вестись и ведутся войны, и въ Ветхомъ Завѣтѣ не выставляются достаточными причинами войны, оправдывающими ея дозволительность. Слѣдовательно, христіанинъ можетъ и долженъ принять ветхозавѣтное ученіе о войнѣ.

Какъ же смотритъ Ветхій Завѣтъ на войну? Онъ не считаетъ ее безусловнымъ зломъ, т. е. такимъ дѣйствіемъ, которое всегда и при всѣхъ обстоятельствахъ противно моральному достоинству человѣка, разрушаетъ его и изъ налично-добраго состоянія самымъ фактомъ своего бытія низводитъ человѣка въ состояніе порочное. Откуда же это видно? Это видно изъ того, что Самъ Господь неоднократно черезъ Своихъ пророковъ повелѣвалъ евреямъ начать войну противъ тѣхъ или другихъ народовъ и Самъ обѣщалъ быть ихъ помощникомъ и покровителемъ въ борьбѣ съ вражескимъ народомъ. И это не метафора со стороны священныхъ писателей, созданная ими для оправданія своего личнаго или національнаго воззрѣнія на войну: священные писатели знаютъ и о такихъ войнахъ, которыя запрещаются Господомъ, не угодны Ему, вызываютъ порицаніе со стороны Всевышняго, какъ объ этомъ было возвѣщено Давиду по поводу его намѣренія построить храмъ (1 Пар. 28, 3). Если священные писатели нe о всякомъ частномъ событіи человѣческой жизни (какъ добромъ, такъ и зломъ) говорятъ, что оно повелѣно Самимъ Богомъ или что оно вызвало нарочитое осужденіе Божіе, то, значитъ, въ томъ случаѣ, когда они говорятъ именно такъ, они высказываютъ не свой собственный человѣческій судъ о немъ во имя общихъ заповѣдей божественнаго закона, a говорятъ о внѣшнемъ явленіи, объ объективномъ фактѣ, о полученіи избранниками Божіими особаго божественнаго соизволенія или осужденія даннаго конкретнаго случая. Но если бы война была безусловнымъ зломъ, то Богъ не могъ бы повелѣвать никакой войны: Онъ но можетъ повелѣвать человѣку дѣлать безусловно злое, a всегда требуетъ отъ него наибольшаго добра, возможнаго для человѣка въ данномъ его состояніи, безъ нарушенія его свободы. И мы видимъ, что всѣ повелѣваемыя Богомъ евреямъ войны заповѣдуются Имъ по одному и тому-же мотиву – истребить нечестивцевъ, которые угрожали своимъ поведеніемъ дѣлу божественнаго воспитанія еврейскаго народа, какъ народа избраннаго. Это были войны идейныя, войны для спасенія (и моральнаго и внѣшняго) національности, предназначенной служить закваской для всемірно-міровыхъ цѣлей, или же войны необходимой самообороны, защиты отъ насильниковъ. Но Ветхій Завѣтъ не считаетъ войны и безусловнымъ добромъ, т. е. такимъ фактомъ жизни, который всегда желателенъ и необходимъ и безъ котораго никогда и никакимъ образомъ нельзя осуществить идеаловъ добра, такъ что воля человѣка не должна и стремиться къ созданію такихъ началъ нравственно-общественной жизни, при которыхъ война оказалась бы ненужной даже и для защиты интересовъ правды и добра (не говоримъ уже о томъ, что убіеніе на войнѣ, по его воззрѣнію, не есть идеально-доброе явленіе). Пророки рисовали идеальную жизнь человѣчества какъ жизнь свободнаго (но не вынужденнаго) мира, который является естественнымъ слѣдствіемъ совершенства воль.

Въ Новомъ Завѣтѣ мы не встрѣчаемъ нарочитаго сужденія о нравственной цѣнности войны. Только въ Апокалипсисѣ въ 6 главѣ, въ ст. 4, мы находимъ рѣчь о войнѣ, подъ образомъ всадника на рыжемъ конѣ, какъ отъ Бога посылаемой въ Его премудрыхъ цѣляхъ, и въ Апокалипсисѣ же, въ 18 гл., мы встрѣчаемъ изображеніе Господа подъ видомъ военачальника, окруженнаго небеснымъ воинствомъ, поражающаго острымъ мечемъ народы, т. е. ту же мысль о войнѣ, какъ благомъ средствѣ въ рукахъ Божіихъ. За исключеніемъ этихъ двухъ мѣстъ, слишкомъ общихъ по своему характеру и при томъ же могущихъ быть истолкованными въ смыслѣ направленія Богомъ дурныхъ человѣческихъ дѣлъ къ добрымъ послѣдствіямъ, въ Новомъ Завѣтѣ нѣтъ рѣчи о войнѣ, какъ таковой; но для Господа было много поводовъ высказаться о войнѣ, если бы Онъ считалъ ее безусловнымъ зломъ. Спаситель имѣлъ сношенія съ людьми и говорилъ объ учрежденіяхъ, для которыхъ война, военныя занятія являются необходимой (или, по крайней мѣрѣ, всегда возможной) функціей дѣятельности и необходимымъ условіемъ ихъ существованія. И если бы Христосъ признавалъ войну, a слѣдовательно и воинское званіе и занятія, безусловнымъ зломъ, то Онъ потребовалъ бы отъ лицъ воинскаго званія отреченія отъ ихъ службы, a учрежденіе, которое не можетъ существовать безъ войска и войны (по крайней мѣрѣ, въ возможности) отвергъ бы какъ неистинное. A между тѣмъ мы не видимъ, чтобы Спаситель и Его апостолы требовали отъ воиновъ оставленія ихъ службы, какъ необходимаго условія для моральнаго усовершенія и вступленія въ царство благодати; напротивъ видимъ, что ни Онъ, ни Его апостолы не отвергали государства, – учрежденія, которое не можетъ существовать безъ войска и для котораго не исключена возможность войны.

Вотъ приходитъ къ Господу Капернаумскій сотникъ съ мольбой объ исцѣленіи его слуги. Онъ такъ увѣренъ въ чудодѣйственной силѣ Христа, что считаетъ для Heгo возможнымъ заочное исцѣленіе больного. Господь удивляется такой вѣрѣ, какой не проявили и израильтяне, постоянно видѣвшіе дѣла Его, a слѣдовательно имѣвшіе и большую возможность воспитать въ себѣ ту непоколебимую вѣру, которую обнаружилъ язычникъ. По вѣрѣ его, за нравственную высоту духа сотника Господь исполнилъ его просьбу. Но какая же нравственная высота духа могла быть y человѣка, который служилъ безусловному злу и въ моментъ своей просьбы ни мало не отрекался отъ своего служенія, а, напротивъ, очевидно, считалъ его похвальнымъ, такъ какъ онъ распространяется предъ Господомъ о разумности порядка, въ ней господствующаго? Но (въ дѣйствительности) это совершенство духа y сотника было: Господь поэтому и исполнилъ его просьбу и притомъ поставилъ просителя въ примѣръ окружающимъ. Значитъ, y сотника былъ не зачатокъ только вѣры, но вѣра полная, совершенная, дѣятельная, спасающая. И если бы въ данномъ случаѣ былъ только минутный порывъ, требующій дальнѣйшаго питанія, то Господь не преминулъ бы сдѣлать соотвѣтствующее указаніе, какъ Онъ поступилъ по отношенію къ богатому юношѣ, который вѣдь тоже не былъ чуждъ добрыхъ порывовъ, но страсть къ любостяжанію, которую онъ не считалъ порокомъ, такъ и оставляла эти порывы порывами. Если бы война, a слѣдовательно и воинскія занятія были бсзусловнымъ зломъ, то такимъ препятствіемъ для полнаго развитія добродѣтельнаго настроенія сотника и явилась бы его служба. И такъ какъ сотникъ не сознавалъ ея преступности, то Господь долженъ былъ бы указать на это препятствіе, если бы Онъ считалъ его препятствіемъ, чтобы не оставить такого ревнителя нравственнаго совершенства на полпути или точнѣе говоря, на ложномъ пуги (при предположеніи, что война безусловное зло и воинскія занятія безусловно преступныя званія), безъ всякой надежды на правильный путь. Но Господь только удивился вѣрѣ и не сдѣлалъ вѣрующему никакого наставленія. Значитъ, Онъ считалъ его правильно усовершающимся въ нравственномъ поступаніи; но этого не могло бы быть, если бы занятіе сотника, ложности котораго онъ не сознавалъ, было бы служеніемъ безусловному злу. Слѣдовательно, Христосъ, не разъяснившій его невѣдѣнія, не считалъ его стоявшимъ на ложномъ пути.

Но, возразятъ, Господъ ничего нe сказалъ и о языческой вѣрѣ сотника, стало-быть тѣмъ самымъ Онъ одобрилъ идолопоклонство, не счелъ и его препятствіемъ для истиннаго нравственнаго усовершенія? Но вѣдь ни откуда не извѣство, что сотникъ былъ язычникъ-идолопоклонникъ. Въ то время изъ язычниковъ было много прозелитовъ и искателей истинной религіи, только оффиціально числившихся въ язычествѣ, a на самомъ дѣлѣ исповѣдовавшихъ скорѣе натуральную религію, религію разума. Да при томъ же сотникъ самымъ фактомъ своего обращенія ко Христу, самымъ фактомъ вѣры въ Heгo, какъ Великаго Чудотворца, засвидѣтельствовалъ свое отреченіе отъ язычества, отъ своего же военннаго занятія онъ не отрекался. Слѣдовательно, о послѣднемъ былъ поводъ говорить, если бы Господь считалъ его зломъ, a о первомъ этого повода не было.

Но вотъ еще другой случай изъ практики уже апостольскаго благовѣстія, когда провозвѣстнику христіанства необходимо было высказаться о моральной цѣнности воинскаго занятія и осудить и его, если оно заслуживало бы осужденія, и то дѣло, для котораго оно существуетъ, т. е. войну. Это случай съ другимъ сотникомъ Корниліемъ изъ Кесаріи. Сотникъ былъ благочестивъ благочестіемъ естественнаго человѣка, но не былъ еще возрожденъ христіанскимъ благовѣстіемъ. Для этого возрожденія, для полученія христіанскаго спасенія ему ангеломъ Божіимъ было внушено призвать ап. Петра, чтобы услышать отъ него слова спасенія. И апостолъ по особому указанію Божіему принялъ приглашеніе прійти въ домъ сотника. Корнилій пришедшему Петру говоритъ слѣдующее: «Нынѣ мы всѣ предъ Богомъ предстоимъ слышать все, повелѣнное тебѣ отъ Бога». И апостолъ изложилъ предъ собравшимися слушателями всю сущность христіанскаго благовѣстія. Еще во время рѣчи апостола слушающіе удостоились изліянія даровъ Святого Духа, какъ видимаго знака принятія ихъ въ Церковь спасаемыхъ и были крещены апостоломъ. Если бы апостолъ Петръ считалъ военное званіе безусловнымъ зломъ, то, конечно, въ своей рѣчи о всемъ, потребномъ для вступленія въ христіанство, онъ непремѣнно упомянулъ бы о немъ, какъ объ одномъ изъ препятствій, мѣшающихъ благочестивому язычнику встать въ ряды даже обыкновенныхъ христіанъ. Но въ рѣчи апостола, конечно, ничего такого нѣтъ, a между тѣмъ оно было бы самымъ важнымъ, если бы справедливы были сужденнія новыхъ христіанъ о войнѣ, какъ прямой дѣятельности лицъ военнаго званія. Здѣсь даже не важно, что намъ неизвѣстно: продолжалъ или нѣтъ Корнилій свою службу послѣ принятія христіанства, a важно то, что для принятія христіанства, для окончательнаго вступленія въ церковь спасаемыхъ, для полноправнаго пребыванія въ немъ ни апостолъ Петръ въ своей рѣчи, ни ангелъ Божій, ни голосъ самого Духа Святого не потребовали отъ сотника отреченія отъ служенія (мнимому) безусловному злу. И даже больше вѣроятности, по крайней мѣрѣ для общаго случая, что обращающіеся въ христіанство воины оставались въ своемъ званіи, согласно повелѣнію, какъ говорится въ посланіи апостола Павла къ Коринѳянамъ: «Каждый оставайся въ томъ званіи, въ которомъ призванъ».

Новозавѣтное Откровеніе имѣло поводъ высказаться о войнѣ и осудить ее, если бы считало ее безусловнымъ зломъ, и тогда, когда въ немъ идетъ рѣчь о государствѣ. Христіанство, кадъ мы видѣли выше, не отвергаетъ государства въ земныхъ цѣляхъ его служенія, не отвергаетъ и земной власти, какъ представительницы государственной идеи. Совершенно наоборотъ, оно считаетъ государственную власть и государственную организацію богоблагословляемой и въ повиновеніи власти усматриваетъ исполненіе воли Божіей. Но вѣдь и Господь и Его апостолы, говоря о государствѣ, имѣли въ виду не какую-нибудь идиллическую организацію, a конкретный институтъ съ войсками и возможной войной и думали, что въ этомъ отношеніи государство не измѣнится (абсолютно) до конца міра. Поэтому, если бы они считали войну безусловнымъ зломъ, то они несомнѣнно осудили бы государство, какъ институтъ, который и ведетъ преимущественно войну. Но, быть можетъ, Христосъ и апостолы, говоря о государствѣ и земной власти, какъ богоблагословляемыхъ, имѣли въ виду ихъ мирную работу. Но апостолъ прямо говоритъ, что начальникъ есть Божій слуга и потому, что онъ не напрасно мечъ носитъ, что онъ отмститель въ наказаніе дѣлающему зло (Рим. 13, 4). A дѣлать злое намъ могутъ не только члены нашего же собственнаго государства, но и иноземные враги. Значитъ, къ функціямъ государственной власти, какъ слугѣ Божіей, принадлежитъ и военная защита своихъ подданныхъ отъ внѣшнихъ враговъ.

Итакъ, для Господа и Его апостоловъ были поводы высказаться о моральной цѣнности войны и, если бы они считали ее безусловнымъ зломъ, осудить ее. Но они, и при наличности подходящихъ поводовъ, ее не осуждали, значитъ и не считали безусловнымъ зломъ, a смотрѣли на нее, подобно ветхозавѣтвому Откровенію, какъ на такое дѣло, которое при данномъ состояніи міра и человѣка, въ нѣкоторыхъ случаяхъ неизбѣжно и дозволительно. Поэтому, они и не говорили нарочито о войнѣ, очевидно считая ветхозавѣтное ученіе о ней вполнѣ удовлетворящимъ и христіанскую совѣсть. – Нѣтъ, говорятъ, не поэтому, a потому, что Господь и апостолы считали лишнимъ снова повторять свое сужденіе о войнѣ, высказанное ими въ другихъ, аналогичныхъ случаяхъ и въ прямыхъ выраженіяхъ, запрещающихъ употребленіе меча, и въ косвенныхъ, осуждающихъ убійство и враждебныя чувства къ ближнему.

Но вѣдь въ заповѣди: «Не убій» говорится не о войнѣ, a объ убійствѣ частнаго человѣка частнымъ же лицемъ. И если уже основываться въ антибеллистическихъ теннденціяхъ на этой заповѣди, то нужно читать ея текстъ до конца и на основаніи всего текста возражать противъ войны. Во второй же половинѣ заповѣди говорится: кто же убьетъ, тотъ подлежитъ суду, т. е. получитъ за это отъ власти наказаніе. Заповѣдь этими словами выдвигаетъ намѣренію убійцы противодѣйствіе, a для его возможныхъ жертвъ законную защиту. Власть, по заповѣди, обязана защищать жизнь подданныхъ. Если теперь приложить эту заповѣдь къ войнѣ, то получится мысль не о запрещеніи войны, a объ ея законности. Враги напали на мое отечество, они убиваютъ моихъ согражданъ. Власть по заповѣди обязана наказать враговъ. Но какъ же она ихъ накажетъ, какъ не съ оружіемъ въ рукахъ, отразивши ихъ нападеніе? Значитъ, если уже въ заповѣди говорится именно о войнѣ, то говорится о законности оборонительной войны.

Но вѣдь сказано же о мечѣ, что взявшіе мечъ отъ меча и погибнутъ? Сказано, но только опять не о войнѣ. Сказано, въ качествѣ общей формулы, о духовномъ царствѣ Христа, сильномъ въ своемъ воздѣйствіи на людей своими благодатными средствами и ими только обязанномъ пользоваться въ качествѣ орудій для своей проповѣди. Если это царство измѣнитъ указанному началу, будетъ обороняться отъ враговъ внѣшней силой, если оно для большаго внѣшняго успѣха своей проповѣди прибѣгнетъ къ насилію, къ принужденію надъ тѣми, кому проповѣдуетъ, то оно потеряетъ свою силу, погибнетъ. A что это именно такъ, видно изъ историческаго повода, по которому слова о мечѣ были сказаны. Апостолъ Петръ хотѣлъ защитить своего Учителя мечемъ отъ слугъ архіерейскихъ, желавшихъ взять Христа. Господь на это и замѣтилъ апостолу: «Возврати мечъ твой въ его мѣсто; или ты думаешь, что Я не могу теперь умолить Отца Моего, и Онъ представитъ мнѣ болѣе, чѣмъ 12 легіоновъ ангеловъ. Какъ же сбудутся Писанія, что такъ должно быть», т. е.: если бы Христосъ думалъ защитить свою жизнь, то Онъ, конечно, сумѣлъ бы сдѣлать это, но тогда Онъ не исполнилъ бы того дѣла, на которое посланъ Отцемъ. A дѣло это требовало смерти Сына Божія, какъ искупленія за грѣхъ. Значитъ, Ему защишать Свою жизнь въ послѣдніе часы земного служенія совершенно не нужно.

Уже если искать въ данномъ мѣстѣ Евангелія указаній относительно войны, то не въ этихъ словахъ о мечѣ, a въ словахъ сдѣдующаго 55 стиха, которыя по аналогіи можно приложить къ войнѣ оборонительной. «Въ тотъ часъ», говорится въ этомъ стихѣ: «Іисусъ сказалъ народу: «какъ будто на разбойника вышли вы съ мечами и копьями, взять Меня». Здѣсь представляется естественнымъ и дозволительнымъ защищаться противъ лицъ, посягающихъ на нашу жизнь и благосостояніе (указаны разбойники); можно, конечно, это указаніе по аналогіи приложить и къ случаю войны, такъ какъ и въ ней подвергаются опасности и наша жизнь, и жизнь нашихъ ближнихъ, благосостояніе и даже самое существованіе нашего отечества, т. е. разрушаются еще большія блага, чѣмъ это бываетъ при нападеніи разбойниковъ. Но вѣдь христіанство запрещаетъ враждебныя и зложелательныя чувства ко всѣмъ людямъ, оно заповѣдуетъ любовь ко врагамъ, какъ и ко всѣмъ другимъ людямъ. Война самымъ фактомъ своимъ, наоборотъ, вызываетъ враждебныя чувства и сама возникаетъ изъ развитія этихъ чувствъ въ воюющемъ человѣкѣ. Христіанство, осуждая наличность указанныхъ чувствъ, тѣмъ самымъ косвенно осуждаетъ войну.

Но никто и неговоритъ, что христіанство дозволяетъ всякую войну. Война, вызываемая подобными чувствованіями и ведомая только съ ними, безспорно абсолютное зло и какъ таковое, конечно, осуждается духомъ христіанства. Но вѣдь не всѣ войны возникаютъ подъ воздѣйствіемъ указанныхъ субъективныхъ чувствъ и не всѣ онѣ ведутся подъ возбужденіемъ этихъ чувствъ. Бываютъ войны идейныя, возникающія изъ благородныхъ побужденій человѣческаго духа, изъ священнаго негодованія по поводу нарушенной справедливости, попранныхъ правъ; бываютъ войны, въ которыхъ и черезъ которыя воюющій хочетъ пресѣчь развитіе зла. Таковы, напримѣръ, войны самозащиты, защиты угнетенныхъ, войны за религіозную и политическую свободу, нагло попираемую насильниками. Такія войны и ведутся подъ господствующимъ вліяніемъ указанныхъ благородныхъ чувствъ, a чувства вражды, мстительности и другія подобныя имъ могутъ только примѣшиваться къ нему и, поскольку они примѣшиваются къ нему, конечно, осуждаются нашимъ нравственнымъ сознаніемъ, и самое дѣло, которое опредѣляется комплексомъ этихъ двухъ разнородныхъ категорій чувствъ, поэтому и не считается идеальнымъ нравственнымъ дѣйствіемъ, a просто нравственно-добрымъ, хотя и не совершеннымъ, если въ этомъ комплексѣ преобладающее вліяніе имѣютъ чувства первой категоріи (чувства добрыя), a чувства второй категоріи вторгаются въ сознаніе несознательно, помимовольно, и нравственно-злымъ, если перевѣшиваютъ ихъ чувства второй категоріи. Возможность и наличность смѣшенія настроеній разной моральной цѣнности не исключены, вслѣдствіе несовершенства, грѣховности человѣка, въ каждомъ его дѣйствіи, въ самомъ мирномъ и самомъ благородномъ по существу своей природы, и теоретически, въ качествѣ общаго случая или закона нельзя доказать, будто воюющій по самой обстановкѣ своего дѣйствованія всегда и непремѣнно разовьетъ въ немъ большее количество нe добрыхъ, a злыхъ движеній духа и будто по сравненію съ невоюющимъ онъ обязательно проявитъ болѣе дурное поведеніе. Здѣсь, въ войнѣ идейной, все зависитъ не отъ частнаго положенія лица, какъ воюющаго или невоюющаго, a отъ общаго нравственнаго состоянія обоихъ лицъ. И подобно тому какъ въ случаяхъ мирнаго дѣйствованія не самый фактъ смѣшенія развообразныхъ настроеній окончательно опредѣляетъ ннравственную цѣнность дѣйствія, a только образъ и взаимное соотношеніе смѣшивающихся элементовъ, при чемъ преобладаніе добрыхъ элементовъ даетъ освованіе считать дѣйствіе добрымъ, – особенно при минимальной силѣ злыхъ элементовъ, (хотя бы и не совершенныхъ), и изъ-за этого смѣшенія дѣйствіе не отвергается нашимъ моральнымъ сознаніемъ: такъ и нравственная цѣнность войны опредѣляетея изъ этого образа соединенія разнородныхъ элементовъ и, въ случаѣ преобладанія элементовъ добрыхъ, она и будетъ нравственно-добрымъ хотя и несовершеннымъ, неидеальнымъ дѣйствіемъ. Если теперь дѣйствіе, направленное къ прекращенію зла и защитѣ добра, хотя бы оно и соединялось съ физическимъ и духовнымъ страданіемъ распространителя зла, нельзя не считать дѣйствіемъ добрымъ, если война идейная есть одно изъ такихъ дѣйствій (т. е. тоже направляется къ пресѣченію зла и къ защитѣ добра), то вполнѣ мыслимо и возможно, что она будетъ наилучшимъ дѣйствіемъ при данныхъ конкретныхъ условіяхъ и идеальнымъ актомъ воли человѣка, поскольку изъ ея мотивовъ и цѣлей исключены эгоистическіе, грѣховные элементы и поскольку возможно это исключеніе изъ намѣреній и дѣйствій человѣка при настоящей (земной) степени развитія его моральной природы.

Но вѣдь христіанство повелѣваетъ любить враговъ; какую же любовь я проявляю ко врагу, воюя съ нимъ?

Но вѣдь голый фактъ, безъ соотношенія со всѣмъ сложнымъ кругомъ идей, чувствованій, настроеній его опредѣлившихъ, принятый за основу разсужденія, можетъ повести къ совершенно ложнымъ слѣдствіямъ. На этотъ казуистическій вопросъ можно отвѣчать такимъ же встрѣчнымъ вопросомъ. Вѣдь Христосъ безспорно любилъ своихъ враговъ. Какую же любовь Онъ обнаружилъ въ изгнаніи бичемъ торжниковъ изъ храма, однимъ только этимъ фактомъ, a не цѣлью и намѣреніями его опредѣлившими? Дѣло въ томъ, что настроеніе, внутреннее состояніе нашего духа стоитъ въ отношеніи, связывается нерѣдко съ огромнымъ количествомъ внѣшнихъ фактовъ. Къ однимъ оно стоитъ въ ближайшемъ отношеніи и связи, къ другимъ въ болѣе отдаленной. Поэтому присутствіе его въ однихъ фактахъ усматривается непосредственно и безъ всякаго труда, въ другихъ только послѣ тщательнаго установленія ихъ взаимной связи, a чрезъ это установленіе опредѣляется ихъ связь (всѣхъ вмѣстѣ и каждаго въ отдѣльности) съ образующимъ ихъ настроеніемъ. И отсутствіе извѣстнаго настроенія въ тѣхъ или другихъ внѣшнихъ фактахъ мы можемъ съ безошибочностью утвердить только при отсутствіи его во всемъ рядѣ тѣхъ отношеній, изъ которыхъ образуется единый сложный актъ поведенія. И если настроеніе рельефно сказывается только въ конечномъ, цѣлевомъ фактѣ, связанномъ причинной связью со всей совокупностью фактовъ, то, на основаніи одного этого обстоятельства, мы не можемъ отрицать, что настроеніе опредѣлило и эти (начальные въ цѣломъ рядѣ) факты, a можемъ утверждать лишь то, что оно въ нихъ еще не нашло полнаго выраженія. Такъ точно и фактъ войны, взятый безъ соотношенія съ внутреннимъ настроеніемъ воюющаго и конкретными обстоятельствами развиваемаго имъ поведенія, не можетъ служить доказательствомъ, что воюющій никакимъ образомъ не можетъ исполнить Христову заповѣдь о любви ко врагамъ.

Вѣдь всякій я думаю согласится, что любовь, единая по своему психическому составу, какъ чувство, проявляется въ различныхъ конкретныхъ формахъ. И это ея различіе въ проявляемости зависитъ отъ различія тѣхъ объектовъ, на которые она (любовь) направляется, и отъ различія въ конкретныхъ случаяхъ, по поводу которыхъ она обнаруживается. Примѣнимость формы ея проявленія къ данному объекту и къ тому конкретному случаю, въ которомъ находится любящій и любимый, примѣнимость, соединенная съ полнымъ изліяніемъ любви, котораго требуетъ данное положеніе субъекта и объекта поведенія, и опредѣляетъ истинный и совершенный характеръ любви. Такъ, напримѣръ, если ко мнѣ придетъ голодающій врагъ, то я обязанъ по христіанской заповѣди накормить его. Если бы, вмѣсто этой моей прямой обязанности, я сказалъ бы голодающему врагу какую-нибудь благочестивую проповѣдь, то, конечно, я не исполнилъ бы своей христіанской обязанности, по крайней мѣрѣ вполнѣ и цѣлесообразно. Но еще осторожнѣе, благоразумнѣе нужно примѣнять эту общую христіанскую заповѣдь, если отъ той или другой формы ея исполненія зависитъ благо третьяго лица, напр. моего ближняго, къ которому я тоже имѣю обязанности, налагаемыя тѣмъ же христіанствомъ. Вѣдь мой врагъ не пассивная инертная сила, a живое лицо, которое стремится погубить и меня и, что важнѣе всего, моего ближняго. И вотъ въ этомъ конкретномъ его отношеніи ко мнѣ и моему ближнему я и долженъ обнаружить всю силу своей любви. Я прежде всего, конечно, долженъ удержать врага отъ его злой рѣшимости напасть на моихъ ближнихъ и погубить ихъ. Но если это мое намѣреніе не осуществится и врагъ все-таки нападетъ и будетъ убивать моихъ ближнихъ, то я, согласно заповѣди, обязанъ защитить ихъ (больше сея любви никто-же имать, да кто душу свою положитъ за други своя), и мое отношеніе къ врагу, отношеніе любви не можетъ теперь выразиться иначе, какъ въ предѣлахъ сферы имъ же созданной и въ томъ конкретномъ отношеніи, которое существуетъ въ данномъ положеніи. Въ открытомъ бою съ нимъ я долженъ признавать достоинство его, его равноправность со мной, чувствовать уваженіе къ нему. A это чувство уже недалеко отъ положительной любви. И въ этомъ конкретномъ положеніи моего врага я найду поводы къ обваруженію моей любви въ предѣлахъ объективной дѣйствительности, не мною созданной, a слѣдовательно такой, за которую я не отвѣтствененъ. При пораженіи врага я окажу ему милость, состраданіе, облегчу его скорби и т. п. и такимъ образомъ изолью всю силу любви, которая возможна въ этомъ случаѣ: ибо, дѣлая возможное для меня и не устраняя отъ себя этой возможности, я и исполняю Христову заповѣдь.

Такимъ образомъ любовь ко врагу можно проявлять и на войнѣ, и война, предпринятая въ высшихъ цѣляхъ защиты правды и добра, не противорѣчитъ заповѣди о любви ко врагамъ. Она противорѣчила бы этой заповѣди, если бы христіанство, во-первыхъ, понимало подъ любовію безконтрольное, стихійное чувство, не нормирующееся идеями добра и правды, a не чувство, имѣющее цѣнность только подъ условіемъ согласія съ указанными нормами, тогда и война съ объективной точки зрѣнія ни въ какомъ случаѣ не могла бы служить защитой добра и правды; если бы, во-вторыхъ, война по ея субъективной сторонѣ опредѣлялась только эгоистическими побужденіями вражды и низкаго разсчета, a не вызывалась самоотверженной любовью защитить благо ближнихъ; если бы, наконецъ, воюющій въ силу своего положенія, абсолютно лишенъ былъ возможности оказывать въ немъ дѣла милости и любви.

Итакъ, въ данныхъ Откровенія мы не нашли основаній, изъ которыхъ было бы видно, что христіанство безусловно запрещаетъ всякую войну. Наоборотъ изъ этихъ данныхъ скорѣе можно сдѣлать выводъ о дозволительности войны въ нѣкоторыхъ случаяхъ жизни. Это видно, во-первыхъ, изъ неосужденія христіанствомъ воинской службы, во-вторыхъ изъ соотношенія факта и свойствъ идейной войны съ общимъ требованіемъ христіанской морали ставить выше всего добро, осуществлять его даже въ скорби и страданіи внѣшняго человѣка, развивать наибольшую сумму добра, возможную въ нашемъ положеніи среди этого грѣховнаго міра. Война съ христіанской точки зрѣнія есть средство къ прекращенію несправедливости и возстановленію требованій справедливости. Она допустима для христіанина только тогда, когда направлена на достиженіе этихъ цѣлей и только тогда, когда oнa именно является средствомъ этого достиженія. Такихъ взглядовъ на войну Церковь держалась искони, хотя многіе думаютъ, что христіане первыхъ трехъ вѣковъ отрицали для себя дозволительность войны во всѣхъ случаяхъ жизни.

Когда хотятъ увѣрить, что въ древней Христіанской Церкви господствовалъ взглядъ на войну, какъ на безусловное зло, какъ на нравственное преступленіе, подлежащее наказанію, что первые хрястіане осуждали войну, какъ убійство, то прежде всего въ доказательство правильности своего утвержденія приводятъ воззрѣнія Тертулліана.

Дѣйствительно, Тертулліанъ высказывался противъ войны и по тѣмъ же основаніямъ, по какимъ высказываются современные антибеллисты, когда они хотятъ опереться въ своемъ утвержденіи на библейскихъ данныхъ. И замѣчательно, что и Тертулліанъ видѣлъ опроверженіе своего взгляда на войну именно въ тѣхъ данныхъ Откровенія, которыя приводятся противъ современныхъ антибеллистовъ; только онъ лучше послѣднихъ обходилъ эти данныя. Онъ признаетъ, что въ Ветхомъ завѣтѣ война дозволялась и даже на рубежѣ между Ветхимъ и Новымъ завѣтомъ провозвѣстникъ покаянія, какъ необходимаго условія вступленія въ приближающееся царство Божіе, Іоаннъ Креститель, по взгляду Тертулліана, не осудилъ войны. Война, разсуждаетъ этотъ писатель, отмѣнена впослѣдствіи, когда Господь «omnem militem in Petro exarmando discinxit», т. e. война запрещена Христомъ въ извѣстномъ Его отвѣтѣ на желаніе ап. Петра защитить своего Учителя отъ слугъ архіерейскихъ, въ словахъ: «взявшіе мечъ мечемъ и погибнутъ». Еще рѣшительнѣе высказывался противъ войны этотъ писатель въ монтанистическій періодъ своей дѣятельности. Онъ съ обычной своей горячностью защищаетъ того воина, который отказался возложить на свою голову побѣдный вѣнокъ, противъ упрековъ въ напрасномъ исканіи мученичества.

Но вѣдь Тертулліанъ не имѣетъ для правовѣрныхъ христіанъ значенія вѣроучительнаго авторитета, и его свидѣтельства важны только въ историческомъ смыслѣ, какъ показанія древняго писателя о тѣхъ воззрѣніяхъ, какія существовали въ тогдашней христіанской общинѣ на войну. Но тотъ же Тертулліанъ свидѣтельстуетъ, что многіе христіане уже тогда служили въ войскахъ (navigamus et nos vobiscum et militamus). Самъ же онъ разсказываетъ, что въ одномъ изъ походовъ Марка Аврелія по молитвѣ христіанскихъ воиновъ съ неба низшелъ благодатный дождь. Значитъ, не всѣ христіане той эпохи считали войну несовмѣстимой съ своимъ христіанскимъ званіемъ и взглядъ Тертулліана былъ его личнымъ взглядомъ, a невзглядомъ Церкви. Кромѣ того, и y Тертулліана проглядываетъ мысль, a y Оригена, другого предполагаемаго противника всякой войны, она выступаетъ уже съ достаточной опредѣленностью, что древнихъ христіанъ смущали собственно не военная служба и не война, какъ цѣль этой службы, сами по себѣ, но спеціальная обставовка тогдашей службы подъ знаменами языческихъ императоровъ: языческіе обычаи и суевѣрныя требованія, выполнять которые затруднялась христіанская религіозная совѣсть. Но какъ только во главѣ государства ставовятся христіанскіе вожди взглядъ учителей церковныхъ на несовмѣстимость военной службы съ званіемъ христіанина исчезаетъ, потому что исчезли тѣ условія, которыя опредѣляли эту несовмѣстимость. Уже Августинъ, находившійся въ личномъ и письменномъ общеніи съ выдающимися государственными людьми того времени, какъ напр. съ Марцеллиномъ и Бонифаціемъ, разсматривалъ войну какъ такое дѣйствіе, которое привоситъ съ собою и выражаетъ собою (иногда) великое благо: ею уничтожается или, по крайвей мѣрѣ, ослабляется въ нѣкоторыхъ случаяхъ жизни произволъ со стороны людей злонастроенныхъ и злодѣйствующихъ. A между тѣмъ, по его сужденію, нѣтъ ничего вреднѣе какъ блаженная, счастливая жизнь грѣшниковъ, благодаря которой растетъ и развивается полная безнаказанность въ поступкахъ злой воли. Военную доблесть Августинъ считалъ даромъ Божіимъ, съ которымъ нужно обращаться осторожно, чтобы не направить его противъ воли Божіей. Противъ абсолютнаго осужденія войны, какъ зла, манихеями Августивъ замѣчалъ, что «hoc reprehendere timidorum est, non est religiosorum», то есть, что «абсолютное осужденніе войны въ дѣйствительеости возникаетъ не изъ религіозныхъ мотивовъ, a пo трусости»{10}.

Въ этомъ измѣненіи взглядовъ на войну со стороны учителей Церкви вмѣстѣ съ измѣненіемъ характера верховнаго правительства нельзя видѣть ихъ приспособляемости къ взглядамъ благодѣтельной для Церкви свѣтской власти. Кто знаетъ о стойкости отцовъ Церкви въ защитѣ интересовъ послѣдней, въ смѣломъ обличеніи верховныхъ правителей, посягавшихъ на права Церкви, тотъ не оскорбитъ ихъ такимъ подозрѣніемъ. И если учители церковные послѣ Константина Великаго измѣнили свой взглядъ на войну, то это могло произойти только потому, что дѣйствительно, по ихъ убѣжденію, измѣнилась сама война, измѣнилась настолько, что христіанину стало возможнымъ, не вступая въ конфликтъ съ своей совѣстью, участвовать въ военной службѣ. И если бы отцы періода вселенскихъ соборовъ считали войну совершенно несовмѣстимой съ самымъ званіемъ христіанина, т. е. безусловнымъ зломъ, тогда бы они прямо и категорическы запретили членамъ Церкви участвовать въ ней, какъ сдѣлали это по отношенію къ клирикамъ, находя ихъ участіе въ военныхъ предпріятіяхъ несовмѣстимымъ съ ихъ званіемъ. Между тѣмъ въ соборныхъ постановленіяхъ мы видимъ только сужденіе о фактѣ войны, но не его запрещеніе. Но, быть можетъ, въ этомъ самомъ сужденіи высказывается и прямое осужденіе этого факта, равносильное его запрещенію? Отвѣтомъ на этотъ вопросъ пусть и послужитъ нижеслѣдующій анализъ церковныхъ правилъ.

Изъ отеческихъ правилъ, одобренныхъ соборами, мы встрѣчаемъ сужденіе о войнѣ въ 13 правилѣ св. Василія Великаго и въ посланіи св. Аѳанасія Великаго къ монаху Аммуну. Первое изъ этихъ правилъ читается такъ: «Убіеніе на брани отцы наши не вмѣняли за убійство, извиняя, какъ мнится мнѣ, поборниковъ цѣломудрія и благочестія. Но, можетъ быть, было бы добро совѣтовати, чтобы они, какъ имѣющія нечистыя руки, три года удержались бы отъ пріобщенія токмо святыхъ таинъ». Въ этомъ правилѣ совершеніе отъ нормы этой дѣятельности. Поэтому-то эпитимія для нихъ, все-же сознательно, a не по нечаянности убивающихъ людей, такъ легка, – легче даже эпитиміи для невольнаго убійцы въ обычномъ быту жизни, такъ какъ воля воина въ этихъ убійствахъ, ненужныхъ даже въ цѣляхъ войны, еще менѣе участвуетъ, чѣмъ y убійцы невольнаго, мирнаго: вниманіе перваго всецѣло поглощено заботою объ отраженіи врага и спасеніи – защитѣ другихъ (убіеніе же ради отраженія врага и спасенія другихъ, по точному смыслу 13 правила совсѣмъ не представляетъ моральнаго преступленія), тогда какъ y второго ничто, кромѣ собственной неосмотрительности, вниманія не отвлекало. Эпитимія и служитъ для воина педагогическимъ средствомъ воспитанія его духа, напоминаніемъ для прекращенія въ будущемъ уклоненій отъ прямыхъ цѣлей званія, указаніемъ на то, что въ его дѣйствіяхъ можетъ встрѣтиться и нечистота, которой онъ долженъ избѣгать.

Въ поясненіе и раскрытіе точки зрѣнія св. Василія необходимо привести и воззрѣнія св. Аѳанасія объ убіеніи на войнѣ, тѣмъ болѣе, что оба св. отца движутся въ одномъ кругѣ мыслей и св. Василій въ началѣ своего правила прежде всего имѣетъ ввиду именно св. Аѳанасія. Поэтому, могущее казаться неяснымъ, по тѣмъ или другимъ причинамъ, y св. Василія нужно пояснять именно Аѳанасіемъ и сопоставленіе послѣдняго съ правиломъ перваго будетъ именно поясненіемъ, a не раскрытіемъ, констатированіемъ другого отеческаго взгляда. Св. Аѳанасій въ посланіи своемъ къ монаху Аммуну, отвѣчая на одинъ его недоумѣнный вопросъ, прибѣгаетъ къ аналогіи и, въ качествѣ наияснѣйшаго аналогичнаго недоумѣнному для Аммуна факту, приводитъ случай убійства обыкновеннаго и убіенія на войнѣ. Общая мысль св. отца та, что не все сходное по внѣшнему выраженію тождественно и по нравственной цѣнности. Одно и то же внѣшнее дѣйствіе имѣетъ различное моральное значеніе: то оно позволяется, то запрещается и это зависитъ отъ цѣнности того внутренняго настроенія, которое производитъ внѣшнее дѣйствіе и сопутствуетъ ему («отъ времени и нѣкоторыхъ обстоятельствъ», какъ выражается св. отецъ). «Такъ, напримѣръ, не позволительно», говоритъ онъ, убивать, но убивать враговъ на брани и законно, и похвалы достойно. Поэтому доблестные воины сподобляются великихъ почестей, имъ воздвигаются столпы, возвѣщающіе превосходныя ихъ дѣянія». Такимъ образомъ, здѣсь св. отецъ ясно отмѣчаетъ разность между убійствомъ и убіеніемъ на войнѣ. Первое предосудительно, нравственно преступно, второе законно и даже похвалы достойно: оба эти дѣйствія опредѣляются различными намѣреніями, и оба они совершаются во имя различныхъ объективно цѣлей. Нельзя думать, чтобы св. Аѳанасій здѣсь высказывалъ нe свой, a обычный, языческій взглядъ того времени на различіе убійства и убіенія на войнѣ: вѣдь онъ писалъ христіанскому монаху. И если бы для самого св. отца между убіеніемъ на войнѣ и убійствомъ вообще не существовало никакой разницы, то значитъ и для этого монаха между ними не было никакого различія. Тогда какъ же этотъ примѣръ подтверждалъ бы обшее положеніе св. Аѳанасія о внутренней разности внѣшне сходныхъ фактовъ, и какъ бы онъ могъ служить разъясненіемъ недоумѣннаго вопроса Аммуна?

Итакъ, въ каноническихъ правилахъ св. отцовъ различается убіеніе на войнѣ отъ убійства, совершаемаго человѣкомъ въ личныхъ эгоистическихъ цѣляхъ; ясно признается дозволенной военная служба, a слѣдовательно и война въ нѣкоторыхъ случаяхъ жизни.

Вотъ данныя Откровенія и Церкви о войнѣ. Какъ же на основаніи ихъ можно формулировать общій взглядъ христіанства на войну. Война дозволена христіанину. Это видно изъ того, что въ Священномъ Писаніи новаго завѣта нѣтъ прямой рѣчи о войнѣ ни въ смыслѣ повелѣнія ея, ни въ смыслѣ запрещенія. Божественное же Откровеніе ветхаго завѣта ее дозволяло. Все же, не отмѣненное новымъ завѣтомъ буквально или пo духу, обязательно изъ ветхаго завѣта и для христіанина. Войны же въ ветхомъ завѣтѣ дозволялись только въ качествѣ защиты добра и правды. Всякія другія воины (какъ тѣ, которыя возникаютъ изъ положительно-эгоистическихъ чувствъ напр. мести, кровожадности, такъ и тѣ, которыя ведутся изъ болѣе благородныхъ, хотя тоже ненравственныхъ мотивовъ, напр. войны изъ любви къ военной славѣ какъ это бшо y Давида) воспрещались, не одобрялись. Отъ христіанина въ личнои жизни требуются чувства благожелательности къ ближнимъ, запрещаются гнѣвъ и вражда. Основное чувство, движущее человѣка въ войнахъ идейныхъ, есть вражда противъ зла, стремленіе уничтожить его въ тѣхъ или другихъ живыхъ его носителяхъ. Это чувство можетъ, конечно, осложняться и смѣшиваться съ другимъ рядомъ чувствованій, чувствованій эгоистическаго ненравственнаго характера (напр. жестокостй пo отношенію къ воюющему врагу, вѣроломства, притѣсненія слабых). Но вѣдь подобныя чувствованія развиваются и въ мирныхъ дѣйствованіяхъ человѣка, и здѣсь такъ же существуютъ часто параллельно съ добрыми настроеніями и поступками. Значитъ, они возникаютъ не въ войнѣ и не пo причинѣ войны, a обусловливаются моральной неустроенностью вообще, свойственной какъ воюющему, такъ и не воюющему. Если теперь не война развиваетъ зложелательныя чувства къ ближнимъ, если, стало-быть, возможна война изъ мотивовъ вражды ко злу и подавленія его, то, ясное дѣло, нельзя аргументировать противъ дозволительности войны для христіанина на томъ основаніи, что христіанину запрещены зложелательныя чувствованія и въ зтомъ самомъ запрещеніи нельзя видѣть запрещенія пo духу (а не по буквѣ) для него войны.

Но говорятъ, въ войнѣ, благодаря именно ея обстановкѣ (виду крови, привычкѣ къ убійству) развивается особая жестокость. Конечно, можетъ развиваться и жестокость, но развиваются и другія чувствованія и свойства человѣческаго духа высоко-альтруистическаго характера: самопожертвованіе, сострадательность, братская любовь, и т. д. Внѣшнія условія жизни (какъ войны, такъ и мира) суть только поводы для возникновенія тѣхъ или иныхъ психическихъ состояній. Самъ человѣкъ на основаніи этихъ поводовъ творитъ свое психическое содержаніе съ тѣмъ или другимъ нравственнымъ достоинствомъ. И если внѣшнія событія жизни могутъ имѣть свой объективно-добрый смыслъ (а война имѣетъ такой смыслъ, какъ защита добра и правды, какъ пресѣченіе зла), то задача нравственнаго дѣятеля состоитъ не въ уничтоженіи этихъ явленій, какъ дающихъ въ нѣкоторыхъ случаяхъ поводъ къ развитію дурныхъ наклонностей: (воля морально-неустроеннаго человѣка найдетъ и другіе поводы для обнаруженія своего злого характера), a въ устроеніи своего моральнаго міра до степени силы, способной служить только объективно-добрымъ цѣлямъ, лежащимъ въ основѣ внѣшняго дѣйствія, какъ средства развитія въ міра добра. И воинъ долженъ заботиться о томъ, чтобы господствующимъ и всеподчиняющимъ элементомъ сознанія была идея объ объективной цѣли войны и подавлять свои субъективные злые порывы. Въ этомъ случаѣ и этимъ способомъ онъ и исполнитъ велѣнія нравственнаго долга, какъ только его и можно исполнить въ конкретной обстановкѣ наличной жизни, не отъ него зависящей. Если теперь въ новозавѣтномъ Откровеніи нѣтъ прямой отмѣны ветхозавѣтнаго ученія о войнѣ, если воюющій (совершенно такъ же, какъ и не воюющій) можетъ осуществить и въ дѣйствительности осуществляетъ въ своемъ конкретномъ положеніи требованія христіанской морали и значитъ въ этомъ случаѣ не становится въ противорѣчіе съ духомъ христіанства, то христіанинъ можетъ принять ветхозавѣтное ученіе о войнѣ, какъ о дѣйствованіи въ нѣкоторыхъ случаяхъ дозволенномъ. Эта возможность для христіанина принятія ветхозавѣтной точки зрѣнія на войну служитъ первымъ основаніемъ для мысли о дозволительности ея и для него. Единство ветхаго и новаго завѣтовъ, ихъ взаимное отношеніе утверждаютъ эту дозволительность, иначе говоря наличность авторитетнаго и обязательнаго для воюющаго сужденія о войнѣ, а не посредственный (и не всегда могущій быть правильнымъ) выводъ отъ отсутствія запрещенія дѣйствія къ его дозволительности, прежде всего служитъ основаніемъ для такого отношенія христіанина къ войнѣ. Вторымъ такимъ основаніемъ служатъ данныя новозавѣтнаго Откровенія о государствѣ и о лицахъ воинскаго чина. Это учрежденіе и лица, ему служащія въ качествѣ вооруженныхъ защитниковъ его интересовъ, какъ мы видѣли, не только не осуждаются здѣсь, но и положительно богоблагословляются (государство) или же считаются наравнѣ съ лицами другихъ званій достойными для принятія и жизни въ благодатномъ союзѣ Христіанской Церкви. Значитъ, у христіанина есть прямыя и положительныя данныя въ пользу мысли о дозволительности и для него войны.

Да даже и самый фактъ отсутствія прямого запрещенія войны въ Евангеліи, въ связи съ указанными положеніями Откровенія, можетъ служить основаніемъ для заключенія о ея дозволительности. Отъ отсутствія запрещенія къ дозволенію только тогда нельзя дѣлать заключенія, когда въ положительномъ законѣ нѣтъ нарочитаго сужденія о томъ конкретномъ фактѣ, дозволительность котораго мы хотимъ установить. Въ этомъ случаѣ мы потому и можемъ впасть въ ошибочное заключеніе, что сужденіе авторитетнаго для насъ моральнаго ученія объ этомъ конкретномъ фактѣ уже заключено въ общихъ его предпосылкахъ, такъ что законодателю не было нужды обсуждать еще и частный фактъ: онъ уже нашелъ себѣ оцѣнку въ общихъ принципахъ нравоученія. Здѣсь же мы имѣемъ совершенно другое положеніе дѣла. Въ новомъ завѣтѣ мы встрѣчаемъ нарочитое сужденіе объ институтѣ и лицахъ, для которыхъ не исключена возможность войны, и эта возможность вытекаетъ изъ самой природы института и составляетъ существенную задачу лицъ воинскаго званія. Если же этотъ институтъ и эти лица (конечио, при согласіи ихъ дѣятельности съ общечеловѣческими требованіями нравственности) не только не осуждаются въ ихъ спеціальномъ призваніи, но богоблагословляютоя (государство) и вводятся въ благодатное царство спасаемыхъ (люди воинскаго чина), то, значитъ, не осуждается и тотъ видъ ихъ дѣятельности (война, военная служба), который возникаетъ не изъ произвола и нарушенія природы ихъ призванія, а опредѣляется этой природой. И если бы война была безусловнымъ зломъ, тогда въ рѣчи Евавгелія о государствѣ и о лицахъ воинскаго званія должна была бы быть и рѣчь о войнѣ (какъ дѣйствіи, разрушающемъ богоблагословляемыя цѣли государства), ввидѣ указанія новаго неизвѣстнаго ветхозавѣтному человѣку призванія государства. Разъ этого нѣтъ, то значитъ и новый завѣтъ смотритъ на войну какъ на дѣло дозволенное.

Этотъ терминъ «дозволенное» наиболѣе точно выражаетъ мысль христіанства о войнѣ, устраняя тѣ недоумѣвія, какія обыкновенно возникаютъ изъ сопоставленія христіанства, какъ проповѣди о жизни въ святости, какъ религіи духовнаго мира, и войны по поводу всякой попытки указать въ послѣдней нравственно-добрую сторону. Онъ во-первыхъ указываетъ{11}, что не всякая война возможна для христіанина безъ противорѣчія его христіанской совѣсти, но только та, которая предпринимается въ цѣляхъ защиты правды и добра и прекращенія зла при данной обстановкѣ жизни. Онъ во-вторыхъ даетъ знать, что къ войнѣ христіанинъ вынуждается частными условіями наличной жизни, a не обязывается къ ней прямой заповѣдью Евавгелія по самому своему званію христіанина. Эти оттѣнки мысли, заключающіеся въ терминѣ «дозволенный», устраняютъ остроту противопоставленія религіи мира и войны и дѣлаютъ, съ одной стороны, представимою согласимость поведенія воюющаго съ общими требованіями христіанства, а съ другой неосужденіе (всякой) войны религіей духовной, богоподобной жизни. Христіанство требуетъ отъ своего послѣдователя воплотить въ земныхъ условіяхъ жизни какъ можно болѣе добра и въ томъ случаѣ, когда это воплощеніе только и можетъ осуществиться при помощи войны, оно и дозволяетъ ее. Нельзя говорить, что христіанство санкціонируетъ и узаконяетъ (хотя бы даже идейную) войну. Этимъ подавался бы поводъ думать, что оно считаетъ ее дѣйствіемъ абсолютно-совершеннымъ, равнымъ по достоинству съ подаваемыми имъ духовно-благодатными средствами поведенія, дѣйствіемъ нужнымъ для внутреннихъ цѣлей его, а не средствомъ нужнымъ для человѣка въ условіяхъ его наличной жизни. Но можно говорить, что христіанство дозволяетъ войну, какъ дозволяетъ и другія внѣшнія воздѣйствія (примѣръ Господа Іисуса, изгнавшаго торжниковъ бичемъ изъ храма) въ тѣхъ случаяхъ жизни, когда воздѣйствуемая среда настолько оплотянилась, что не можетъ внимать духовнымъ средствамъ и останавливается въ своемъ зломъ дѣйствіи только подъ болѣе очевиднымъ вліяніемъ матеріальнаго фактора или когда самъ защитникъ добра не воспиталъ въ себѣ духовныхъ силъ, достаточныхъ для воздѣйствія на сознательно уклоняющуюся отъ добра и попирающую его среду, а между тѣмъ въ обоихъ случаяхъ попустительство или даже простое бездѣйствіе со стороны нравственнаго дѣятеля угрожаетъ большимъ и дальнѣйшимъ развитіемъ зла, если ему не поставить преграды.

Дозволительномъ любого дѣйствія, а слѣдовательно и войны не обозначаетъ однако степени нравственной его цѣнности и при томъ такой, которая колеблется между хорошимъ и дурнымъ, а лишь выражаетъ его отношеніе ко всеобщимъ правиламъ моральнаго законодательства. Дозволяется лишь нравственно-доброе, и дозволенное можетъ быть нравственно-совершеннымъ даже съ объективной точки зрѣнія. И если оно не заповѣдуется прямо и положительно закономъ, то это потому, что законъ формулируетъ лишь общія требованія, предоставляя свободѣ человѣка на основаніи этихъ требованій созидать поведеніе въ конкретныхъ случаяхъ жизни. Поэтому дозволенное не есть безразличное, могущее исполниться и нe исполниться, но всегда нѣчто такое, что обязательно для исполненія при данныхъ конкретныхъ условіяхъ жизни. И если какое-либо дозволенное дѣйствіе окажется ниже по своему объективному моральному достоинству другого образа поведенія, то это уже будетъ зависѣть не отъ общаго его характера, какъ дозволеннаго (а не заповѣданнаго), a отъ конкретныхъ свойствъ самого дѣйствія. Такъ, напримѣръ, война, военное принужденіе, защита правды съ оружіемъ въ рукахъ ниже духовно-благодатныхъ способовъ христіанскаго воздѣйствія на людей. Но отсюда не слѣдуетъ, чтобы поведеніе человѣка всегда и обязательно разрѣшалось въ ближайшую противоположность по отношенію къ войнѣ, т. е. выразилось бы въ удаленіи себя отъ войны, въ уступкѣ и постоянномъ подчиненіи произволу нападающаго врага. Критеріемъ, опредѣляющимъ исправленіе и характеръ поведенія, его конкретный видъ, здѣсь опять-таки является правило: извлекать изъ даннаго положенія какъ можно больше добра, a не внѣшнее тождество между духовно-благодатными свойствами христіанскаго воздѣйствія и пассивнымъ непротивленіемъ. По силѣ этого критерія нравственный дѣятель обязанъ избрать тотъ способъ дѣйствія, который имѣетъ приложимость къ данному случаю, въ качествѣ лучшаго средства удовлетворить и субъективнымъ и объективнымъ нравственно-добрымъ цѣлямъ. Поэтому, далѣе, нравственный дѣятель опять-таки обязанъ предпочесть даже иногда духовному воздѣйствію внѣшнее (какъ предпочелъ Христосъ, изгнавъ торжниковъ изъ храма), хотя бы первое объективно, взятое въ отвлеченіи отъ конкретнаго случая, было и выше второго. И если бы онъ (нравственный дѣятель) но неимѣнію-ли достаточной духовной силы или по ея недѣйственности на оплотянившагося человѣка предоставилъ злу свободное развитіе и не воспользовался сознательно (осуждая его за внѣшній характеръ) внѣшнимъ средствомъ, способнымъ его остановить или совсѣмъ прекратить, то онъ допустилъ бы нравственное преступленіе. Воспользовавшись же этимъ средствомъ, нравственный дѣятель, въ первомъ случаѣ, производитъ нравственное доброе дѣло по мѣрѣ своихъ силъ, и грѣхъ его будетъ состоять только въ томъ, что онъ не развивалъ своей духовно-нравственной мощи въ достаточной мѣрѣ, во второмъ же случаѣ онъ сдѣлалъ нравственно-совершенное дѣйствіе (какъ Христосъ, изгнавшій торжниковъ изъ храма): иначе проявить свое доброе настроеніе и сдѣлать объективно-доброе дѣло ему было и невозможно.

Итакъ, христіанство дозволяетъ войну, и въ нѣкоторыхъ случаяхъ жизни война даже обязательна для христіанина. Такъ, значитъ, христіанство дозволяетъ убійство? Нѣтъ, оно дозволяетъ воину, различая, какъ мы видѣли изъ каноновъ Церкви, убійство отъ убіенія на войнѣ. И это различіе между ними дѣйствительно существуетъ. Оно, конечно, состоитъ не въ матеріи самыхъ фактовъ, а въ состояніи и качествѣ волъ воюющаго и убивающаго въ цѣляхъ своего эгоистическаго блага. Даже въ войнахъ неидейныхъ непосредственные участники войны движутся не мотивами эгоистическаго характера, а послушаніемъ власти, признаваемой ими за защитницу и служительницу народному благу, за высшій и вполнѣ достойный послушанія авторитетъ, чувствомъ любви къ родинѣ, жалостью къ ней въ ея несчастьи. И субъективный мотивъ поступковъ и объективныя цѣли ихъ здѣсь по своей тенденціи, въ сознаніи дѣйствующаго лица, не имѣютъ эгоистическаго характера и даже болѣе воюющій опредѣляется въ своемъ дѣйствованіи высокой идеей самоотверженія, любви къ другимъ, желаніемъ защитить и спасти ихъ. Въ войнахъ же идейныхъ и лицо, начинающее войну или рѣшающееся принять ее, власть, руководится идеальной мотиваціей, стремится къ нравственной дѣли. Если телерь мотивы и цѣли воюющаго и объективно (а но только по его собственному сознанію) добры, то ясное дѣло, что онъ своими дѣйствіями въ общей ихъ совокупности и неразрывной связи производитъ дѣйствительное (объективное) добро, увеличиваетъ сумму его въ мірѣ по сравненію съ тѣмъ моментомъ, до котораго онъ не дѣйствовалъ и въ той сферѣ, гдѣ приложено его дѣйствіе. Защитить человѣка отъ дѣйствительной несправедливости, отстоять и провести въ жизнь дѣйствительно высокую идею, дать торжество правдѣ и заставить отказаться отъ лжи, – все это такія задачи жизни, осуществленіе которыхъ никто не назоветъ ненравственнымъ, злымъ дѣйствіемъ{12}, хотя бы такія дѣйствія и сопровожлались причиненіемъ страданія носителю и защитнику зла (если только эти страданія нужны для торжества идеи, суть противовѣсы злу, обусловливаются активнымъ противодѣйствіемъ защитника зла добру, a не суть самостоятельныя и въ самихъ себѣ содержащія цѣль дѣйствія, причиняющія страданія ради страданія и посягающія на человѣческое достоинство носителя зла и даже его подавляющія). Конечно, если бы жизнь человѣка была наивысшимъ изъ всѣхъ благъ, если бы для человѣка не было въ мірѣ цѣнности выше цѣнности жизни, тогда бы ни въ какомъ случаѣ нельзя бы жертвовать жизнію. Но жизнь, по призванію человѣка, не есть такая цѣнность, и поэтому возможны и понятны съ его стороны случаи пожертвованія ею. Идейная война и есть одинъ изъ такихъ случаевъ жертвъ жизнію ради высшихъ цѣлей – цѣлей добра и правды. Но жизнь есть все-таки благо и благо высокоцѣнное. Поэтому рѣшиться на лишеніе человѣка жизни возможно только тогда, когда его злая воля не находитъ никакихъ преградъ, когда исчерпаны всѣ средства къ устраненио дѣятельности злой воли, когда его поведеніе, ничѣмъ не противодѣйствуемое, грозитъ развитію еще большаго зла.

Но при всемъ томъ война (идейная даже) не есть абсолютно-совершенное дѣйствіе воли человѣческой, такое, въ замѣнъ котораго человѣкъ не долженъ искать никакихъ другихъ способовъ дѣйствія. Если бы на войну рѣшалась абсолютно-святая воля, тогда мы должны были бы признать это ея дѣйствіе идеально-совершеннымъ. Ея рѣшимость служила бы непререкаемымъ признакомъ, что всѣ моральныя средства для удержанія человѣка отъ зла уже исчерпаны, что онъ уже совершенно потерялъ свойства духовно-нравственной личности, не способенъ къ нравственному возрожденію, сталъ, по выраженію апостола, рабомъ тлѣнія, который, однако, другимъ свое состояніе выдаетъ за состояніе высшей свободы. Въ уничтоженіи такой волей такихъ людей, конечно, нѣтъ ничего грѣховнаго, дѣлающаго его дѣйствіе не вполнѣ совершеннымъ, – напротивъ въ такомъ дѣйствіи проявляется святой, праведный судъ. Въ отдѣльныхъ конкретныхъ случаяхъ жизни воля и обыкновеннаго человѣка можетъ находиться въ такомъ положеніи, – положеніи невозмижности защищать добро духовно-нравственными средствами по недѣйственности этихъ средствъ противъ злой воли, недѣйственности, происходящсй не отъ недостаточнаго развитія этихъ средствъ, a въ силу упорнаго сопротивленія грѣшника противъ истины. Въ этомъ случаѣ человѣкъ вынужденъ дѣйствовать противъ него насиліемъ (въ подлежащихъ случаяхъ слѣдовательно и войной), и это его дѣйствованіе будетъ совершеннѣе, чѣмъ если бы онъ отказался совсѣмъ отъ всякаго дѣйствія и былъ бы даже идеально-совершеннымъ при данныхъ обстоятельствахъ: дѣйствуя, онъ защищаетъ добро; не дѣйствуя, содѣйствуетъ укрѣпленію зла. Но вообще-то обыкновенный человѣкъ, не будучи абсолютно увѣренъ въ томъ, что онъ дѣйствительно вполнѣ достигъ дарованія духовнаго и что, слѣдовательно, недѣйственность его моральныхъ попытокъ повліять на зло зависитъ нe отъ него, a отъ сатанинскаго упорства злой воли, не можетъ считать эти свои дѣйствія и состоянія воли въ этихъ дѣйствіяхъ идеальными, такими, которыя не требуютъ измѣненія. Онъ можетъ именно думать – и въ большинствѣ случаевъ думать основательно, – что въ общемъ состояніи его воли есть недостатки, образовавшіеся отъ недостаточнаго ея воспитанія въ прошломъ, до встрѣчи съ носителями зла, и что они-то и опредѣлили недѣйственность его добросовѣстныхъ (въ данномъ его положеніи) духовно-моральныхъ усилій къ прекращенію зла. Въ самыхъ своихъ дѣйствіяхъ онъ можетъ находить тотъ недостатокъ, что они совершаются не исключительно подъ воодушевленіемъ вражды противъ зла, но и подъ вліяніемъ и субъективныхъ, эгоистическихъ мотивовъ, хотя бы даже и минимальнымъ. Поэтому, христіанинъ, рѣшаясь въ томъ или другомъ случаѣ на войну, какъ на единственное средство для защиты добра въ этомъ конкретномъ положеніи и себя и своего врага, все-таки общую задачу своей жизни полагаетъ въ сохраненіи мира, но только такого, при которомъ не нарушаются требованія добра и правды. Возможность соблюденія этого послѣдняго условія безъ обращенія къ войнѣ служитъ для него, во-первыхъ, признакомъ усовершаемости его воли, пріобрѣтенія ею способности и силы побѣждать зло и возращать добро въ наибольшемъ количествѣ случаевъ и, во-вторыхъ, его дѣйствія пріобрѣтаютъ характеръ приносящихъ счастіе его ближнему, о созиданіи котораго онъ также долженъ заботиться, если это созиданіе не покупается цѣной нарушенія моральныхъ требованій.

Итакъ, убіеніе въ идейнной войнѣ опредѣляется внѣшними по отношенію къ субъективному міру воюющаго обстоятельствами (конкретнымъ положеніемъ добра въ мірѣ и условіями борьбы изъ-за него со зломъ), a не внутренними импульсами его воли. Фактъ убіенія связанъ съ этими обстоятельствами неразрывной связью, какъ необходимое и единственное средство для осуществленія высокоцѣнныхъ цѣлей въ условіяхъ не волей воюющаго созданныхъ обстоятельствъ. Воля, являясь дѣйствующей причиной этого осуществленія, въ прямой, непосредственной связи стоитъ только съ идеями объ этихъ цѣляхъ и движется по мотивамъ, побуждающимъ къ осуществленію этихъ цѣлей, a потому и въ самомъ фактѣ убіенія она одушевляется (или, по крайней мѣрѣ, должна одушевляться) иными чувствованіями, чѣмъ тамъ, гдѣ убійство и его послѣдствія служатъ и мотивомъ и цѣлью дѣйствія, a именно чувствованіями, возбуждаемыми идеями долга, любви къ добру, необходимости его защиты и пожертвованія жизнію за его peaлизацію, ненависти ко злу и т. д. Отсюда весь сложный волевой пропессъ по внутреннему составу его элементовъ, смыслу и качеству здѣсь совсѣмъ иной, чѣмъ въ убійствѣ, опредѣляемомъ личными интересами убійцы. И тождество между убійствомъ изъ цѣлей эгоистическихъ и убійствомъ въ войнахъ идейныхъ только въ мертвой матеріи факта, но это тождество никогда (какъ и здѣсь) не можетъ служить рѣшительнымъ доказательствомъ тождественности и психическихъ процессовъ, ихъ опредѣлившихъ. Но состояніе воли воюющаго и война, какъ дѣйствіе его воли, все-таки не абсолютно идеальны. Они могутъ быть только наилучшими въ данныхъ конкретныхъ обстоятельствахъ и, при извѣстныхъ условіяхъ, наилучшими изъ всѣхъ возможныхъ состояній и дѣйствій наличной жизни.

Но вѣдь непосредственное нравственное чувство въ своемъ чистомъ природномъ видѣ, безъ осложненія тенденціозной рефлексіей, всегда осуждаетъ всякую войну и всякое оправданіе ея свидѣтельствуетъ о потемненіи этого единственнаго и непогрѣшимаго критерія нравственности.

Но подлинно ли, что въ каждомъ осужденіи войны мы всякій разъ слышимъ свидѣтельство именно неповрежденнаго, неосложненнаго посторонними элементами нравственнаго чувства и, если слышимъ иногда это осужденіе, то правда ли, что оно распрастраняется на всякую войну и во всѣхъ-ли случаяхъ войны его осужденіе касается цѣлаго явленія, a не отдѣльныхъ только его элементовъ, относится къ самой идеѣ войны, a не къ ея выполненію, зависящему отъ несовершенства воли выполняющаго, вѣрно ли, наконецъ, то, что въ голосѣ нравственнаго чувства о войнѣ мы слышимъ всегда именно осужденіе ея, a не желаніе и стремленіе воли къ высшему совершенству по сравненію съ даннымъ ея положеніемъ, исканіе высшаго и болѣе совершеннаго образа дѣйствія?

Война явленіе сложное и, какъ таковое, оно затрогиваетъ не одну сторону нашего сознанія и существа. Психика отвѣчаетъ на всѣ эти импульсы своими собственными актами, которые, объединяясь между собою, образуютъ сложное цѣлое, психическое впечатлѣніе отъ внѣшняго событія – войны. Изъ этого впечатлѣнія постепенно по законамъ душевной жизни составляется опредѣленное сужденіе о войнѣ, но въ этомъ сужденіи не всегда главная роль принадлежитъ нравственному чувству. Дѣло въ томъ, что война есть близкое для насъ событіе. Мы сами являемся прямыми или косвенными участниками войиы. Съ ней сталкивается множество нашихъ интересовъ. Многіе изъ этихъ интересовъ въ ней разрушаютея. Между тѣмъ до сихъ поръ они считались нами важными и дорогими, a идеи и цѣли войны не всегда бываютъ понятны для нашего сознанія, такъ какъ онѣ могутъ и не стоять въ непосредственной связи съ нашими ближайшими интересами. Отсюда возникаетъ осужденіе войны, какъ явленія сопровождающагося безцѣльнымъ разрушеніемъ благъ и уничтоженіемъ громаднаго количества жизней: непонимающій идеальныхъ мотивовъ и цѣлей войны съ этимъ разрушеніемъ и гибелью и отождествляетъ войну. Такъ какъ далѣе не всѣ войны ведутся по нравственнымъ мотивамъ и для добрыхъ (объективно) цѣлей, напротивъ большивство вызывается эгоистическими идеями и въ большинствѣ изъ нихъ преслѣдуются эгоистическія цѣли, каковыя войны дѣйствительно осуждаются нравственнымъ сознаніемъ, то естественно, особенно при неясности и спорности добрыхъ мотивовъ и цѣлей въ такъ называемыхъ идейныхъ войнахъ, это сужденіе безъ изслѣдованія, по привычкѣ, переносится и на этого рода войны, и такое ошибочное сужденіе считается тоже непосредственнымъ выраженіемъ природы нравственнаго чувства. Далѣе, судъ нравственнаго чувства нерѣдко отождествляется съ нервнымъ страхомъ предъ смертью и личное нежеланіе убивать и быть убитымъ разсматривается какъ осужденіе войны нравственнымъ чувствомъ. Между тѣмъ вѣдь легкосгь и пріятность дѣйствія не всегда служитъ признакомъ его добраго характера. Напротивъ именно дѣланіе добра нашей грѣховной волей всегда почти сопровождается страданіями и только усовершившіеся въ добрѣ начинаютъ ощущать сладость его. Наконецъ, осужденіе войны часто смѣшивается съ признаніемъ ея все-таки несовершевнымъ дѣйствіемъ (это дѣйствительно фактъ правственнаго сознанія). Здѣсь забывается, что нравственно-доброе имѣетъ свои степени и нравственно-несовершенное не есть нравственно-преступное.

Итакъ, не во всякомъ осужденіи войны можно видѣть голосъ именно нравственнаго чувства и не во всякомъ актѣ этого послѣдняго усматривать его природное, неповрежденное, незатемненное самосвидѣтельство. Поэтому, въ наличныхъ сужденіяхъ о войнѣ нужно еще выдѣлить голосъ нравственнаго чувства изъ осложняющихъ его элементовъ. Для этой цѣли необходимо избрать фактъ войны, идейность котораго уже выяснился и къ которому мы не имѣемъ никакого отношенія, кромѣ объективнаго наблюдателя его моральныхъ свойствъ и такой-то фактъ подвергать обсужденію нравственнаго чувства. И если идейность этой войны и объективно высока, то нравственное чувство всегда ея одобряетъ. «Можетъ-ли кто», говоритъ» В. С. Соловьевъ, анализируя такой фактъ идейной войны{13}, «независимо, отъ всякихъ религіознихъ убѣжденій, по совѣсти осудить христіанскаго подвижника, когда онъ благословляетъ и ободряетъ вождей и воиновъ, идущихъ освобождать отеческую землю отъ рабства иновѣрцамъ и чужеземцамъ? Вызовите какъ можно ярче въ воображеніи эту историческую картину и посмотрите, явится-ли при этомъ y насъ чувство нравственнаго негодованія противъ св. Сергія или противъ Димитрія Донского. Вудь вы хоть прямой потомокъ кого-нибудь изъ татаръ, полегшихъ на Куликовомъ полѣ, будь вы хоть квакеръ, обязавшійся отвергать всякую войну, – настоящаго, искренняго чувства негодованія вы тутъ навѣрное не испытаете. A между тѣмъ, если бы всякое насиліе воистину было злодѣйствомъ, то каждый человѣкъ. не устратившій нравственной чувствительности, долженъ былъ бы непремѣнно испытывать величайшее нравственное негодованіе противъ виновниковъ такого ужаснаго накопленія насилій, какъ Мамаево побоище. Подумайге, сколько убито и искалѣчено людей! И однако же, какъ ни старайтесь, никакого негодованія вы здѣсь ни противъ кого не испытываете». Здѣсь нравственное чувство постановлено въ свободныя условія своего природнаго проявленія. Оно не стѣсняется и не насилуется посторонними элементами, a потому и высказываетъ оцѣнку соотвѣтственно своей собственной природѣ по поводу объективныхъ (нравственныхъ) свойствъ обсуждаемаго явленія: и самый обсуждаемый фактъ представленъ толъко по его моральной сторонѣ. Мы сами вѣдь въ этомъ фактѣ не участвовали и ни въ какихъ практическихъ отношеніяхъ къ нему не стоимъ. Слѣдовательно, и впечатлѣніе отъ него отразится только по его моральнымъ свойствамъ. И если это впечатлѣніе будетъ соединяться съ одобреніемъ факта, то значитъ въ этомъ одобреніи будетъ выражено одобреніе именно нравственнаго чувства. Избраніе нами факта прошедшаго, уже несуществующаго въ формѣ живого матеріальнаго явленія, однако, не искажаетъ его природы, не подкрашиваетъ его: для насъ представимы всѣ элементы этого факта, имѣющіе отношеніе къ его нравственной цѣнности. Что онъ фактъ прошедшій, это опять-таки не исключаетъ возможности его моральнаго обсужденія: природа нравственнаго сознанія такова, что оно оцѣниваетъ не только прошедшее (но все-же бывшее), но и предполагаемое, слѣдовательно только идеально существующее. Значитъ, физическая конкретность факта не есть необходимое условіе для его моральнаго обсужденія. Но избраніемъ именно прошедшаго факта зато устраняется весьма важное препятствіе для его объективнаго разсмотрѣнія, именно заинтересованность неморальныхъ стимуловъ нашей жизни въ оцѣнкѣ войны съ своей именно точки зрѣнія. И всякій разъ, когда мы поставимъ нравственное чувство въ свободныя условія для его природнаго проявленія, всякій разъ, когда мы устранимъ вліяніе на его судъ постороннихъ ему элементовъ, когда отдадимъ на его оцѣнку войну именно идейную, оно всегда отзовется одобряющимъ сужденіемъ. Слѣдовательно нельзя говорить, что въ непосредственномъ нравственномъ чувствѣ мы имѣемъ постоянное, абсолютное осужденіе всякой войны.

Такимъ образомъ все сказанное нами можно свести къ слѣдующимъ положеніямъ:

1) Патріотизмъ есть естественное, изначальное, заложенное въ самой природѣ человѣка чувство любви къ своему отечеству, возникающее психологически изъ благодарности къ нему за блага отъ него получаемыя и выражающее солидарность индивидуальныхъ интересовъ съ интересами родины.

2) Патріотизмъ есть гражданская, земная добродѣтель, но эта его природа не мѣшаетъ ему быть и христіанской добродѣтелью, такъ какъ христіанство отвергаетъ не земное, a только грѣховное.

3) Любовь къ отечеству совмѣстима съ высшимъ развитіемъ христіанскаго моральнаго совершенства, a не есть только добродѣтель средняго христіанина, не отрѣшившагося отъ любви къ земному: любовь къ своему отечеству имѣли и Іисусъ Христосъ и Его апостолы и учили о ней, какъ о добродѣтели, которую обязанъ имѣть всякій христіанинъ.

4) Христіанская любовь къ отечеству не ведетъ къ предночтенію худшаго предъ лучшимъ. Она выражается въ постоянной работѣ члена государства надъ улучшеніемъ народной жизни и ея идеаловъ.

5) Любовь къ отечеству не противоричитъ универсальному характеру христіанства, въ ней не разрушается христіанская заповѣдь о любви ко всѣмъ людямъ и, при христіанскомъ характерѣ и пониманіи любви къ своему народу, она не ведетъ къ національному эгоизму.

6) Нельзя считать всякую войну безусловнымъ зломъ: есть войны идейныя, которыя и по своимъ субъективнымъ намѣреніямъ и по своимъ объективнымъ цѣлямъ стоятъ не только выше войнъ неидейныхъ, но и тѣхъ состояній мира, которыя лишены этихъ свойствъ.

7) Откровеніе не считаетъ войну безусловнымъ зломъ. Это видно изъ неосужденія имъ воинскаго званія и государства, для котораго не исключается возможность войны.

8) Каноническія правила св. отецъ различаютъ убійство и убіеніе на войнѣ.

9) Война, конечно, не требуется христіанствомъ для успѣховъ его проповѣди и для цѣлей внутренно-христіанской жизни. Она не есть необходимый факторъ, содѣйствующій усовершенію человѣка, – такой факторъ, безъ котораго это совершенствованіе не достигло бы своихъ цѣлей. Война вторгается въ жизнь христіанина вслѣдствіе грѣховнаго настроенія міра.

10) Отъ христіанина же требуется развить въ этомъ грѣховномъ мірѣ какъ можно больше добра. Поэтому онъ вынуждается иногда брать въ руки мечъ, когда онъ является единственнымъ средствомъ для защиты правды и добра, поругаемыхъ людьми.

11) Христіанинъ не можетъ стремиться къ войнѣ: стремиться къ ней значитъ желать великаго бѣдствія, несчастія для своихъ ближнихъ; онъ только съ покорностью можетъ принимать это Божіе испытаніе и исполнить свой долгъ любви къ своему отечеству въ этомъ испытаніи.

 

Христіанство, патріотизмъ и война. Казань 1904. Отдѣльный оттискъ изъ журнала «Православный собесѣдникъ» за 1904 г. Въ текстъ внесены правки съ учетомъ Эрраты.

 

{1} Иѳизмъ – т. е. этизмъ, такой видъ духовности, который ставитъ во главу угла этическое содержаніе жизни. Ред.

{2} Разъясненіе этой мысли будетъ дано ниже.

{3} Eв. Луки 19, 41-44.

{4} Лук. 7, 2-6.

{5} Ев. Іоан. 18, 36. Превосходный анализъ этого мѣста см. въ сочиненіи проф. А. Ѳ. Гусева «О сущности религіозно-нравственнаго ученія Л. Н. Толстого». Второе изданіе. Казань 1902, на стр. 597-598.

{6} 1 Петр. 2, 16.

{7} Въ доказательство правильности этого толкованія мы можемъ привести свидѣтельство отъ «внѣшнмхъ»: такъ понялъ христіанское ученіе о равенствѣ и Ничше.

{8} Объ этомъ см. подробнѣе y проф. І. А. Татарскаго въ ст. «Космополнтизмъ, какъ одно изъ началъ современности», Приб. къ Тв. св. отецъ, ч. 32, стр. 497-501.

{9} Обстоятельный анализъ откровенныхъ данныхъ о войнѣ данъ въ цитованномъ сочиненіи проф. А. Ѳ. Гусева, въ статьяхъ проф.-прот. П. Я. Свѣтлова «Къ вопросу о законности войны съ христіанской точки зрѣнія» и въ трудѣ В. С. Соловьева «Оправданіе добра».

{10} Сводъ цитатъ изъ Тертулліана и Августина о войнѣ можно читать въ 11 томѣ Realencyklopedie Hauck-a въ ст. Krieg, стр. 108-109.

{11} Дозволенными называются такія дѣйствія, которыя не всегда, но только при извѣстныхъ обстоятельствахъ служатъ орудіемъ добра, выраженіемъ доброй воли; въ этихъ только обстоятельствахъ они и дозволяются.

{12} Идейныя войны и вызываются такими мотивами и въ нихъ нерѣдко такія цѣли и достигаются, напр. война противъ американскихъ рабовладѣльцевъ, русско-турецкая освободительная война.

{13} Немезида, стр. 129-130. Курсивъ вездѣ В. С. Соловьева.

 

Объ авторѣ. Проф. Владиміръ Александровичъ Никольскій (1870 – †20.06.1918). Окончил Казанскую духовную академію (1895). Въ 1896-1898 гг. преподаватель Астраханской, въ 1898-1899 гг. – Харьковской духовныхъ семинарій. В 18991918 гг. въ Казанской духовной академіи, состоялъ профессоромъ нравственнаго богословія. Одновремѣнно, въ 1902-1917 гг., лекторъ немѣцкаго языка, въ 19131918 гг. редакторъ журнала «Православный собесѣдникъ». Главные работы: «Христіанство, патріотизмъ и война» (Казань 1904. Отд. отт. изъ журн. «Прав. собес.» за 1904 г.); «Коммунизмъ въ свѣтѣ христіанства» (Спб. 1908); «Христіанское ученіе о любви ко врагамъ въ его отношеніи къ ученію классической древности» (Казань 1911. Отд. отт. изъ журн. «Прав. собес.» за 1911 г.); «Космополитизмъ» (ib., 1913); «Мѣсто нравственности въ ряду другихъ явленій человѣческаго духа» (ib., 1914); «Значеніе идеи загробнаго существованія для нравственной жизни» (ib., 1914); «Данность нравственности вмѣстѣ съ природой человѣческой личности» (ib., 1915. Отд. отт. изъ журн. «Прав. собес.» за 1914 г.).

 

 

Выписки изъ труда проф. В. А. Никольскаго «Христіанство, патріотизмъ и война»:

※ ※ ※

Богъ, говорится здѣсь, назначилъ для народовъ особые періоды времени, періоды историческаго развитія, извѣстныя границы ихъ мѣстожительства, каждому народу далъ свою землю, каждому назначилъ опредѣленные сроки существованія и опредѣленныя границы пребыванія, и это не безъ цѣли, – для выполненія плановъ Его домостроительства. Но національность и образуется благодаря совмѣстному историческому и географическому сожительству отдѣльныхъ индивидуумовъ. На почвѣ стихійныхъ началъ одноплеменности и одинаковости внѣшнихъ условій жизни въ совмѣстной работѣ индивидуальностей возникаетъ духовное единство ихъ, закрѣпляемое въ языкѣ, общественныхъ воззрѣніяхъ и учрежденіяхъ и религіозныхъ вѣрованіяхъ.

※ ※ ※

Національность есть явленіе безусловно нравственнаго порядка и притомъ явленіе положительно нравственное, предназначенное къ осуществленію требованій добра и правди. Если-же національность разсматривается въ Откровеніи какъ сила-орудіе, предназначенное Богомъ къ воплощенію Его воли въ мірѣ, слѣдовательно къ развитію и воплощенію въ немъ добра, то ясное дѣло, что христіанинъ, вѣрный Откровенію, долженъ любить національность въ ея идеальномъ предназначеніи и какъ членъ данной національности долженъ стремиться къ достиженію ею этихъ ея цѣлей, работать для воплощенія ея идеальнаго предназначенія въ реальныхъ формахъ жизни. При такомъ взглядѣ на идею національной формы жизни христіанство естественно не считаетъ національныхъ объединеній, національныхъ союзовъ препятствіемъ къ воспріятію универсальной евангельской проповѣди и разсматриваетъ національность какъ силу, способную воспріять христіанское благовѣстіе. Христосъ повелѣлъ своимъ ученикамъ проповѣдывать Евангеліе народамъ (τὰ ἔθνη), a не человѣчеству, т. е. не считалъ необходимымъ для дѣйственности своей проповѣди разрушать національные организмы, наніовальныя обособленія и не видѣлъ въ вихъ противорѣчія универсализму своего ученія, a потому и не требовалъ отъ своихъ учениковъ ни въ качествѣ предваряющаго условія, ни въ качествѣ послѣдней цѣли проповѣди разрушенія естественныхъ формъ общественной жизни. И въ концѣ мірового процесса, на послѣднемъ судѣ Божіемъ, совпадающемъ съ завершеніемъ христіанской проповѣди, предъ престоломъ Божественнаго Судіи предстанетъ по Евангелію не безнаціональное человѣчество, a опять-таки отдѣльные народы, обособленныя національности (и соберутся предъ Нимъ всѣ народы – Матѳ. 25, 32), чтобы каждому изъ нихъ дать отчетъ въ предназначенной ему миссіи.

※ ※ ※

«Люби всѣ народности, какъ свою», т. е. держи себя къ нимъ въ той именно сферѣ чувствъ, въ какой ты стоишь къ своей народности, въ чувствахъ благожелательной любви къ достигнутому и достигаемому ими совершенству; не одну свою народность считай выполнительницей міровой миссіи и не въ свойственныхъ только ей способахъ осуществленія идеаловъ человѣческаго совершенства полагай возможность достиженія этого совершенства, но и въ способахъ, раскрываемыхъ другими народами. Этой формулой утверждается общій принципъ международнаго отношенія: имъ служитъ любовь, a не ненависть, – сочувствіе, благожеланіе, a не равнодушіе.

※ ※ ※

Преуспѣяніе одного народа, который индивидуумъ сдѣлалъ непосредственной цѣлью своего служенія, по присущему добру свойству всеобщности непремѣнно отзовется и на преуспѣяніи другого народа.

※ ※ ※

Не тотъ обнаруживаетъ большую любовь къ своему народу, кто признаетъ каждое состояніе народной жизни должнымъ, a тотъ, чья любовь наиболѣе согласна еъ требованіями нравствевнаго идеала: народность существуетъ ради идеала, a не идеалъ ради народности, a стало быть не безконтрольное развитіе патріотическаго чувства есть нормальное выраженіе его, a то, которое согласуется съ идеями, верховными принципами моральнаго сознанія. И націоналистъ обнаруживаетъ, сравнительно съ истиннымъ патріотомъ, больше не настоящей, a только слѣпой и безразсудной любви. Слѣдовательно, націоналистическую любовь нельзя разсматривать какъ совершенное воплощеніе патріотической любви и отъ моральнаго несовершенства первой любви нельзя заключать къ моральному несовершенству второй и въ существованіи первой нельзя обвинять вторую, такъ какъ оба эти вида любви суть явленія разнаго порядка.

※ ※ ※

Любовь къ своему народу, какъ мы уже говорили, не заключается въ любованьи имъ, въ восхищеніи каждымъ продуктомъ его творчества, a въ постоянной работѣ на его пользу въ цѣляхъ достиженія имъ объективнаго совершенства.

※ ※ ※

Спасеніе всѣмъ открыто: и культурнымъ, и некультурнымъ, рабамъ и свободнымъ: каждый спасается въ своемъ званіи: вотъ идея христіанства. Апостолъ боролся противъ той мысли, что внѣшнее, земное опредѣленіе человѣка можетъ служить препятствіемъ или же, напротивъ, облегчающимъ условіемъ для полученія спасенія. Слѣдовательно, онъ говорилъ но о національностяхъ, какъ внѣшне обособленныхъ группахъ, изъ которыхъ каждая по своему выполняетъ цѣли своего земного призванія и въ условіяхъ этого земного призванія нравственныя задачи своего человѣческаго бытія, a о націоналистическихъ притязаніяхъ, притомъ же направленныхъ не на временное и земное, a на вѣчное, небесное. Противъ такихъ-то притязаній апостолъ и замѣтилъ: «Здѣсь (въ спасеніи о Христѣ Іисусѣ) нѣтъ различія между іудеемъ и эллиномъ (Рим. 10, 12)».

• ← Проф. Николай Михайловичъ Дроздовъ – Трактатъ блаженнаго Августина «De catechizandis rudibus», какъ руководство для пастырей Церкви при первоначальномъ наставленіи народа въ истинахъ христіанской религіи и нравственности.
• Архимандритъ Амвросій (Погодинъ) – Взглядъ на обвиненія Бл. Августина въ еретическомъ ученіи, высказанныя о. М. Азкуломъ въ его книгѣ: «Ученіе Святой Православной Церкви». →

---

---

«Благотворительность содержит жизнь».
Святитель Григорий Нисский (Слово 1)

Рубрики:

• Церковь, Государство и Общество
• ЦЕРКОВНОЕ ПЕНИЕ
• ЦЕРКОВНОЕ ИСКУССТВО
• ЦЕРКОВНО-НАРОДНЫЙ МЕСЯЦЕСЛОВ НА РУСИ
• ЦЕРКОВНАЯ ДИСЦИПЛИНА
• ХРАМОЗДАТЕЛЬСТВО
• УЧИЛИЩЕ МОЛИТВЫ
• УЧАСТИЕ МИРЯН В ЖИЗНИ ЦЕРКВИ
• Уставные чтения (проповедь книги)
• УРОКИ ИЗ ЖИЗНИ СВЯТЫХ
• УРОКИ БОГОСЛУЖЕНИЯ
• Узкий путь в Царство Небесное
• СЛУЖЕНИЕ ЖЕНЩИНЫ ХРИСТИАНКИ
• СИНОДИК ПРАВОСЛАВИЯ
• СИЛА БОЖИЯ И НЕМОЩЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ
• СВЯЩЕННАЯ БОРЬБА РПЦЗ С АПОСТАСИЕЙ
• Святоотеческое Училище Благочестия
• СВЯТИТЕЛЬ ФИЛАРЕТ МОСКОВСКИЙ
• СВЯТИТЕЛЬ ФИЛАРЕТ (ВОЗНЕСЕНСКИЙ)
• СВЯТИТЕЛЬ ИОАНН ШАНХАЙСКИЙ И САН-ФРАНЦИССКИЙ
• СВЯТИТЕЛЬ АВЕРКИЙ (ТАУШЕВ)
• Святая Русь под омофором Богородицы
• СВЕТОЧИ ХРИСТИАНСТВА
• РУССКИЙ ПАСТЫРЬ
• РУССКИЙ ИНОК
• РПЦЗ, ТРЕТИЙ РЕЙХ И ВОВ
• РОЖДЕСТВЕНСКОЕ
• ПСАЛТИРЬ
• ПРОПОВЕДНИЧЕСКИЕ ТЕМЫ
• ПРОПОВЕДНИЧЕСКАЯ ХРЕСТОМАТИЯ
• ПРАКТИЧЕСКОЕ РУКОВОДСТВО ДЛЯ ПАСТЫРЕЙ
• ПРАКТИЧЕСКАЯ ЛОГИКА
• ПРАВОСЛАВНЫЕ ОТВЕТЫ
• Православное Христиансто и современный мир
• Православное Христиансто и его враги
• Православная Христианская Семья
• ПРАВОСЛАВНАЯ ПОЭЗИЯ
• ПРАВОСЛАВНАЯ ПЕДАГОГИКА
• Православная Община
• ПРАВОСЛАВНАЯ ИКОНОГРАФИЯ
• ПОУЧИТЕЛЬНОЕ ЧТЕНИЕ
• Поучения Святых Отцов
• ПОСТНИЧЕСТВО
• ПОДВИЖНИКИ БЛАГОЧЕСТИЯ
• ПАСХАЛИЯ И ЦЕРКОВНЫЙ КАЛЕНДАРЬ
• ПАСХА ГОСПОДНЯ
• ПАСТЫРСКИЙ КРЕСТ
• Основная
• ОРУЖИЕ ПРАВДЫ
• О ПОКРОВИТЕЛЯ НАШЕГО ЦЕНТРА
• НОВОСТИ ИЗ ЖИЗНИ ЦЕРКВИ
• Новомученики и исповедники Российские
• НЕИЗВРАЩЕННАЯ ЦЕРКОВНАЯ ИСТОРИЯ
• НЕБЕСНАЯ ПОМОЩЬ В НАШИХ НУЖДАХ И ПЕЧАЛЯХ
• НАШИ ИЗДАНИЯ
• НАЗИДАТЕЛЬНЫЯ РАЗМЫШЛЕНІЯ
• МЫСЛИ НА КАЖДЫЙ ДЕНЬ ГОДА
• МОНАШЕСКОЕ ДЕЛАНИЕ
• МИТРОПОЛИТ ВИТАЛИЙ (УСТИНОВ)
• МИТРОПОЛИТ АНТОНИЙ (ХРАПОВИЦКИЙ)
• МИССИОНЕРСТВО
• ЛИТУРГИКА
• КРЕЩЕНИЕ ГОСПОДНЕ (СВЯТОЕ БОГОЯВЛЕНИЕ)
• КОЛОКОЛЬНЫЙ ЗВОН
• КНИЖНОЕ ОБОЗРЕНИЕ
• КАНОНИКА (ЦЕРКОВНОЕ ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВО)
• ИМЯБОЖИЕ - ДРЕВНЯЯ ЕРЕСЬ
• ЗАПАДНОЕ ПРАВОСЛАВИЕ
• ЖИЗНЬ ПОСЛЕ СМЕРТИ
• ЕРЕСЬ СЕРГИАНСТВА (СЕРВИЛИЗМ)
• ЕПИСКОП ГРИГОРИЙ (ГРАББЕ)
• ЕВАНГЕЛЬСКОЕ ЧТЕНИЕ
• ДУХОВНЫЕ СТИХИ
• ДУХОВНАЯ БЕСЕДА
• ДОГМАТ ИСКУПЛЕНИЯ
• ДЕТСТВО И ЮНОСТЬ ВО ХРИСТЕ
• ГОЛОС РУССКОГО ПАСТЫРЯ
• ВОСКРЕСНАЯ БЕСЕДА
• ВНЕБОГОСЛУЖЕБНОЕ ЧТЕНИЕ
• Видео
• ВЕЛИКОЕ ТАИНСТВО ЕПИСКОПСТВА
• В ПОМОЩЬ ГОВЕЮЩИМ
• БОГОСЛУЖЕБНЫЕ ТЕКСТЫ И УКАЗАНИЯ
• БОГОСЛОВСКИЕ ТРУДЫ
• Архиерейский Собор РПЦЗ 2016
• Архиерейский Собор ПРЦ/РПЦЗ 2017
• АРХИЕПИСКОП АНТОНИЙ (БАРТОШЕВИЧ)
• Апостасия последних времен
• АНГЕЛОЛОГИЯ
• Азбука православного христианина
• АГИОЛОГИЯ
• «ДУХОВНАЯ БРАНЬ». Свято-Афанасьевское издание

Популярное:

• ПРАВОСЛАВНАЯ И ИУДЕЙСКАЯ ПАСХИ НИКОГДА НЕ СОВПАДАЮТ (ВРЕМЯ ПРАЗДНОВАНИЯ ПАСХИ).
• Икона Богородицы «Непроходимая Дверь» – пророческая дверь непроходимая, виденная пророком Иезекиилем.
• Протоіерей Стефанъ Луканинъ – О значеніи крестныхъ ходовъ и освященія воды (Слово въ день Происхожденія честныхъ древъ Креста Господня).
• О СОСТОЯНИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА В КОНЦЕ МИРА (ПОСМЕРТНЫЕ ВЕЩАНИЯ ПРЕПОДОБНОГО НИЛА МИРОТОЧИВОГО АФОНСКОГО, ГЛАВЫ 28-37)
• ЧТЕЦАМ И ПЕВЦАМ О ЦЕРКОВНОМ ЧТЕНИИ. ТРИ СТЕПЕНИ ХОРОШЕГО ЦЕРКОВНОГО ЧТЕНИЯ: ПРАВИЛЬНОСТЬ, ТОЛКОВОСТЬ, УМИЛИТЕЛЬНОСТЬ (1911)