Видѣнiе 1909 года: Н. Ив. Колосовъ «НЕ МОЖЕТЪ БЫТЬ». Пасхальный разсказъ.
Посвящается Е. А. С.
«По убогой, запущенной церкви ходитъ священникъ. Кадитъ и поетъ: "Хвалите имя Господне, хвалите рабы Господа"... Поетъ и кадитъ, а рабовъ-то и нѣтъ: въ церкви пусто»... В. Розановъ.
Уже съ середины поста у о. Петра по обыкновенію стало создаваться предпраздничное настроеніе. Самый постъ становился о. Петру все ближе и дороже. Онъ не только привыкалъ къ строгому воздержанію, но находилъ въ немъ особенную прелесть и сладость. Постъ усугублялъ радость ожиданія. И часто о. Петръ думалъ:
— А нѣкоторые не любятъ поста. Богъ съ ними, но я не понимаю: зачѣмъ они умалаютъ радость праздника? Въ постъ какъ-то углубляешься въ мысли о Христѣ, объ Его уничиженіи, объ Его терпѣніи и страстяхъ. Въ постъ страдаешь вмѣстѣ со Христомъ, а потомъ въ воскресеніи вмѣстѣ съ Нимъ воскресаешь.
И о. Петръ простаивалъ долгія, покаянныя службы, довольствовался супомъ съ грибами и чаемъ съ медомъ, съ улыбкой смотрѣлъ; какъ все ниже и ниже падаютъ снѣжные сугробы, какъ по утрамъ покрываются они глянцевитымъ ледянымъ слоемъ, который серебристыми брызгами горитъ на великопостномъ — веселомъ и вмѣстѣ меланхолическомъ — солнышкѣ.
А вотъ здѣсь не таетъ, — говоритъ про себя о. Петръ, когда, проходя изъ церкви послѣ исповѣди, видѣлъ близъ узкой, извилистой тропинки доску или клокъ соломы, подъ которыми снѣгъ не таялъ и стоялъ маленькимъ, но задорнымъ бугоркомъ.
О. Петръ перебрасывалъ доску или солому на другое мѣсто, и радовался, когда, проходя по узкой, извилистой тропинкѣ на другой день, уже не видѣлъ задорнаго бугорка.
— Быстро таетъ. Скоро Пасха.
И чѣмъ дальше шло время, тѣмъ напряженнѣе становилось у о. Петра чувство ожиданія праздника. Онъ чувствовалъ, будто сердце у него ширится и растетъ въ груди. Съ половины шестой недѣли начались уже и приготовленія къ празднику. Въ церкви очищались отъ пыли иконы, кіоты, мылись стѣны и полъ, наводился блескъ на золотыя вещи, на сосуды, приготовлялись лампадки и фонари для иллюминаціи, пересматривалась ризница, псаломщикъ въ церковной школѣ устраивалъ спѣвки къ празднику. Готовили концертъ «Да воскреснетъ Богъ». Псаломщикъ назначалъ спѣвки по вечерамъ около 6 часовъ. Часовъ въ деревнѣ было не много, а тѣ, какіе были, показывали время по-разному. Поэтому нѣкоторые дисканты и альты приходили въ школу около 4 часовъ и раньше. Кромѣ пѣвчихъ, къ школѣ собирались любители пѣнія, и около школы всегда толпился народъ. Отъ этого казалось, что праздникъ совсѣмъ близко, что его уже вышли встрѣчать. Школьный сторожъ Трофимычъ чувствовалъ себя на спѣвкахъ чѣмъ-то въ родѣ героя и виновника торжества, съ важностью генерала ходилъ по школѣ, зачѣмъ-то передвигалъ парты, дѣлалъ сердитыя замѣчанія шаловливымъ дискантамъ и жарко-прежарко топилъ печку, ни подъ какимъ видомъ не позволяя зажигать лампъ:
—Ныньче керосинъ — отъ дорогъ.
Пѣли съ восковыми свѣчами. И это пѣніе въ полутьмѣ большой классной комнаты съ темными силуэтами слушателей по угламъ и съ красными, дрожащими бликами по стѣнамъ отъ горящихъ дровъ въ печкѣ придавало спѣвкамъ отпечатокъ чего-то необычнаго, съ одной стороны — торжественнаго, важнаго, съ другой — спѣшнаго, торопливаго, экстреннаго.
О. Петръ любилъ заходить на собранія въ школѣ послѣ вечеренъ, и необычная обстановка спѣвокъ еще болѣе усиливала предпраздничность его настроенія:
Скоро Пасха.
Со Страстной недѣли начались Приготовленія и въ самомъ домѣ о. Петра. Здѣсь тоже чистили, мыли, скоблили, рубили. Все вѣ домѣ было въ движеніи, все шумѣло, суетилось, воскрикивало, восклицало, скрипѣло, стучало, звенѣло. Въ домѣ о. Петра приготовленія велись совсѣмъ не такъ, какъ въ церкви или на спѣвкахъ, безъ торжественности и безъ внутренней сосредоточенности. Здѣсь — наоборотъ — все было нервно и иногда вздорно и смѣшно. И тѣмъ не менѣе, когда о. Петръ видѣлъ, какъ кухарка, растрепанная, грязная и сердитая, моя квашню и посуду, безпощадно плескала воду направо и налѣво и глухо ворчала что-то себѣ подъ носъ по адресу матушки, — о. Петръ и въ этомъ ворчаньѣ кухархи слышалъ одно:
Скоро Пасха.
Сегодня Страстная суббота. Послѣдній день... Пасха завтра... Во время обѣдни за пѣніемъ «Воскресни Боже» перемѣнили облаченіе на престолѣ, на жертвенникѣ, на всѣхъ аналояхъ. Вмѣсто темнаго надѣли все бѣлое, сверкающее. Раскрыли ярко вычищенные подсвѣчники и паникадила съ вставленными въ нихъ высокими бѣлыми, съ позолотой свѣчами. Въ церкви сразу стало какъ-то непривычно бѣло, свѣтло и чисто. Послѣ обѣдни благочестивыя женщины еще разъ вымыли полъ, украсили иконы и подсвѣчники розовыми и бѣлыми цвѣтами; староста со сторожемъ разставили по иконостасу и по аркамъ лампадки съ масломъ такъ, что онѣ образовывали вензеля «X. В.» и цѣлыя фразы: «Радуйтеся людіе! И паки реку: радуйтеся!», «Нѣсть здѣ, но воста» и т. дал. Въ 7 часовъ о. Петръ положилъ начало чтенію «Дѣяній», потомъ пришелъ домой, немного закусилъ, выпилъ два стакана чаю и, чтобы подкрѣпиться силами къ служенію праздничной утрени, прилегъ отдохнуть, распорядившись — непремѣнно разбудить его къ половинѣ 11-го.
О. Петръ сильно усталъ отъ службы и отъ поста на Страстной недѣлѣ. Предыдущую ночь онъ совсѣмъ не спалъ. Утреню служили около часу ночи. Спать хотѣлось, но какъ-то странно было спать въ необычайный, таинственный вечеръ предъ пасхальной заутреней. Тѣмъ не менѣе о. Петръ прилегъ. Усталость чувствовалась во всѣхъ членахъ. Все тѣло какъ будто каменѣло, но въ груди было такъ много жизни и остраго, горячаго чувства праздничной радости, что о. Петръ долго ворочался съ боку на бокъ, какъ это бываетъ при нервной взвинченности во время безсоницы. Но какъ бы то ни было усталость превозмогла напоръ чувствъ, и о. Петръ забылся.
И каково же было его смятеніе, его ужасъ и страхъ, когда онъ, проснувшись, увидѣлъ, что часы показываютъ... ½ второго.
Боже мой! — растерялся о. Петръ: — полночь давно прошла... Что же это такое! Какъ случилось?.. Не разбудили... Не разбудили... Какъ это такъ? Какъ это... Но гдѣ же всѣ?
О. Петръ въ замѣшательствѣ метался по комнатѣ, хватался то за одно, то за другое, бралъ не то, что было нужно, путался, задѣвалъ за стулья, уронилъ лампу, разбилъ стекло у часовъ.
Боже мой! Ничего не найдешь... Да гдѣ же всѣ? Уѣхали въ другое село? Боже! Что такое? Кто здѣсь? Кто здѣсь? — выкрикивалъ о. Петръ.
Кое-какъ ему удалось набросить на себя рясу, и онъ съ взъерошенными волосами, горячій, потный, стремглавъ бросился на улицу. Но едва онъ вышелъ, за калитку двора, какъ въ онѣмѣніи остановился.
Что это?
На площади вокругъ церкви было совершенно темно и пусто. Ни въ одномъ окнѣ не было видно ни огонька. Не было слышно ни звука. Это совсѣмъ не такъ, какъ въ пасхальную ночь. Тогда церковь и извнутри и снаружи горитъ сотнями огней. Тогда гулъ голосовъ на площади несется далеко за рѣку и эхомъ отдается гдѣ-то тамъ въ горахъ. А это? Боже!..
О. Петръ не могъ двинуться съ мѣста. Взглядъ его упалъ на деревню. И тутъ все было, какъ обычно. Ночь какъ ночь. Самая обыкновенная ночь. Въ крестьянскихъ избахъ темно. Вокругъ ничто не зашелохнетъ. Слышно, какъ работаетъ на рѣкѣ водяная мельница.
— Работаютъ! — ужаснулся о. Петръ: — въ такой день работаютъ!..
И онъ почти прокричалъ:
— Не понимаю. Ничего не понимаю.
На крикъ о. Петра отозвалась гдѣ-то на деревнѣ собака. На чьемъ-то дворѣ звякнуло ведро, и послышался голосъ:
— Да тпру, стой!.. Тиру...
Ничего похожаго на пасхальную ночь.
О. Петръ въ недоумѣніи бросился опять къ себѣ въ домъ. Вездѣ тишина. Но въ столовой накрытъ столъ. Бѣлоснѣжная скатерть блеститъ. На ней куличъ, сыръ, яйца, витчина, все какъ нужно для Пасхи. На всемъ въ домѣ чистота и праздничность.
— Нѣтъ... Пасха, Пасха... Но какъ же такъ? Что же церковь?..
О. Петръ опрометью направился къ церкви. Подошелъ къ двери, взялся за скобку — заперта. Посмотрѣлъ на сторожку — темно.
— Это все сторожъ... Прохорычъ, — рѣшилъ почему-то о. Петръ: — это онъ проспалъ. Онъ. Потому такъ это все и... Потому... О. Петръ подбѣжалъ къ сторожкѣ и безпощадно застучалъ по подоконнику:
— Прохорычъ! Прохорычъ! Проспалъ! Заутреню проспалъ!.. Скорѣе!..
Отвѣта не било.
— Прохорычъ! — еще громче кричалъ о. Петръ и еще громче стучалъ кулакомъ по подоконнику.
Окно отворилось, но высунулась изъ него голова не Прохорыча, а кого-то другого, бритаго и похожаго на швейцара.
— Какой Прохорычъ? Что такое? Пожаръ? Гдѣ пожаръ? — спрашивала голова: а? что?
— Да проспали заутреню, — горячился о. Петръ: — звони скорѣе... Скорѣе!.. Понялъ что ли? Сегодня Пасха... Къ заутренѣ скорѣе... Ну?
Голова нѣсколько мгновеній въ недоумѣніи помолчала, потомъ сощурила заспанные глаза, внимательно и подозрительно окинула взоромъ фигуру о. Петра и, наконецъ, заговорила:
— Заутреня? Пасха?.. Гм... Чудно!.. Какая такая заутреня?
— О, Господи Боже мой, — волновался о. Петръ: — онъ еще не понимаетъ! — Да вѣдь ныньче же Пасха, Пасха... Сейчасъ заутреню нужно... Пасхальную заутреню...
Голова опять промычала «гмъ», опять подозрительнымъ взглядомъ окинула о. Петра и, изобразивъ гримасу удивленія и досады на лицѣ, промолвила:
— Я сейчасъ къ вамъ выйду.
Черезъ нѣсколько минутъ предъ о. Петромъ стоялъ человѣкъ, одѣтый въ какую-то форменную одежду и похожій не то на швейцара, не то на англійскаго кучера.
— Простите, — началъ онъ: — я васъ совсѣмъ не могу понять. Прежде всего скажите пожалуйста — кто вы?
Какъ кто? — почти съ плачемъ отвѣчалъ о. Петръ: — я здѣшній священникъ! Священникъ здѣшній! И сегодня Пасха. Нужно служить, но я проспалъ, и всѣ проспали... Что же вы молчите? Господи! я тоже ничего не понимаю.
— А я начинаю понимать, — съ разстановкой произнесъ человѣкъ въ формѣ: — вы, очевидно, слиткомъ много занимались своими дѣлами или еще что-нибудь такое и упустили изъ виду, что теперь не существуетъ ни Пасхи, ни заутрени, ничего такого...
У о. Петра зашевелились волосы на головѣ. Онъ стоялъ и широко раскрытыми, неподвижными глазами смотрѣлъ на человѣка въ формѣ.
— Вотъ, присядьте, прошу васъ, предложилъ сторожъ: здѣсь у меня скамейка. Вы очень слабы. Или — если угодно — я провожу васъ до дому?
— Куда проводитьѣ — До какого до дому? — простоналъ о. Петръ: — я хочу служить. — Пасха, Пасха сегодня. Сегодня великій праздникъ...
— Ахъ, да нѣтъ же, — раздражаясь уже проговорилъ человѣкъ въ формѣ: — я же вамъ говорю, что теперь упразднены всѣ праздники.
И вдругъ словно молнія прорѣзала мысль о. Петра. Онъ вспомнилъ, какъ недавно, совсѣмъ — кажется ему — недавно кто-то говорилъ, что у насъ слишкомъ много праздниковъ, что храмы, попы и церковныя школы — это только одинъ вредъ для народа, что службы и постъ, это только доходная статья для духовенства и т. дал. и т. дал. Вспомнилъ о. Петръ и о томъ, какъ разъ одинъ мужикъ, когда о. Петръ говорилъ ему о необходимости говѣнія и исповѣди, и пользѣ бодрствованія надъ душою, дерзко и нетерпѣливо сказалъ ему:
— А плевать бы я хотѣлъ на все это. Какая тамъ еще душа? Брюхо — вотъ это я понимаю. Да вотъ развѣ еще кулакъ. А остальное? — Да по мнѣ вы свои церкви хоть запечатайте совсѣмъ. И не почешусь.
О. Петръ понялъ все и тихо уже, робкимъ и убитымъ тономъ спросилъ:
Значить, запечатана?
— Да. Запечатана... То есть не то, чтобы совсѣмъ запечатана... Иногда отпираемъ. Для посѣтителей. Интересуются нѣкоторые, какъ это тамъ было раньше.
О. Петръ улыбнулся неестественной, болѣзненной улыбкой.
Какъ музей? — спросилъ онъ, глядя исподлобья.
— Вотъ — вотъ. Какъ музей. Именно...
— Пустите меня! — тихо и просительно проговорилъ о. Петръ, и въ тонѣ его голоса слышалась невѣроятная скорбь, гнетущая тоска и вмѣстѣ огненное желаніе быть въ церкви, видѣть святой алтарь, а также и боязнь, что человѣкъ въ формѣ не пуститъ его въ церковь. Вѣдь теперь все зависитъ уже отъ него.
Человѣкъ въ формѣ съ состраданіемъ посмотрѣлъ на о. Петра и проговорилъ:
— У насъ входъ бываетъ открытъ только два раза въ недѣлю отъ 12 до 3-хъ. Вотъ пожалуйте во вторникъ. А теперь уже и поздно.
— Но вѣдь ныньче же Пасха, Пасха! Какъ же во вторникъ! — прокричалъ о. Петръ: — а какъ вы пускаете? За плату?
— 15 коп. съ персоны.
— Послушайте! — схватилъ о. Петръ сторожа за руку: — я вамъ заплачу 15 рублей. Мало? Я вамъ отдамъ все, что у меня есть. Но пустите меня сейчасъ. Сейчасъ.
Сторожъ постоялъ съ минуту въ нерѣшительности.
— Ну ужъ что съ вами дѣлать! — рѣшилъ онъ наконецъ.
Когда сторожъ, запасшись фонаремъ, отперъ знакомый о. Петру замокъ знакомой ему тяжелой, обитой желѣзомъ и скрипучей двери, имъ овладѣла нервная дрожь.
Господи, спаси и помилуй! Господи!
Сторожъ смотрѣлъ на о. Петра съ удивленіемъ.
Отперли и вторую дверь, и о. Петръ очутился въ церкви.
Чѣмъ-то непривычнымъ и жуткимъ пахнуло на о. Петра. Повидимому, все въ церкви было какъ и раньше. Осталось все прежнее. Да. Прежнее, прежнее. Вотъ прежнія иконы. Тѣ самые, предъ которыми о. Петръ отслужилъ столько литургій, отпѣлъ столько молебновъ и акаѳистовъ, предъ которыми ставилъ свѣчи и кадилъ ладономъ. И сколько глазъ устремлялось бывало — къ этимъ иконамъ, сколько предъ ними было пролито слезъ и горестныхъ, и радостныхъ и благодарныхъ!.. Тѣ самыя иконы... Тогдашнія... И все тогдашнее .. И плащаница здѣсь, у стѣны. И панихидный столикъ... И этотъ орѣховый кіотъ съ иконой Пантелеймона. Да все, все... Но какъ все это посиротѣло, какъ одиноко все и уныло. Подсвѣчники покосились — и да, да — покрылись ржавчиной. Вотъ видно далее при фонарѣ. Рѣзьба искрошилась и то тамъ, то здѣсь валяется на полу. Подъ ногами далее трещитъ. О. Петръ поднялъ вѣночекъ съ постукнѣвшей позолотой. Но куда его? Онъ былъ тамъ наверху кіота. О. Петръ бережно положилъ вѣночекъ на окно. Руку его сейчасъ же опутала густая, липкая паутина. Батюшка пошелъ дальше. Подъ ногами хрустѣла рѣзьба и трещали стекла. Должно быть были разбиты окна. О. Петръ взглянулъ вверхъ. По аркѣ были разставлены стаканчики. Молено было разобрать вензеля.
— Боже мой! — обрадовался о. Петръ: — какъ тогда!
Но многіе стаканчики выпали и съ застывшимъ масломъ валялись на полу.
— Какое запустѣніе! — подумалъ о. Петръ: — хоть бы убрали...
Ходя по церкви изъ угла въ уголъ, о. Петръ съ нѣжностью, съ чисто материнской ласковостью дотрогивался то до одной вещи, то до другой, прижималъ къ себѣ, подолгу держалъ въ рукахъ, цѣловалъ и крестился.
Пришли на клиросъ. Все было попрежнему. Вотъ столикъ, за которымъ читали шестопсалміе, часы и проч. Вотъ мѣсто, гдѣ всегда стоялъ басъ Никанорычъ. Шкапикъ съ книгами. И книги все тѣ же... Апостолъ, часословъ...
— Боже мой! — пугался о. Петръ: — ужели это я? Я, о. Петръ, здѣшній священникъ? И ужели это та церковь, гдѣ я служилъ? Боже мой!..
О. Петръ прошелъ на амвонъ. Все постарому. Обратился къ западнымъ дверямъ и долго стоялъ неподвижно.
— Это Пасха? — думалъ онъ: — а бывало? А? Сколько радостныхъ, оживленныхъ лицъ видно было съ этого амвона! Какой чувствовался религіозный подъемъ! Праздничныя одежды, бывало... Свѣчи въ рукахъ...
— Миръ всѣ-ѣмъ! — протянулъ о. Петръ, и голосъ у него оборвался. Лицо перекосила судорога.
— Можно ли больше надругаться надъ вѣрующей душей? — подумалъ онъ: — поистинѣ золъ и мстителенъ сатана. Гдѣ пасхальные цвѣты? Гдѣ огни пасхальные? Гдѣ радость? Гдѣ восторгъ? Гдѣ ликующіе гимны? О-о!..
О. Петръ отыскалъ въ шкапѣ цвѣтную тріодь и открылъ ее на первыхъ страницахъ.
Сторожъ поставилъ фонарь въ сторону, а самъ присѣлъ на сундукъ въ углу и задремалъ. О. Петръ попробовалъ читать по тріоди, но было темно.
— Нѣтъ ли гдѣ здѣсь свѣчи? На клиросѣ всегда были свѣчи... Дѣйствительно, тутъ же на окнѣ оказался желтый огарокъ, твердый, какъ гвоздь.
О. Петръ подошелъ къ фонарю и приложилъ огарокъ къ огню.
Огарокъ затрещалъ, и о. Петръ радостно улыбнулся. Онъ всегда любилъ этотъ трескъ свѣчи ранними утрами, когда онъ еще до разсвѣта приходилъ въ церковь и самъ зажигалъ первую свѣчу. Онъ и вообще любилъ свѣчу, именно желтую, восковую, такую пахучую. Любилъ ея запахъ, ея скромный и пугливый огонекъ, любилъ онъ молиться со свѣчей. Она какъ будто зажигала что-то въ душѣ, какъ будто говорила ей что-то. Она сама была какъ будто что-то живое и нѣжное. О. Петръ долгимъ, любовнымъ взглядомъ посмотрѣлъ на свѣчу и поднесъ ее къ тріоди.
Имъ опять овладѣла нервная дрожь.
Какія слова! Какъ все зто близко! Какъ дорого!
«Объ часѣ утреннемъ параекклисіархъ.., вшедъ во храмъ, вжигаетъ свѣщы вся, и кандила: устрояетъ же сосуды два со угліемъ горящимъ, и влагаетъ въ нихъ ѳиміама много благовоннаго.., яко да исполнится церковь вся благовонія. Таже настоятель... со іереи и діаконы облачатся въ весь свѣтлѣйшій санъ».
И дальше:
«Сей день егоже сотвори Господь, возрадуемся»...
Знакомыя, любимыя, священныя страницы! Помнитъ о. Петръ, какъ еще будучи ученикомъ духовнаго училища, любилъ онъ Великимъ постомъ заглядывать въ эти завѣтныя страницы, и какъ тогда еще святыя и торжественныя слова наполняли его благоговѣйнымъ трепетомъ.
О. Петръ медленнымъ шопотомъ читалъ страницу за страницей:
«Очистимъ чувствія и узримъ... Христа блистающая... Да празднуетъ же міръ... Христосъ бо воста... Веселіе вѣчное.
— Вѣчное! — остановился о. Петръ и продолжалъ читать дальше:
...изъ гроба Красное правды намъ возсія Солнце... О, другини! Пріидите вонями помажемъ тѣло живоносное... Возведи окрестъ очи твои, Сіоне, и виждь: се бо пріидоша къ тебѣ, яко богосвѣтлая свѣтила, отъ запада, и сѣвера, и моря, и востока чада твоя, въ тебѣ благословящая Христа вовѣки!»
— Во вѣки... Во вѣки... — повторялъ о. Петръ.
Въ глазахъ у него зарябило. И дышащія радостью слова священныхъ пѣсенъ, и восковыя капли на листахъ тріоди, и какой-то особенный, ни съ чѣмъ несравнимый запахъ отъ церковныхъ кожаныхъ книгъ — все это казалось о. Петру до того сроднымъ, во всемъ этомъ было такъ много души о. Петра, а также души его отца, дѣда, прадѣда, души дьячка Ивана Кузьмича и всѣхъ его предковъ, души церковнаго старосты, церковнаго сторожа, здѣсь было такъ много подлинной, живой души каждаго русскаго мужика, всего русскаго народа, что взять все это и куда-то запереть, взять цвѣтную тріодь и не дать возможности держать ее въ пасхальную заутреню предъ радостными, возбужденными лицами пѣвчихъ, не капать на ея листы воскомъ, не пѣть по нимъ веселыми играющими напѣвами сладостныхъ пѣсней, да это... это невозможно? Это просто невѣроятно! Это значитъ взять душу у о. Петра, у Ивана Кузмича, у всѣхъ мужиковъ, у всего народа и совершить надъ этою душою, живою и не думающею умирать, совершить какое-то тяжкое и гнусное преступленіе... Нѣтъ! Это невозможно. И не можетъ быть сомнѣнія, что вотъ ныньче же, сейчасъ, въ эту же ночь запоютъ по старымъ, закапаннымъ страницамъ тріоди, оживятъ эти страницы, а также жизныо наполнятъ и все вокругъ... Это несомнѣннно.
Но о. Петръ оглянулся назадъ, увидѣлъ грязь и пустоту церкви, услышалъ храпъ сторожа въ темномъ углу и стремительный потокъ его радужныхъ мыслей разомъ оборвался. Онъ посмотрѣлъ на книгу, горько усмѣхнулся, оглянулся на сторожа и робко, стыдливо какъ-то спросилъ:
— А послушайте... Господинъ!.. Послушайте... Можно здѣсь немного попѣть?.. я потихоньку бы... А?
Совсѣмъ было заснувшій сторожъ приподнялся на локтѣ, посмотрѣлъ вокругъ, увидѣлъ, что ничего особеннаго не произошло и пробормоталъ:
— Ладно... Пожалуйста...
О. Петръ торопливымъ шагомъ на цыпочкахъ подошелъ къ ризничному шкапу и отворилъ его. Двери на ржавыхъ петляхъ заскрипѣли незнакомымъ, рѣжущимъ звукомъ. О. Петръ бралъ то одну ризу, то другую... Вотъ, вотъ она... Пасхальная, — прознесъ онъ и, благословивъ бѣлую, отсырѣвшую ризу, облачился.
Торопливо и осторожно, куда-то спѣша и чего-то опасаясь, прошелъ онъ въ алтарь. Сталъ предъ престоломъ и неувѣреннымъ, дрожащимъ отъ волненія голосомъ возгласилъ:
— Слава святѣй... и нераздѣлимѣй Троицѣ...
И самъ же запѣлъ:
— Ами-инь.
И затѣмъ пролжалъ:
— Христосъ воскресе изъ ме-ертвыхъ, смертію смерть попра-авъ...
Голосъ о. Петра звучалъ въ пустой, заброшенной церкви глухо и странно. И въ звукахъ этого одинокаго голоса пустота и заброшенность церкви сказывались какъ-то рѣзче, больнѣе и несноснѣе
— И сущимъ во гробѣ-ѣхъ...
Но здѣсь голосъ о. Петра опять оборвался. Онъ безсильно опустился предъ престоломъ на колѣна, положилъ на него свою голову и громко и безудерлшо зарыдалъ:
— Господи, Господи! — говорилъ онъ между рыданьями: великій Боже! За что такое наказаніе? За что мука такая? Ужасъ, ужасъ! Господи! Лучше возьми меня отъ этого кошмара. Возьми къ Себѣ. Господи! Возьми къ Себѣ. Или пошли, Господи, людямъ вѣру. Пошли любовь. Утверди, Господи, вѣру ихъ. Растопи ледъ ихъ сердецъ. Воскресни, Господи, въ душахъ нашихъ. Соедини насъ во имя Твое. Господи! Помоги невѣрію нашему. Или... возьми... возьми меня къ Себѣ... Не дай мнѣ видѣть этого страшнаго позора... Возьми...
О. Петръ рыдалъ все громче. Все его тѣло судорожно вздрагивало. Онъ чувствовалъ, что облаченіе престола стало мокро отъ его слезъ. Но слезамъ какъ будто не было конца.
— Господи! Возьми, возьми меня къ Себѣ...
— Батюшка, а батюшка! — раздалось вдругъ надъ ухомъ о. Петра: — да батюшка. Господи, заспался что-то... Батюшка!
Къ утрени пора! Въ Новоселкахъ благовѣстятъ ужъ. И у насъ все готово. Батюшка!
О. Петръ вскочилъ со своей постели встрепаный, раскраснѣвшійся отъ волненія, потный.
Нѣсколько секундъ онъ, какъ пораженный громомъ, стоялъ неподвижно напротивъ церковнаго сторожа Прохорыча и не говорилъ ни слова.
Потомъ онъ порывисто перекрестился разъ и другой. Оглянулся кругомъ, внимательно осмотрѣлъ Прохорыча и вдругъ засмѣялся веселымъ, радостнымъ смѣхомъ.
Такъ это, значитъ, сонъ! — вскричалъ онъ: — слава Тебѣ, Господи! Слава Тебѣ, Господи!
Онъ обернулся къ иконамъ и опять перекрестился.
— Али сонъ худой приснился, батюшка? — спросилъ недоумѣвающій Прохорычъ.
— И не говори! Такой худой сонъ... — отвѣчалъ о. Петръ и побѣжалъ умываться.
— Значитъ, сонъ, сонъ, — повторялъ онъ одно и то же:—слава Богу. Но какой же это былъ ужасъ! Какой ужасъ! Господи, благодарю Тебя! Это былъ сонъ... Да конечно. Какъ же могло быть иначе? Развѣ это возможно въ дѣйствительности? Безусловно нѣтъ. Это просто нелѣпо. Это совершенно невозможно. Этого никогда не можетъ бытъ. Да. Да. Не можетъ бытъ.
О. Петръ выглянулъ на площадь. Церковь была вся въ огнѣ и поднималась къ небу, какъ одна колоссальная свѣча. Вокругъ церкви копошился и гудѣлъ народъ. Собирались жечь смоляныя бочки.
— Конечно, конечно, — торопливо говорилъ о. Петръ: — ничего того не можетъ быть. Не можетъ быть. Такой праздникъ... Не можетъ бытъ.
Когда о. Петръ, одѣвшись, вышелъ на улицу, на него тепло и ласково пахнулъ весенній вѣтеръ. Слышался запахъ прѣлой земли и распускающихся почекъ. Въ мягкомъ и влажномъ воздухѣ плавными, но упругими волнами колебались звуки торжественнаго, чистаго благовѣста въ сосѣднихъ селахъ.
— Какъ хорошо! — вырвалось у о. Петра: — что можетъ сравниться съ этой ночью?
Войдя въ церковь, о. Петръ увидѣлъ горящіе вензеля, алтарь, сіяющій огнямя и цвѣтами. Изображеніе воскресенія все было увито цвѣтами, бѣлыми, розовыми, и казалось, что это Христосъ идетъ по цвѣтамъ въ саду Іосифа Аримаѳейскаго, чтобы сказать Магдалинѣ и прочимъ:
— Радуйтеся
О. Петръ началъ службу съ особымъ подъемомъ чувства, съ какимъ-то необычнымъ трепетаніемъ въ груди. Онъ предъ своими глазами видѣлъ все то, чего такъ безпощно искалъ въ кошмарномъ снѣ. Радость его была безпредѣльна и слышалась въ каждомъ звукѣ его голоса, видѣлась въ каждомъ его движеніи. Отвѣтнымъ аккордомъ эта радость о. Петра поднималась со глуби сердецъ богомольцевъ.
Когда послѣ пѣнія предъ закрытыми дверями о. Петръ вошелъ въ искрящуюся огнями, наряженную цвѣтами, блистающую церковь и до паѳоса напряженнымъ голосомъ возгласилъ: «Христосъ воскресе!» — религіозное возбужденіе народной массы достигло апогея.
— Воистину, воистину воскресе! — гудѣла и ревѣла она: — воистину!..
И въ этомъ «воистину» было что-то стихійное, здѣсь выражалось что-то непобѣдимое, какъ всякая стихія, что-то вѣчное, неподлежащее умиранію. Въ этомъ стихійномъ «воистину» выливалось все лучшее, что есть въ человѣкѣ, все подлинно человѣческое и свыше человѣческое, здѣсь духовное, Божественное начало въ человѣкѣ какъ бы облекалось плотью и костьми, принимало конкретныя формы и становилось очевиднымъ, осязаемымъ, реальнымъ...
— Воистину!
— Христосъ воскресе! — еще и еще возглашалъ о. Петръ подъ аккомпанементъ ликующаго пѣнія.
И отвѣтъ ему еще и еще несся стихійный гулъ, заглушавшій и голосъ о. Петра, и пѣніе всего хора:
Воистину, воистину!..
А о. Петръ въ этомъ гулѣ слышалъ свое собственное:
— Не можетъ бытъ... Не можетъ бытъ...
И онъ служилъ съ такой силой чувства, съ такой любовью ко Христу воскресшему и съ такимъ огнемъ священнаго воодушевленія, какъ казалось ему, никогда раньше.
— Какъ хорошо-то, батюшка, какъ хорошо прошепталъ сторожъ Прохорычъ, подавая о. Петру въ концѣ заутрени тресвѣчникъ: — какъ въ раю... И солнце играетъ...
Въ глазахъ старика стояли слезы.
И о. Петръ не удержался и заплакалъ. Но не тѣми слезами тоски и отчаянія, которыми онъ такъ недавно — казалось — плакалъ предъ этимъ же престоломъ, а слезами дѣтской радости и чистаго восторга.
Н. Колосовъ.
«Руководство для сельских пастырей». 1909. Томъ 1. № 13-14. С. 336-351.
От Ред. Этот рассказ впервые был опубликован в 1909 году. Дата поражает, ибо повествование идет о церкви, переоборудованной под музей. Его автор – Николай Иванович Колосов (1884-1936), выпускник Киевской духовной академии, кандидат богословия, в 1908-1911 гг. преподаватель русского языка и литературы в Симбирской чувашской учительской школе, в 1911-1918 гг. преподаватель философии в Пермской духовной семинарии.