Митрополитъ Анастасiй (Грибановскiй) – Объ иноческихъ искушенiяхъ.

Посещение митрополитом Анастасием монастыря Преп. Иова. Ладомирова, 1940 г.

Всякій, кто хочетъ сознательно и неуклонно идти по пути благочестія, долженъ приготовить душу свою къ искушеніямъ, по слову Премудраго Сираха (Сир. 2, 1-2). Въ наибольшей степени они постигаютъ инока, для котораго служеніе Богу и исполненіе Его вѣчнаго закона составляетъ весь смыслъ и все содержаніе жизни.

Богъ, по свидѣтельству Апостола Іакова, «не искушается зломъ и Самъ не искушаетъ никого» (Іак. 1,13). Искушенія ко злу исходятъ съ одной стороны отъ закона грѣха, живущаго въ нашей испорченной природѣ (Римл. 7, 23): «каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь собственною похотію» (Іак. 1, 14), а съ другой отъ источника всякаго зла – діавола, который подлинно, какъ левъ, рыкая ходитъ ища добычи, чтобы поглотить ее. Всякій соблазнъ означаетъ прикосновеніе злой стихіи къ душѣ человѣка, пытающейся вызвать въ послѣдней сродный себѣ откликъ, и такъ какъ подвижники тщательно блюли свой внутренній миръ и нравственную чистоту, то они особенно болѣзненно переживали малѣйшее ощущеніе того или иного искушенія. Ихъ совѣсть была столь чувствительна, что заставляла ихъ глубоко страдать отъ самыхъ малыхъ духовныхъ ранъ, которыхъ обыкновенно совсѣмъ не замѣчаютъ мірскіе люди. Съ другой стороны на этихъ великановъ духа съ особою силою нападалъ искуситель. Дерзнувшій нѣкогда приступить со словами соблазна къ Самому Богочеловѣку въ пустыни, и боровшійся съ великимъ адамантомъ вѣры и благочестія Іовомъ, онъ всегда хочетъ сокрушить наиболѣе мужественныхъ своихъ противниковъ, побѣда надъ которыми доставила бы ему особое торжество.

Изъ жизни святыхъ подвижниковъ мы знаемъ, какъ часто сатана возмущалъ ихъ покой, желая обольстить, смутить или устрашить ихъ и не только въ началѣ ихъ поприща, но и тогда, когда они достигали большой духовной высоты.

Прологъ книги Іова вводитъ насъ въ таинственные планы Божественнаго Промысла, когда Онъ попускаетъ страданія невиннымъ и добродѣтельнымъ людямъ въ этомъ мірѣ. Эти испытанія открываютъ высокую доблесть ихъ духа, торжествующаго при Божественной помощи надъ искушеніями и тѣмъ возвѣщающаго величіе и славу Творца. Господь хотѣлъ, чтобы терпѣніе Его избранниковъ имѣло «совершенное дгъйствіе, дабы... (они) были совершенны во всей полнотгъ безъ всякаго недостатка» (Іак. 1,4). Поэтому, не взирая на постоянныя молитвы и скорби великаго Апостола языковъ, Богъ не благоволилъ удалить отъ послѣдняго «ангела сатанина», причинявшаго ему тяжкія страданія, чтобы явить особую силу Своей благодати въ его немощахъ (2 Кор. 12, 7-9). Какъ на брани закаляется мужество воина, такъ во время искушеній очищается и укрѣпляется духъ подвижниковъ: именно черезъ искушенія являлись они истинными героями добродѣтели, увѣнчанными борцами, которыми донынѣ украшается Церковь.

Искушенія инока могутъ проявляться въ самыхъ разнообразныхъ формахъ и достигаютъ различной силы, чѣмъ и опредѣляется ихъ большая или меньшая опасность для его духовнаго состоянія.

Самымъ обычнымъ и простымъ видомъ соблазна являются т.н. помыслы, т.е. искушенія, протекающія почти исключительно въ области представленія и мысли вообще. Даже испытанные и прославленные аскеты не въ состояніи были удержать въ полномъ повиновеніи свое воображеніе, эту «быстрокрылую птицу» по выраженію одного ихъ нихъ. Въ извѣстной отвлеченной, такъ сказать, формѣ, грѣховныя представленія или воспоминанія непроизвольно появлялись и у нихъ, но они скользили по самой поверхности ихъ души, какъ лѣтнія облака по горизонту, не причиняя имъ существеннаго вреда. Помыслъ становится опаснымъ съ того момента, когда онъ, углубляясь въ нашей душѣ, начинаетъ возбуждать въ ней духъ сомнѣнія, гордыни, унынія, страха. Инокъ особенно глубоко чувствуетъ его жало тогда, когда оно направлено въ самую сердцевину его души съ цѣлью возбудить въ ней сомнѣнія въ самой цѣлесообразности избраннаго имъ пути спасенія.

Всѣ изощренныя, часто софистическія возраженія противъ самаго принципа монашества, которыя раздаются обыкновенно изъ устъ его непримиримыхъ противниковъ, предносились иногда инокамъ въ глубинѣ пустыни. Какъ и всякія другія искушенія, подобные помыслы побѣждаются молитвою и здравымъ разсужденіемъ, которое монахъ можетъ почерпнуть у древнихъ подвижниковъ. Будучи искушены по всяческимъ, эти великіе ратоборцы духа не перестаютъ донынѣ помогать своимъ искушаемымъ братьямъ своими твореніями, въ которыхъ они оставили намъ углубленную психологію всѣхъ видовъ искушеній, отъ самыхъ грубыхъ до наиболѣе тонкихъ.

Святой Василій Великій, бывшій истиннымъ столпомъ Церкви и вмѣстѣ однимъ изъ основоположителей монашества, даетъ намъ, напримѣръ, яркую картину внутренней борьбы инока съ злою мыслью, стремящеюся помрачить въ немъ самый идеалъ пустыннаго монашества, борьбы, представленной въ искусной діалогической формѣ. Здѣсь каждое слово исполнено такого значенія и силы, и все взятое вмѣстѣ представляетъ такое художественное цѣлое, что мы приводимъ этотъ діалогъ полностью.

«Какая польза жить тебѣ въ этомъ мѣстѣ? – внушаетъ подвижнику искусительный помыслъ. – Что выгоды въ удаленіи отъ сожительства съ людьми? Или не знаешь, что поставленные Богомъ епископы Божіихъ Церквей живутъ, обыкновенно, вмѣстѣ съ людьми и непрестанно совершаютъ духовныя празднества, на которыхъ присутствующимъ бываетъ весьма много пользы? Ибо тамъ рѣшеніе приточныхъ гаданій, объясненіе апостольскихъ ученій, изложеніе Евангельскихъ мыслей, преподаваніе богословія, свиданіе съ духовными братьями, которые зрѣніемъ лица ихъ доставляютъ великую пользу встрѣчающимся въ жизни. А ты сдѣлалъ себя чуждымъ столь многихъ благъ и сидишь здѣсь, одичавъ наравнѣ со звѣрьми. Ибо видишь здѣсь великое запустѣніе, не малую угрюмость, недостатокъ ученія, отчужденіе отъ братіи и духъ великаго нерадѣнія о заповѣди Божіей».

«Ты говоришь мнѣ, что въ мірѣ есть доброе, – отвѣчаетъ искусителю подвижникъ. – Знаю это и я, но знаю также и то, что это добро перемѣшано со зломъ, и злое гораздо превышаетъ собою доброе. Не умѣя надлежащимъ образомъ пользоваться добромъ міра безъ поврежденія себя его зломъ, я оставилъ міръ и переселился сюда. И я, бывъ когда-то на духовныхъ празднествахъ, встрѣтилъ едва одного брата, который повидимому боялся Господа, но и тотъ одержимъ былъ діаволомъ, и я услышалъ отъ него смѣшныя рѣчи и басни, сложенныя на обольщеніе съ нимъ встрѣчающихся, а послѣ него встрѣтилъ я многихъ воровъ, хищниковъ, притѣснителей, видѣлъ безобразную наружность упившихся и кровь убіенныхъ; видѣлъ и красоту женъ, которыя подвергали искушенію мое цѣломудріе; и хотя избѣгъ я блуда, однако же осквернилъ дѣвство свое сердечнымъ помышленіемъ. Много, правда, слышалъ я душеполезныхъ рѣчей; впрочемъ ни въ одномъ изъ учителей не нашелъ добродѣтели, соотвѣтствующей рѣчамъ. А послѣ этого я услышалъ еще тысячи плачевныхъ разсказовъ, которые своими изнѣженными звуками вторглись въ душу. Еще слышалъ пріятно звучащіе гусли, рукоплесканія скачущихъ, голоса смѣхотворцевъ, слышалъ много глупостей и шутокъ, крикъ безчисленнаго многолюдства; видѣлъ слезы оскорбленныхъ, мученіе отводимыхъ въ неволю, рыданія подвергаемыхъ пыткѣ. Все это видѣлъ я, и не духовное тутъ было собраніе, но море, обуреваемое и возмущаемое вѣтрами, которое стремилось всѣхъ за одинъ разъ покрыть своими волнами. Скажи мнѣ, злая мысль, скажи и ты, демонъ кратковременнаго сладострастія и тщеславія, какая польза видѣть и слышать сіе мнѣ, который не въ силахъ помочь обиженнымъ, не имѣю возможности защитить безсильныхъ, исправить погрѣшившихъ, а скорѣе могу погубить самъ себя? Какъ малое количество чистой воды исчезаетъ при сильномъ возвѣваніи вѣтра и пыли; такъ и то, что по мнѣнію вашему сдѣлаетъ въ мірѣ добраго, помрачается множествомъ худыхъ дѣлъ. По сему какъ птица, переселяюсь въ горы, чтобы избавиться отъ сѣти ловящихъ (Псал. 123, 7). И я, о, злая мысль, живу въ той же пустыни, въ которой пребывалъ Господь. Здѣсь Дубъ Мамврійскій; здѣсь Лѣствица, возводящая на небо и полки ангеловъ, видѣнные Іаковомъ. Здѣсь пустыня, въ которой народъ, очистившись, получилъ законъ и такимъ образомъ вошедши въ Землю Обѣтованія, увидѣлъ Бога» («Древніе Иноческіе уставы», собр. Еп. Ѳеофаномъ; стр. 242-243).

Какъ видно изъ этого поучительнаго діалога, каждый лукавый искусительный помыслъ побѣждается другимъ болѣе здравымъ и разумнымъ доводомъ. Впрочемъ, древніе отцы не совѣтуютъ всецѣло полагаться только на это орудіе, которому искуситель старается противопоставить новые лукавые вопросы, чтобы запутать насъ въ сѣтяхъ собственной мудрости.

Они предпочитали просто пресѣкать этотъ длительный споръ, обращая свою мысль къ молитвѣ.

Но если можно «запретить» помыслу, то гораздо труднѣе преодолѣть ту или другую страсть, когда она своимъ стихійнымъ дыханіемъ охватываетъ душу подвижника, пытаясь зажечь ее своимъ гибельнымъ огнемъ. Тутъ помрачается временно свѣтъ разума, становится безсильнымъ голосъ совѣсти, парализуется воля, невольно порабощающаяся велѣнію чувства.

«Ты везешь грузъ съ золотомъ, – писалъ нѣкогда св. Іеронимъ одной дѣвственницѣ, – смотри, чтобы на него не напали разбойники». И вотъ подвижникъ видитъ, что то драгоцѣнное сокровище, какое онъ ревниво блюлъ въ теченіе всей жизни, у него дѣйствительно готовы похитить разбойники, стремящіеся ограбить его душу. И онъ вступаетъ въ рѣшительное единоборство съ ними. По временамъ ему кажется, что онъ уже изнемогаетъ въ этой тяжкой борьбѣ, что волны соблазна охватили его со всѣхъ сторонъ, и «бездна послѣдняя» грѣха «обыде его» и онъ уже тонетъ въ этой страшной пучинѣ, и тогда онъ невольно вопіетъ, какъ Іона: «Отъ тли, Боже, возведи мя», взываетъ, какъ утопающій Петръ: «Господи, спаси мя»!

Въ это время, въ незримой для міра иноческой келліи совершается такая глубочайшая драма, какая способна потрясти человѣческое сердце. Не напрасно она привлекала въ себѣ иногда вниманіе великихъ художниковъ слова, пытавшихся воплотить ее въ своихъ произведеніяхъ.

Одинъ изъ нихъ былъ извѣстный французскій писатель Флоберъ, создавшій свое «Искушеніе Св. Антонія». Въ основѣ послѣдняго лежитъ историческій фактъ.

Уже совлекшись, казалось, совершенно ветхаго человѣка и облекшись въ несокрушимую броню христіанской добродѣтели, этотъ дивный мужъ – отецъ отшельническаго монашества, еще при жизни названный великимъ, – подвергся неожиданному нападенію врага. Какъ ураганъ, врагъ вторгся въ тихую келлію знаменитаго подвижника, стремясь разбудить въ его сердцѣ давно уснувшую плотскую страсть. Французскій писатель воспользовался этой темой, чтобы облечь ее въ форму драматическаго произведенія. Льстя, очевидно, развращенному вкусу своихъ читателей, онъ къ сожалѣнію, потратилъ слишкомъ много фантазіи, чтобы изобразить возможно реалистичнѣе самый процессъ страстнаго искушенія, придавъ этой картинѣ грубо-чувственный соблазнительный характеръ. Онъ оказалъ бы лучшую услугу христіанскому обществу, если бы больше обратилъ вниманія на нравственную сторону искуса, на напряженную борьбу духа съ плотію, причиняющую подвижнику, стремящемуся соблюсти чистоту сердца и мысли даже въ состояніи сна, острыя внутреннія страданія, если бы указалъ на удобопреклонность ко грѣху человѣческой природы вообще, благодаря которой и праведникъ «едва спасается», колеблясь по временамъ какъ бы на остріѣ меча, и самая пустыня не защищаетъ вполнѣ инока отъ соблазна, ибо онъ всюду приноситъ съ собою это печальное наслѣдіе Адама.

Необходимость постояннаго бодрствованія или «трезвенія» надъ собою, для истинной подвижнической жизни, хорошо изобразилъ Пушкинъ устами своего Пимена:

Невольною дремотой обезсиленъ,

Не сотворю молитвы долгой къ ночи,

Мой старый сонъ не тихъ и не безгрѣшенъ;

Мнѣ чудятся то шумные пиры,

То ратный станъ, то схватки боевыя,

Безумныя потѣхи юныхъ лѣтъ.

Флоберъ не могъ, конечно, скрыть того, что Антоній Великій вышелъ полнымъ побѣдителемъ изъ своей брани, оставшись непоколебимымъ столпомъ благочестія, но недостаточно оттѣнилъ величіе этой побѣды, поднимающей человѣка на высоту безплотнаго существа: «Кто побѣдилъ тѣло, – пишетъ св. Іоаннъ Лѣствичйикъ, – тотъ естество побѣдилъ; побѣдившій же естество безъ сомнѣнія сталъ выше естества».

Изъ нашихъ писателей психологія монашескаго искуса повидимому занимала болѣе другихъ пытливую душу Лермонтова, носившую въ себѣ высокіе нравственные запросы.

Еще будучи раннимъ юношей, онъ стремился проникнуть своимъ умственнымъ взоромъ въ ту таинственную область человѣческаго духа, какая скрывается отъ міра за монастырской стѣной.

Его художественное перо нарисовало намъ образъ Мцыри – молодого послушника, еще въ дѣтствѣ отданнаго въ монастырь, но не выдержавшаго своего искуса и бѣжавшаго оттуда въ міръ на широкій просторъ свободной жизни, среди которой быстро сгорѣла его бурная натура.

Эта поэма можетъ дать намъ только одинъ и скорѣе отрицательный, чѣмъ положительный урокъ.

Она учитъ насъ тому, что не всѣ способны вмѣстить путь аскетическаго подвига, что монашество требуетъ особаго призванія; тѣ, кто не чувствуютъ въ душѣ этого священнаго огня и однако по тѣмъ же обстоятельствамъ оказались въ рядахъ монашествующихъ, переживаютъ неизбѣжную драму, опасную для нихъ самихъ и тягостную для окружающихъ, для которыхъ они служатъ источникомъ смущенія и соблазна. Гораздо глубже вводитъ читателя въ область внутреннихъ искушеній уже сознательно воспринятаго монашества другая подлинно классическая поэма того-же поэта «Демонъ». Хотя главнымъ героемъ ея является самъ духъ зла и соблазна, однако по внутреннему содержанію ее справедливо было бы назвать исторіей искушеній молодой инокини Тамары.

Насколько Лермонтовъ былъ увлеченъ этой темой, видно изъ того, что первую редакцію «Демона» онъ создалъ уже въ пятнадцатилѣтнемъ возрастѣ. Въ послѣдующіе болѣе зрѣлые годы онъ продолжалъ съ любовію вынашивать и разрабатывать свою завѣтную идею; послѣдняя прошла съ нимъ черезъ разныя стадіи его собственнаго нравственнаго развитія; воплощалась въ разные варіанты, причемъ первоначальный испанско-католическій сюжетъ ея былъ замѣненъ съ теченіемъ времени другимъ, взятымъ изъ болѣе понятной намъ обстановки грузинскаго православнаго быта. Въ своей окончательной обработкѣ поэма увидѣла свѣтъ только въ 1840 году, за годъ до смерти поэта.

Первоисточникомъ испытаній Тамары по мысли автора послужило искушеніе, которому подвергся якобы самъ искуситель – Демонъ, плѣненный ея чистою дѣвственною красотою. Прикосновеніе послѣдней казалось готово было уже возродить его опустошенную, охладѣвшую ко всему прекрасному душу.

Желая привлечь къ себѣ сердце Тамары и зная, что душа женщины болѣе всего трогается чувствомъ жалости и состраданія, коварный Демонъ началъ съ того, что внезапно отнялъ у молодой княжны ея жениха, дабы выступить въ качествѣ ея незримаго друга-утѣшителя.

Словами лицемѣрнаго нѣжнаго участія въ ея безутѣшномъ горѣ, онъ дѣйствительно подкупилъ скорбящее сердце Тамары. Съ тѣхъ поръ и начинается ея внутренняя трагедія. Авторъ ярко рисуетъ картину нарастающаго искушенія, переходящаго съ одной ступени на другую. Обольстительный образъ искусителя преслѣдуетъ Тамару всюду, какъ неотступный призракъ. Не будучи въ состояніи превозмочь этого искушенія, юная страдалица ищетъ отъ него спасенія въ тихомъ монастырскомъ пристанищѣ, отказавшись навсегда отъ мысли о замужествѣ.

Отецъ! Душа моя страдаетъ...

Отецъ мой, пощади меня!

Отдай въ священную обитель Дочь безразсудную твою.

Тамъ защититъ меня Спаситель,

Предъ Нимъ тоску мою пролью...

И въ монастырь уединенный,

Ея родные отвезли

И власяницею смиренной

Грудь молодую облекли.

Но искусительный помыслъ не оставляетъ ее и въ стѣнахъ обители.

Тяжкое раздвоеніе, какое она чувствуетъ внутри себя, невольно заставляетъ терзаться ея душу. Мученія совѣсти отнимаютъ у нея прежнюю усладу молитвы и затемняютъ красоту окружающаго Божіяго міра, которою въ простотѣ невиннаго сердца она наслаждалась ранѣе.

Полно думою преступной

Тамары сердце недоступно

Восторгамъ чистымъ. Передъ ней

Весь міръ одѣтъ угрюмой тѣнью

Однако, пока искушеніе преслѣдовало Тамару только въ видѣ помысла, оно не удаляло отъ нея небесную помощь, незримо подкрѣплявшую ее въ борьбѣ. Ангелъ Хранитель бодрствовалъ надъ нею; подъ его покровомъ душа инокини умиротворялась и воскресала вновь, ощущая тихую поэзію своей уединенной келліи; по временамъ она окрылялась духовнымъ восторгомъ и какъ птица, устремлялась въ высь, чтобы пѣть радостный гимнъ хвалы, любви и благодарности своему Небесному Жениху. Эта дѣвственная пѣснь была такъ чиста, возвышенна и прекрасна, какъ будто для земли

Была на небѣ сложена,

и самъ сатана не смѣлъ тогда приблизиться къ юной подвижницѣ, какъ бы скованный этой чудной небесной мелодіей.

Но какъ только онъ увидѣлъ Ангела Хранителя, осѣняющаго своимъ крыломъ цѣломудренную дѣву, его сердце закипѣло снова адскою злобою и завистью.

Онъ предъявляетъ права на свою жертву, на которую однажды наложилъ свою печать, и Ангелъ со скорбью улетаетъ изъ ея кельи.

Предоставленная собственнымъ силамъ, Тамара тотчасъ же превращается въ слабую трость, колеблемую вѣтромъ. Страхъ Божій, еще не угасшій въ ея сердцѣ, остается послѣдней преградой, отдѣляющей ее отъ грѣха. Поэтому демонъ спѣшитъ угасить въ ней это послѣднее чувство, бывшее для нея единственнымъ якоремъ спасенія.

Забыть волненія страстей

Я поклялась, ты знаешь...

........................

«Насъ могутъ слышать»

съ тревогою говоритъ монахиня своему обольстителю –

«Мы одни», отвѣчаетъ Демонъ.

«А Богъ?» снова тревожится юная подвижница.

«На насъ не кинетъ взгляда»

– успокаиваетъ ее коварный искуситель, –

«Онъ занятъ небомъ, не землей».

«А наказанье, муки ада?»

«Такъ что-жъ, ты будешь тамъ со мной» (по варіанту 1833 г.)

Съ тѣхъ поръ Сатана уже ни на минуту не отступаетъ отъ своей жертвы, стремясь покорить ее самою настойчивостью своего соблазна.

Онъ прибѣгаетъ къ своему обычному оружію – къ лжи и клеветѣ на весь міръ, достойный, по его словамъ, только одного презрѣнія и въ то же время старается надмить сердце смиренной монахини преувеличеннымъ сознаніемъ своихъ совершенствъ, чтобы ослабить въ ней внутреннюю бдительность и тѣмъ легче воспламенить въ ея сердцѣ огонь пагубной страсти.

Видя, что она все еще съ недовѣріемъ относится къ его словамъ, подозрѣвая въ нихъ обманъ и лесть, онъ дѣлаетъ видъ, что готовъ превратиться снова въ ангела свѣта. По ея настоянію онъ клянется отречься отъ самого себя «отъ старой мести, отъ гордыхъ думъ» и примириться съ Небомъ. Онъ снова «хочетъ любить, хочетъ молиться, хочетъ вѣровать добру».

Но, конечно, эти обѣщанія и клятвы были не болѣе, какъ лицемѣріе и коварство, при помощи которыхъ онъ хотѣлъ успокоить послѣднія колебанія и сомнѣнія Тамары. Онъ не замедлилъ изобличить свою истинную природу, когда сталъ убѣждать ее въ безплодности взятаго на себя подвига съ ея молитвами и трудами и стремленіемъ къ безстрастію. Этотъ печальный и смиренный жребій она должна предоставить другимъ, менѣе ея одареннымъ людямъ, а себя взять въ удѣлъ «пучину гордаго познанья», чтобы стать чрезъ это выше прочихъ смертныхъ. Если она захочетъ соединить съ нимъ судьбу и отдать ему все свое сердце, принадлежавшее до сихъ поръ одному Творцу, то она овладѣетъ всѣми земными благами, не будетъ знать предѣла своимъ желаніямъ и сдѣлается истинной «царицей міра».

Тамара чувствуетъ, какъ «огонь и ядъ» этихъ рѣчей пронизываютъ ея сердце.

Ея смущенная душа бьется, какъ птица, запутавшаяся въ сѣтяхъ, предчувствуя свою погибель, и въ послѣднюю минуту ищетъ подкрѣпленія и утѣшенія въ молитвѣ.

Но увы! Благодать молитвы оставляетъ ее.

Подвижникамъ хорошо знакомо это чувство полной оставленности являющееся послѣднимъ предѣломъ душевнаго страданія и тягчайшимъ изъ всѣхъ искушеній на землѣ. Они старались побѣждать его терпѣніемъ и усиленнымъ обращеніемъ къ Богу, къ Которому вопіяли «съ воплемъ крѣпкимъ и слезами» по примѣру По-двигоположника Христа.

Неискушенная въ подвигѣ юная инокиня невольно сгибается подъ тяжестью такого испытанія.

«Оставь меня, о духъ лукавый», умоляетъ она уже въ изнеможеніи искусителя –

«Молчи, не вѣрю я врагу!

Творецъ! увы, я не могу

Молиться, гибельной отравой

Мой умъ слабѣющій объятъ...»

Отравленная зломъ душа уже неспособна бороться съ нимъ. «Сочетавшись», по отеческому выраженію, съ грѣховнымъ пожеланіемъ, она утрачиваетъ свою свободу. Изъ области представленій ядъ соблазна незамѣтно переходитъ въ сферу чувства, а чувство направляетъ соотвѣтствующимъ образомъ волю, приводящую въ исполненіе желаніе сердца.

Рѣшительный моментъ всякаго паденія, требующій для своего свершенія не болѣе одного мгновенія, всегда наступаетъ какъ бы въ полусознательномъ состояніи, кажущемся послѣ какимъ-то смутнымъ сномъ.

Соблазна полными рѣчами

Онъ отвѣчалъ ея мольбамъ.

Безсильными жалобами ослабѣвшей совѣсти отвѣчаетъ плѣненная страстью душа послѣднимъ обольщеніямъ сатаны. Она не можетъ уже сопротивляться его искусительному голосу, пока онъ не нанесетъ ей своего убивающаго лобзанія смерти – этого обычнаго возмездія, какимъ врагъ платитъ каждой обольщенной имъ жертвѣ.

Порабощая человѣка, грѣхъ неизбѣжно умерщвляетъ лучшую часть его существа. Трагедія Тамары – это подлинно трагедія всякой человѣческой души и особенно души, всецѣло посвятившей себя Богу. Искуситель всегда стремится совлечь ее съ избраннаго ею пути, подмѣнивъ для нея незамѣтно ея высокій небесный идеалъ другимъ болѣе досягаемымъ, но зато чисто земнымъ, и низменнымъ, и суетнымъ. Вмѣсто узкой и тѣсной стези подвига, онъ зоветъ ее на широкіе пути наслажденія; отъ смиренія ведетъ къ гордости и вмѣсто креста обѣщаетъ ей призрачный престолъ славы.

Эпилогъ, заключающій поэму, однако можетъ показаться неожиданнымъ для читателя (быть можетъ, здѣсь сказалось вліяніе на нашего поэта «Фауста», Гете).

Хотя молодая инокиня не выдержала своего искуса, Ангелъ возноситъ ея душу въ рай. Въ сознаніи своей грѣховной вины предъ Богомъ, душа Тамары сама трепещетъ предстать на Его судъ, но Ангелъ

Сладкой рѣчью упованья

Ея сомнѣнья разгонялъ

И слѣдъ проступка и страданья

Съ нея слезами онъ смывалъ.

Напрасно «адскій духъ» пытался преградить ей путь къ небу, считая ее «своею».

«Исчезни, мрачный духъ сомнѣнья, –

Посланникъ неба отвѣчалъ, –

Довольно ты торжествовалъ.

Но часъ суда теперь насталъ

И благо Божіе рѣшенье».

Кто постигнетъ тайны суда Божія? Хотя мы и знаемъ, что на немъ всегда срѣтается милость, истина и лобызаются правда и миръ, но намъ не открыто, какъ взвѣшиваются на вѣсахъ Божественной любви и правды судьбы каждаго отдѣльнаго человѣка. Предрѣшая оправданіе Тамары, авторъ очевидно хотѣлъ выразить свою особенную вѣру въ милосердіе Божіе, снисходящее къ немощамъ человѣка и лобзающее самую чистоту и святость его намѣреній и желаній, хотя бы по ошибкѣ или слабости воли онъ временно отклонялся отъ истиннаго пути.

Тамара принадлежала къ числу людей не отъ міра сего.

Ея душа была изъ тѣхъ,

Которыхъ жизнь одно мгновенье –

Невыносимаго мученья,

Недосягаемыхъ утѣхъ.

Творецъ изъ лучшаго эѳира

Создалъ живыя струны ихъ,

Онѣ не созданы для міра

И міръ былъ созданъ не для нихъ.

То, ради чего она во цвѣтѣ лѣтъ оставила міръ и заключилась въ тѣсной обители, о чемъ томилась ея чистая душа,

Желаній чудныхъ полна,

(чѣмъ и воспользовался сатана для ея обольщенія) – полноту гармоніи, любви и счастья – она могла обрѣсти только въ иной лучшей жизни. Страданія, цѣной которыхъ «искупила она сомнѣнія свои», предочистили ее для этой жизни –

И рай открылся для любви.

Таковъ свѣтлый гармоническій аккордъ, какимъ разрѣшается эта поэма, имѣющая драматическую основу.

Оставивъ въ сторонѣ ея легендарную фантастическую фабулу, нельзя не признать, что поэтъ въ художественномъ прозрѣніи правдиво изобразилъ въ ней путь зарожденія и развитія одного изъ видовъ монашескихъ искушеній, правильно опредѣливъ и ихъ главный источникъ: послѣдній всегда скрытъ въ первовиновникѣ зла – Демонѣ, который хотѣлъ бы помрачить въ сердцѣ человѣка святыню истины, добра и красоты, если бы божественный Промыслъ не разрушалъ его козней и не возстанавливалъ снова нарушенной гармоніи въ мірѣ.

Но какъ бы далеко не простиралось творческое прозрѣніе поэта или писателя, оно не можетъ проникнуть въ сокровенныя глубины души инока, которыя познаются только духовнымъ опытомъ.

Только очищеннымъ и углубленнымъ умнымъ окомъ, какимъ обладали всѣ духоносные мужи, можно заглянуть во внутреннее святилище души подвижника, гдѣ вѣчная борьба діавола со Христомъ достигаетъ своего высшаго напряженія и гдѣ совершается великое таинство обновленія внутренняго человѣка въ самомъ инокѣ, поскольку онъ являетъ себя мужественнымъ сподвижникомъ Христовымъ въ этой невидимой брани.

Въ огнѣ искушенія испытывается дѣло каждаго, каково оно есть, въ немъ сгораетъ всякое строеніе, какое сдѣлано изъ дерева, сѣна, соломы, т.е. изъ слабаго легко воспламеняющагося матеріала, и остается несокрушимымъ, закаляясь еще болѣе въ своей крѣпости, все сооруженное изъ золота, серебра или драгоцѣнныхъ камней (2 Кор. 3,12-13). «Кто изъ человгъковъ знаетъ, что въ человгькгь, кромгъ духа человгьческаго, живущаго въ немъ?» (1 Кор. 2, 11). Поэтому, никто, конечно, не могъ изобразить съ такою силою слова горнило иноческихъ бореній, какъ сами ревнители благочестія, очищенные этимъ огнемъ.

Такъ преподобная Марія Египетская незадолго до своей кончины открыла другому великому подвижнику Зосимѣ тайну своей великой брани въ безлюдной Заіорданской пустынѣ, гдѣ она провела около 47 лѣтъ, не видя никогда человѣческаго лица.

Перейдя черезъ Іорданъ, она навсегда оставила міръ со всею его прелестью, которая такъ увлекала ее въ первый періодъ ея жизни во время ея пребыванія въ Александріи. Ея изнѣженная, привыкшая къ роскоши и наслажденіямъ плоть долго не хотѣла примириться съ суровой и негостепріимной пустыней. Она постоянно озиралась вспять, развертывая передъ воображеніемъ подвижницы картины прежней широкой жизни въ Египтѣ, манившія ее къ себѣ, какъ тѣ призрачные миражи, какіе путникъ видитъ въ безводной пустынѣ.

Старыя страсти не хотѣли оставить ее безъ борьбы. Онѣ устремлялись на нее съ ужасающею силою, терзали ее, какъ лютые звѣри. Въ изнеможеніи отъ своихъ бореній, а также отъ голода и жажды, она падала на раскаленную землю и почти въ иступленіи взывала къ своей небесной Споручницѣ – Матери Божіей, прося извести ее изъ бездны отчаянія.

Бури грѣховныхъ помысловъ и сладострастныхъ вожделѣній продолжали потрясать ее въ теченіи цѣлыхъ 17 лѣтъ, пока Господь не запретилъ волненію страстей, и тогда эта воистину дивная жена, побѣдившая немощь женскаго естества, вошла въ покой безболѣзненный и достигла постепенно равноангельной высоты, передъ которой съ благоговѣніемъ палъ преподобный Зосима.

Подобнымъ же страдальческимъ крестнымъ путемъ восходилъ къ вѣчной славѣ и блаженный Іеронимъ.

Заключившись въ своей виѳлеемской пещерѣ, какъ во гробѣ, дѣля свое время молитвами и учеными богословскими занятіями, онъ долженъ былъ много терпѣть отъ вражескихъ стрѣлъ, которыми сатана хотѣлъ уязвить его душу.

Уединеніе избавляло его отъ новыхъ суетныхъ впечатлѣній, но долго не могло изгладить воспоминанія о старыхъ соблазнахъ. Онъ самъ признается въ этомъ своей духовной дочери Евстохіи, желая предостеречь ее отъ грѣха, всегда оставляющаго губительный слѣдъ въ душѣ человѣка.

Вотъ его собственныя слова, написанныя какъ бы кровію его сердца. «О, сколько разъ, уже будучи отшельникомъ и находясь въ обширной пустынѣ, сожженной лучами солнца и служащей мрачнымъ жилищемъ для монаховъ, я воображалъ себя среди удовольствій Рима. Я пребывалъ въ уединеніи, потому что исполненъ былъ горести. Истощенные члены были прикрыты вретищемъ, и загрязненная кожа напоминала кожу эѳіоплянина. Каждый день – слезы, каждый день – стенанія, и когда сонъ грозилъ захватить меня во время моей борьбы, я слагалъ на голую землю кости мои, едва державшіяся въ составахъ. О пищѣ и питіи умалчиваю, потому что даже больныя монахи употребляютъ холодную воду, а имѣть что-либо варено было бы роскошью. И все-таки я, тотъ самый, который ради страха геенны осудилъ себя на такое заточеніе въ сообществѣ только звѣрей и скорпіоновъ, часто мысленно былъ въ хороводѣ дѣвицъ. Блѣднѣло лицо отъ поста, а мысль кипѣла страстными желаніями въ охлажденномъ тѣлѣ, и огонь похоти пылалъ въ человѣкѣ, который заранѣе умеръ въ своей плоти. Лишенный всякой помощи, я припадалъ къ ногамъ Іисусовымъ, орошалъ ихъ слезами, отиралъ волосами и враждующую плоть укрощалъ неядѣніемъ по цѣлымъ недѣлямъ. Я не стыжусь передавать повѣсть о моемъ бѣдственномъ положеніи, напротивъ, сокрушаюсь о томъ, что я теперь уже не таковъ.

Я помню, что я часто взывалъ къ Богу день и ночь и не прежде переставалъ ударять себя въ грудь, какъ по слову Господнему наступала тишина. Я боялся даже кельи своей, какъ сообщницы моихъ помышленій. Въ гнѣвѣ и досадѣ на самого себя я одинъ блуждалъ по пустынямъ, гдѣ я усматривалъ горныя пещеры, неудобопроходимые утесы, такіе острые для моей окаменѣвшей плоти; и Господь свидѣтель – послѣ многихъ слезъ, послѣ возведенія очей на небо, я иногда видѣлъ себя среди сонмовъ ангеловъ и въ радостномъ восторгѣ воспѣвалъ: “Въ слѣдъ Тебе въ воню мѵра Твоего течемъˮ (Пѣсн. Пѣсн. 1, 3)». («Письмо къ Евстохіи – о храненіи дѣвства», т. 1, стр. 100).

Кто не ужаснется при видѣ того, какъ живуче грѣховное начало въ человѣкѣ, борьба съ которымъ должна продолжаться даже въ полуразрушенной земной храминѣ?

Кто не содрогнется сердцемъ, читая эти огненныя слова великаго аскета, искупившаго свое спасеніе цѣною такихъ тяжкихъ искушеній? Тысячи другихъ подвижниковъ прошли тою же узкою стезею къ вратамъ Царствія Христова.

Эти доблестные воины Христовы никогда не считали себя въ безопасности отъ нападеній своего надремлющаго супостата и потому всегда стояли на стражѣ, облеченныя во вся оружія Божія.

Въ самомъ началѣ ихъ поприща онъ ополчался на нихъ смущеніемъ и страхомъ, а также возстаніемъ плоти – «этого коварнаго друга и льстиваго врага», по слову Св. Григорія Богослова. Многія утѣхи міра, которыхъ они не замѣчали въ то время когда тѣ были доступны для нихъ, теперь пріобрѣтали особую притягательную силу, получая обаяніе запрещеннаго плода. Здѣсь оправдывается апостольское слово: «Я не понималъ бы пожеланія, если бы законъ не говорилъ: не пожелай». При свѣтѣ закона Христова ясно открывается наличіе въ человѣкѣ иного закона, противоборствующаго закону духовному (Рим. 7, 23). Инокъ долженъ съ болью исторгать изъ сердца вредоносные плевелы, чтобы на мѣстѣ ихъ возростить христіанскія добродѣтели.

Трудность этого посѣва состоитъ въ томъ, что онъ совершается всегда медленно и требуетъ большого терпѣнія. Нерѣдко инокъ долженъ возобновлять его нѣсколько разъ, орошая свое дѣланіе потомъ и слезами въ тишинѣ своей кельи. Когда же подвижники, укрѣпившись духовнымъ опытомъ, а еще болѣе благодатію Божіею, приходили въ мѣру возраста совершеннаго, достигая полной чистоты и безстрастія, тогда искуситель пытался низложить ихъ соблазномъ гордыни – этой «опухоли души», – имѣющей свойство никогда и нигдѣ не отставать отъ инока, но незамѣтно слѣдовать за нимъ до самыхъ высшихъ ступеней его духовной лѣстницы.

Не напрасно одинъ изъ св. отцевъ сравниваетъ ее съ плющемъ, обвивающимъ дерево отъ корня до самой вершины.

Всегда гибкая и лукавая, гордость извивается какъ змѣя, принимая самыя разнообразныя формы.

Еще Сирахъ замѣтилъ, что бываетъ униженіе для славы, и иной отъ униженія поднимаетъ голову (Сирах. 20, 1). По временамъ эта страсть готова уступить надъ собою побѣду смиренію, но только для того, чтобы сейчасъ же возродиться, какъ фениксъ изъ пепла, отъ чувства самодовольства, возбужденнаго достигнутымъ успѣхомъ и, такимъ образомъ, самое свое пораженіе обратить тотчасъ же въ новое торжество для себя. Да, какъ это ни странно, но мы способны, по слову Августина, превозноситься даже «своимъ самоуко- реніемъ... и тщеславиться самымъ презрѣніемъ къ тщеславію».

«Прочія страсти, – пишетъ преп. Кассіанъ, – успокаиваются подъ вліяніемъ мѣстности. Также стихаютъ и истощаются при удаленіи предмета грѣха или удобства и повода къ нему, а эта убѣгаетъ въ пустыню съ убѣгающими туда. Прочія страсти, какъ состоящія въ раздорѣ съ противоположными добродѣтелями, воюющія открыто, какъ въ ясный день легче побѣждать и удобнѣе предостерегаться отъ нихъ, а эта, протѣснившись между добродѣтелями, и, смѣшавшись съ нашимъ войскомъ, сражается какъ бы въ темную ночь и тѣмъ болѣе прельщаетъ, чѣмъ менѣе ожидаютъ и не опасаются ея нападенія» (Добротолюбіе II, стр. 82).

Чѣмъ дальше отходитъ подвижникъ отъ земли и чѣмъ выше онъ поднимается къ небу, чѣмъ болѣе обогащается онъ духовными дарованіями, тѣмъ болѣе долженъ трепетать за сокровище своего сердца, боясь утратить его въ одно мгновеніе по зависти древняго змія, который возгордившись, нѣкогда самъ палъ съ высоты и всѣхъ старался увлечь за собою.

Гордость можетъ облекаться въ такіе утонченные соблазны и настолько «смѣшиваться съ нашимъ войскомъ», что нуженъ необычайный даръ мудрости, чтобы распознать ея ухищренія.

Такъ всякій инокъ, желающій «работать Господеви», по Сираху, не только долженъ уготовать душу свою во искушеніе, но и научиться управлять сердцемъ, воспитать въ себѣ мужество и терпѣніе и не быть скорымъ въ невѣдѣніи, т.е. слишкомъ поспѣшнымъ и непредусмотрительнымъ при нападеніи врага (Сирах. 2, 1-3).

Путь истиннаго христіанскаго подвижничества всегда есть путь восхожденія на Голгоѳу. Многіе, вѣроятно, видѣли картину, изображающую монаха, распростертаго на крестѣ съ сердцемъ, пронзеннымъ множествомъ стрѣлъ. Это наиболѣе глубокій и яркій образъ его внутренняго подвига предъ Богомъ.

Не напрасно подвижниковъ издревле сравнивали съ мучениками: ибо они «давали кровь, чтобы принять духъ».

Однако испытанія и скорби не составляютъ исключительно жребій монашествующихъ на землѣ. Есть свой нелегкій искусъ и у тѣхъ, кто живетъ въ условіяхъ обычной мірской жизни. Послѣдняя также насыщена страданіями, среди которыхъ только изрѣдка мелькаютъ проблески счастія.

Какая радость въ жизни сей

Земной печали непричастна,

Чье ожиданье не напрасно

И кто счастливый межъ людей?

Каждый мигъ наслажденія долженъ быть выстраданъ въ этомъ мірѣ. Онъ всегда требуетъ своего искупленія, выростая, какъ роза среди шиповъ.

Если люди не замѣчаютъ часто тяжести своего жизненнаго бремени, то лишь потому, что слишкомъ привыкли къ послѣднему, какъ невольникъ къ своей рабской долѣ.

Эту послѣднюю истину подтверждаетъ никто иной, какъ Левъ Толстой, которому никто не можетъ, конечно, отказать въ глубокомъ знаніи человѣческой души и человѣческой жизни со всѣми ея сложными запросами, скорбями и радостями.

Замѣчательно, что этотъ мятущійся духомъ человѣкъ, котораго его послѣдователи до сихъ поръ считаютъ главнымъ своимъ учителемъ жизни, даже по отходѣ своемъ отъ Церкви часто долженъ былъ мимо своей воли исповѣдывать вѣчную Христову истину, свидѣтельствовать правду той жизни, къ какой Церковь не престаетъ звать всѣхъ людей. Вотъ что онъ пишетъ въ своей статьѣ, отвѣчающей на поставленный въ ея заглавіи вопросъ: «Въ чемъ счастье?».

«Разсуждая отвлеченно, – говоритъ Толстой, – положеніе учениковъ Христа должно быть выгоднѣе положенія учениковъ міра.

Чтобы провѣрить это, пусть всякій вспомнитъ всѣ тяжелыя минуты своей жизни, всѣ душевныя и тѣлесныя страданія, которыя онъ перенесъ и переноситъ и спроситъ себя, во имя чего онъ переноситъ эти страданія? Во имя ученія міра или Христова? Пусть всякій искренній человѣкъ вспомнитъ хорошо свою жизнь, и онъ увидитъ, что никогда ни одного раза онъ не пострадалъ отъ исполненія ученія Христова, но большинство несчастій его жизни произошло только отъ того, что онъ въ противность своему влеченію, слѣдовалъ связывающему его ученію міра.

Въ своей исключительной, въ мірскомъ смыслѣ счастливой жизни, я наберу страданій, понесенныхъ мною во имя міра столько, что ихъ достало бы на хорошаго мученика во имя Христа (курсивъ нашъ). Всѣ самыя тяжелыя минуты моей жизни, начиная отъ студенческаго пьянства и разврата до дуэлей, войны и мучительныхъ условій жизни, въ которыхъ я живу теперь, – все это во имя ученія міра. Да и я говорю про свою еще исключительно счастливую въ мірскомъ смыслѣ жизнь.

А сколько мучениковъ, пострадавшихъ и теперь страдающихъ за ученіе міра страданіями, которыхъ я не могу даже живо представить себѣ? Мы не видимъ всей трудности и опасности исполненія ученія міра только потому, что мы считаемъ, что все, что мы переносимъ для него, необходимо.

Мы не можемъ понять, что Христосъ учитъ именно тому, какъ намъ избавиться отъ такихъ несчастій и жить счастливо» (Л. Толстой. «Въ чемъ счастье?» – Сочиненія, часть III, Москва, 1903 г., стр. 202-203).

Такъ оправдалась премудрость отъ чадъ своихъ.

То, чего не дано уразумѣть міру, то давно уже было открыто подвижникамъ, этимъ истиннымъ христіанскимъ мудрецамъ и философамъ, какъ иногда называли ихъ въ древности. Если большинство людей, дѣйствительно, не вѣдаютъ, для чего они страдаютъ, то воинъ Христовъ, добровольно взявшій на себя Его крестъ, знаетъ, во имя чего и для чего онъ приноситъ свою жертву. Идя по пути Христову, онъ только отъ Него надѣется научиться, какъ «избавиться отъ несчастій и жить счастливо».

Если бы всѣ дни земного странствованія иноковъ были наполнены только безплоднымъ самоистязаніемъ, не имѣющимъ никакого просвѣта впереди, если бы они сѣяли только своими слезами и «умирали каждый день» безъ надежды пожать лучшую жизнь и войти въ радостный покой, то они должны бы представляться другимъ самыми жалкими и несчастными изъ всѣхъ людей на землѣ. Весь подвигъ ихъ жизни могъ бы казаться тогда столь же тяжкимъ, сколько безцѣльнымъ, ибо онъ былъ бы противоестественнымъ.

Мы всѣ знаемъ, что наше сердце, какъ и природа вообще, не терпитъ пустоты.

Нельзя опустошить его отъ земныхъ привязанностей, не заполнивъ утраченнаго другимъ лучшимъ содержаніемъ. Презирать «красная міра сего», отречься отъ семьи, друзей, богатства, словомъ отъ всего, что обычно украшаетъ человѣческую жизнь, можно только во имя другихъ высшихъ цѣнностей, во имя лучшей неувядаемой красоты, предъ сіяніемъ которой должно было померкнуть все земное. Эта лучезарная небесная красота, которую они созерцали своимъ восхищеннымъ взоромъ, никогда не переставала свѣтить подвижникамъ во мракѣ ихъ убогихъ келлій и суровыхъ пещеръ, которыя дѣлались для нихъ блистательнѣе царскихъ палатъ.

Всѣ долголѣтніе труды, болѣзни, бдѣнія, голодъ, холодъ, жажда, дикіе звѣри, змѣи и скорпіоны, съ которыми нерѣдко раздѣляли жилище, были для нихъ ничто въ сравненіи съ славою грядущаго вѣка, сіявшею имъ въ этой земной юдоли. И самая пустыня, об- лагоуханная и одухотворенная ихъ молитвами, не была мертвой и безжизненной для нихъ. Въ тишинѣ ея они внимали той таинственной гармоніи сферъ, которую смутно предчувствовали древніе философы. Они слушали своимъ утонченнымъ слухомъ, какъ самая бездна «вопіетъ съ веселіемъ» хвалу своему Создателю и «звѣзды съ звѣздою говорятъ». Только здѣсь можно найти объясненіе тому, почему юность, жаждущая всегда откровенія высокаго и прекраснаго, особенно чутка къ поэзіи монашества. Многіе великіе подвижники, напримѣръ преп. Антоній Великій, Савва Освященный, преп. Сергій, Ѳеодосій Печерскій, Серафимъ Саровскій, уже въ раннемъ возрастѣ «возлюбили яремъ Христовъ» и устремились въ безмолвіе пустыни, прежде чѣмъ они успѣли испытать какое-либо разочарованіе въ жизни.

Что влекло ихъ туда, какъ не горѣніе ревностнаго сердца, заставившее нѣкогда воскликнуть одного изъ величайшихъ ветхозавѣтныхъ мужей: «Кто дастъ ми крияѣ, яко гояубинѣ и полечу и почію». Подобно ему, они «удалялись бѣгая и водворялись въ пустыни, чая Господа, спасающаго ихъ отъ малодушія и бури» «Псал. 54, 7-9).

Какъ «еленъ желаетъ на источники водныя», такъ и душа ихъ была полна пламеннаго желанія къ Богу Крѣпкому и Живому (Псал. 41,2-3), и они шли въ уединенныя мѣста «для наслажденія любовію Божіей, – какъ пишетъ Лѣствичникъ, – для утоленія жажды и сей любви, будучи влекомы ея сладостью». На этомъ пути они ощущали таинственно сочетаніе души съ ея Небеснымъ Женихомъ, воспѣтое въ Пѣсни Пѣсней. На своихъ вершинахъ оно даетъ такую полноту блаженства, какую нельзя выразить словами и какую едва можетъ вмѣстить человѣческое сердце.

«Я изнемогаю отъ любви» (Пѣсн., 2,5) – могли бы сказать о себѣ нѣкоторые избранные сосуды Духа, когда они переходили отъ «дѣянія къ боговидѣнію».

Такое именно чувство выразилъ одинъ изъ нихъ въ своей молитвѣ, такъ мало похожей на обычныя прошенія къ Богу.

Объятый со всѣхъ сторонъ струями благодати Божіей, которая какъ бы заливала его немощный тѣлесный сосудъ, онъ невольно воскликнулъ: «Господи, умѣри волны благодати Твоей!»

Не очевидно-ли, послѣ этого, что иноки не напрасно трудились и трудятся въ этомъ мірѣ. Они поистинѣ творятъ добрую и мудрую «куплю».

Отвергнувши все ради Божія Царствія, они все пріобрѣтаютъ. Ничего не имѣя, всѣмъ обладаютъ.

Будучи не отъ міра сего, «они имѣли, – по слову св. Григорія Богослова, – богатство въ бѣдности, силу въ немощи, ничего не имѣли въ мірѣ и стояли выше міра, стяжанія ради Небеснаго Царствія и жили во плоти какъ бы внѣ плоти».

Самое ихъ жизнеощущеніе не было ущербленнымъ и пониженнымъ сравнительно съ обычнымъ его уровнемъ. Это не было мерцаніе притушеннаго свѣтильника или прозябаніе надломленной трости, какъ думаютъ по недоразумѣнію нѣкоторые.

Тутъ не было ничего отъ буддистской нирваны съ ея умерщвленною волею къ жизни, съ ея покоемъ смерти. Нѣтъ, подвижникъ шелъ отъ смерти къ воскресенію, къ полному обновленію и раскрытію жизни.

Его душа издавала полнозвучный, хотя и безстрастный аккордъ. Въ его сердцѣ звучалъ истинный праздникъ и торжество Божіе, вѣялъ лучшій ароматъ жизни, ясно чувствовалось біеніе мірового пульса, но безъ всякихъ болѣзненныхъ перебоевъ, порождаемыхъ обычной для міра его суетой и злобой, ибо временное здѣсь было уже проникнуто яснымъ и торжественнымъ покоемъ вѣчности.

Изъ искушеннаго седмерицею сердца аскета блистало чистое золото – били подлинно ключи воды живой, лились токи неистощимой духовной энергіи, любви, свѣта и радости – отъ полноты насыщеннаго и умиротвореннаго духа.

Св. Аѳанасій Великій, Руфинъ и многіе другіе, кто посѣщалъ египетскихъ подвижниковъ, могли наблюдать вѣчно эту полноту жизни, какая одушевляла послѣднихъ, не взирая на всѣ ихъ труды и лишенія. На лицахъ ихъ, по свидѣтельству Руфина, «сіяло душевное веселіе и радость, божественный восторгъ, какого не увидишь у другихъ людей на землѣ; тамъ не видно было ни одного печальнаго лица».

Такимъ же небеснымъ восторгомъ блисталъ нѣкогда и ликъ преп. Серафима, окруженный такимъ лучезарнымъ сіяніемъ, что его иногда не могли выносить окружающіе.

Здѣсь, такимъ образомъ, уже какъ бы стиралась грань между небомъ и землею, которая становилась преддверіемъ рая.

Сдѣлавшись земными ангелами и небесными человѣками, эти дивные мужи воочію показали міру, что Царствіе Божіе внутри насъ есть, но оно «нудится», т.е. берется усиліемъ воли, напряженіемъ духовнымъ и тѣлеснымъ подвигомъ, и только употребляющіе такое усиліе восхищаютъ Царствіе.

При видѣ великихъ искушеній и такихъ же великихъ и удивительныхъ побѣдъ, одержанныхъ славными героями духа, расцвѣтшими, какъ духовные крины, въ безплодныхъ пустыняхъ, на горныхъ утесахъ, въ пещерахъ и пропастяхъ земли, мы не можемъ не сказать вмѣстѣ съ преп. Ефремомъ Сиринымъ, который самъ былъ причастенъ этой побѣдной брани: «Вотъ въ подлинномъ смыслѣ поприще борцовъ. Вотъ доблесть и крѣпкое мужество, вотъ побѣда и могущество и слава вѣчная»!

«Православный Путь» за 1998 г. С. 36-57.




«Благотворительность содержит жизнь».
Святитель Григорий Нисский (Слово 1)

Рубрики:

Популярное: