Разсказы объ Оптинскихъ старцахъ.
Разсказъ монахини Екатерины (Румановой) о старцѣ Амвросіи Оптинскомъ.
«Изъ всего нашего села только наша семья была близка къ Оптиной. У меня тутъ двѣ тетки умерли схимницами. Такъ вотъ, бывало, что случится у нашихъ деревенскихъ, сейчасъ намъ пишутъ: спросите у батюшки то, или то. Одинъ разъ написали, что у сосѣда телка пропала — въ лѣсу осталась — цѣлый годъ не могли найти ее, вотъ и пишутъ: спросите батюшку, найдется телка или нѣтъ. Батюшка выслушалъ, улыбнулся и сказалъ: "Ну, нѣтъ, теперь ужъ не найдется".
А то еще одинъ написалъ, сынъ у него полтора года пропадалъ, а пришелъ домой, хочетъ дѣлиться, а отецъ-то не хочетъ — спрашиваетъ батюшку, можно-ли съ сыномъ потягаться. Батюшка велѣлъ ему написать, чтобы сына наградилъ, хорошо бы его надѣлилъ и будетъ миренъ. Старикъ послѣ прислалъ письмо, и въ немъ три рубля батюшкѣ. Батюшка далъ намъ для него двѣ иконы. Отцу — Спасителя, а сыну — Матерь Божію.
Ужъ и любилъ же меня батюшка, и сказать нельзя, какъ любилъ. Поступила я въ Оптину по тринадцатому году. Моложе меня не было. Батюшка все меня дурой звалъ. Бывало, ѣдетъ батюшка въ коляскѣ кататься, а ему всѣ въ каляску бросаютъ кто чего: деньги, сухарики и еще что... Бывало, увидитъ меня, стукнетъ кучеру въ горбъ, остановится, вскочишь къ нему въ коляску, поговоришь, и опять дальше катитъ.
Я, по батюшкиному благословенію, поступила къ м. Глафирѣ Ждановой. М. Глафира еще барышней съ батюшкой переписывалась.
Пріѣхали мы съ м. Глафирой въ Рудново въ первый разъ. Пришли къ батюшкѣ, а батюшка кричитъ: "О, Иванъ (потомъ онъ сталъ о. Исаія), смотри, какія къ намъ гости пріѣхали. Кто къ намъ въ первый разъ пріѣзжаетъ, тотъ стаканъ воды выпиваетъ". Принесъ о. Иванъ два стакана воды. Подаетъ м. Глафирѣ. И. Глафира: "Благословите, батюшка", — и выпила сразу. А я стала пить — не могу. Пріѣхали мы не ѣвши, голодныя, ну какъ тутъ холодную воду пить станешь. Я выпила полстакана и не могу больше. "Пей", — говоритъ батюшка. Я еще черезъ силу, и все-таки осталось на донышкѣ; мать Глафира допила. "Ну, теперь, отдохните, — говоритъ батюшка, — а потомъ я васъ возьму".
Я говорю: "И съ матерью Глафирушкой, и съ вами, батюшка. Только долго я у васъ не пробуду — недѣльки двѣ, а то мнѣ мать Глафирушку жалко". — "Ну ты, хоть одну недѣльку поживи". А двери-то все дергаютъ, а батюшка все торопится говорить, говорить; м. Глафира все ждетъ, а онъ все со мной говоритъ: "Дура, ты сегодня ночуй у м. Маріи Францевой. Ты пойди, скажи, что тебѣ батюшка благословилъ у нея пожить. А то, если такъ придешь, у нея сундучекъ коротенькій, тебѣ келейница стулъ подставитъ и всѣ будутъ мимо ходить и стулъ толкать: "Ишь, загородила дорогу, разлеглась", — батюшка самъ поднялся съ постели и сталъ представлять, какъ келейница будетъ мимо меня ходить, да сердито толкать стулъ: "А если ты съ благословеніемъ моимъ, то м. Марія сама тебѣ стулъ подставитъ и свѣчку тебѣ дастъ и поужинать тебѣ на столикъ подастъ, когда ты отъ меня придешь. Ну, теперь, прощай, дура".
Не прожила я и недѣльки: черезъ пять деньковъ скончался батюшка.
Въ Оптиной жили двѣ сестрицы батюшкины: м. Параскева и м. Марія — схимонахини, а съ ними о. Пахомій, прозорливецъ, да мать Палладія. Жили въ домикѣ на скотномъ дворѣ. М. Палладія свою кончину предсказала. Про нее отецъ Амвросій говаривалъ: "Мать Палладія съ Богомъ поладила"».
***
Разсказы о старцѣ о. Анатоліи Оптинскомъ.
I.
О. Евстигней, келейникъ старца о. Анатолія, родился въ с. Гневковѣ, Рославск. у., Смоленской, а раньше Могилевской губ. Три года былъ церковнымъ старостой. Ушелъ изъ дому отъ братьевъ, сказавъ, что идетъ на открытіе мощей Св. Іоасафа, а самъ направился въ Оптину Пустынь.
«Когда я пріѣхалъ въ Оптину, — разсказываетъ о. Евстигней — и поступилъ въ монастырь, то понадобились справки съ мѣста рожденія и туда написали. Получилъ отвѣтъ. Священникъ нашъ отговаривалъ меня поступать въ монастырь, а батюшка сказалъ: «Ничего, оставайся». Въ первый разъ зашелъ я къ батюшкѣ и онъ принялъ меня любезно — посадилъ и надавалъ мнѣ много образковъ и листковъ. Съ мѣсяцъ пожилъ я въ монастырѣ — потомъ отправили меня на рыбную дачу. Пріѣзжалъ я къ нему, рыбки привозилъ, и никогда онъ меня больше не сажалъ. Вотъ я и подумалъ: «Что это онъ меня никогда не посадитъ? — И вотъ, прихожу я къ нему послѣ этого, а онъ взялъ меня за плечи и силой посадилъ на скамью. Въ монастырь я поступилъ въ 1911 году, а къ батюшкѣ меня назначилъ о. казначей въ 1917. Я думалъ — день-другой помогу ему въ домѣ, а остался совсѣмъ. Когда въ 1919 году отъ насъ потребовали 70 человѣкъ на войну, и мнѣ пришлось уйти, то батюшка, когда прощался со мной, плакалъ, но я изъ Козельска вернулся — меня не взяли. Очень я батюшку любилъ и онъ меня любилъ, какъ родного. Такого горя я никогда раньше не испытывалъ, даже когда своихъ родныхъ хоронилъ, какъ когда батюшку схоронилъ. Очень трудно было мнѣ. Батюшка на меня только два раза разсердился, и я послѣ этого плакалъ дня по три, но ему виду не показывалъ. Служить у него было трудно. Народу бывало много. Много приносили и много батюшка раздавалъ. Все надо было сохранить, чтобы не испортилось, и если спроситъ, скоро подать. Бывало, мнѣ денегъ даютъ, чтобы поскорей къ батюшкѣ пропустить, а я никогда не бралъ, если давали до пріема, а если послѣ того, какъ у батюшки побываютъ даютъ, то бралъ и батюшкѣ отдавалъ, потому что батюшка говорилъ: «если не возьмешь, то обидишь». А если вещь давали, то спрашивалъ, кому, и если говорили, что батюшкѣ, — я бралъ, а если мнѣ — не бралъ. У всѣхъ старцевъ были ученики, а у б. о. Анатолія не было. Я его разъ спросилъ: «Что это вы, батюшка, все себѣ такихъ берете послушниковъ — малограмотныхъ? о. Варнава — больной, я — неученый, нѣкому будетъ васъ замѣстить...». А онъ вспыхнулъ, засмѣялся и ничего не сказалъ... Духовныя дѣти его писали мнѣ, чтобы я его спросилъ, кому онъ ихъ передастъ послѣ своей смерти, да и мнѣ самому хотѣлось о себѣ узнать. Я и спросилъ его, а онъ самъ меня спрашиваетъ: «Ну, кому, кому я ихъ передамъ? Ну, скажи, кому? Пусть Царица Небесная ихъ управитъ Сама».
Когда былъ голодъ, то батюшкины внуки, дѣти его племянницы, съ нянькой жили у моего брата на моей родинѣ.
О послѣднихъ дняхъ о. Анатолія о. Евстигней разсказалъ такъ: «11 іюля, въ понедѣльникъ, батюшка о. Анатолій поѣхалъ на именины къ игуменіи Ольгѣ на дачу. Вернулся въ пятницу 15-го совершенно больной. Какъ только вошелъ въ келью, началась рвота, и до 29-го онъ былъ боленъ: день-два полежитъ, потомъ опять принимаетъ и занимается. Температура была въ эти дни неровная — то 39 съ десятыми, то 35 съ десятыми. 28-го занимался весь день, ходилъ, исповѣдалъ человѣкъ тридцать, провожалъ отъѣзжающихъ, а вечеромъ появилась отрыжка. Я сходилъ за докторомъ, 29-го не поднялся — въ постели подписалъ нѣсколько писемъ и повѣстки. Докторъ заходилъ въ 9 часовъ утра и въ 8 вечера. Дѣлали два раза вспрыскиваніе. Когда спросили доктора о здоровьѣ батюшки, онъ сказалъ, что ничего особеннаго нѣтъ, а это его обыкновенная болѣзнь. Ночь провелъ безъ сна. Подъ утро я нашелъ его на полу около кровати — онъ стоялъ на колѣняхъ. Я спросилъ его: «Что съ вами, батюшка?». Онъ сказалъ, что ему нехорошо, «моча остановилась», — и не позволилъ позвать доктора — не любилъ безпокоить людей. Я поднялъ его и положилъ на кровать. Просилъ благословить сходить за о. казначеемъ. Батюшка долго не могъ отвѣтить — минутъ пять или семь — потомъ сказалъ «сходи». Это было его послѣднее слово. Пошелъ я за о. казначеемъ — это было въ пять съ половиной утра — о. казначей одѣвался идти къ обѣднѣ. Онъ сказалъ, что сейчасъ придетъ. Когда я вернулся, батюшка уже сидѣлъ въ креслѣ и головку набокъ склонилъ и немного назадъ откинулъ. Я посмотрѣлъ, а батюшка скончался.
Мнѣ, монаху, не привыкшему смотрѣть въ лицо женщины, трудно было первое время у батюшки Анатолія. Къ каждому человѣку нужно было подойти, умѣть спросить, доложить батюшкѣ, а я бывало, какъ отойду отъ людей, подойду къ нему, ничего не помню и сказать ничего не умѣю. Раза два сильно меня бранилъ батюшка, такъ что я даже плакалъ, а послѣ научился угождать ему, сталъ людей примѣчать и все толкомъ ему передавать. Передъ пріемомъ батюшка не позволялъ ничего ни у кого брать; кто, бывало, начнетъ въ руку совать, случалось, что зыкнетъ на него.
Съ вечера мы съ батюшкой вмѣстѣ молились: читалъ молитву я, а батюшка, стоя, сидя, а то и лежа, молился, смотря по состоянію здоровья. Лягу бывало часовъ въ 10-11, а батюшка сидитъ до 12-ти и до часу, въ письмахъ разбирается. Встанетъ часа въ четыре. Утромъ молился каждый самъ по себѣ; батюшка же опять все съ письмами возился, а что еще дѣлалъ — не знаю. Подмету комнату, накрою ему на столъ, въ скоромные дни сварю яичко, поставлю самоваръ и иду въ шесть къ обѣднѣ. Батюшка постоянно меня понукалъ, чтобы я въ церковь ходилъ, а самъ бывало только по праздникамъ, и когда былъ покрѣпче, то и служилъ. Къ чаю приступалъ не раньше, чѣмъ пропоютъ въ церкви «Достойно». Приду я отъ обѣдни, смотрю, а самоваръ-то снова кипитъ, подложилъ батюшка угольковъ, хоть и нелегко ему это было сдѣлать, — самоваръ-то нужно было поднять, при его-то болѣзни, а онъ ужъ не стерпитъ, все подброситъ угольковъ.
Послѣ обѣдни начинался пріемъ, продолжался часовъ до шести, а то и дольше. Перерывъ былъ среди дня на два часа, дверь кельи закрывалась; въ это время батюшка отдыхалъ полчаса, обѣдалъ, а остальное время опять все въ письмахъ разбирался.
Обѣдъ намъ приносили. Ѣли мы съ батюшкой за однимъ столомъ, ѣлъ онъ очень мало. Къ ужину дѣлалъ я ему яичницу изъ двухъ яицъ съ полустаканомъ молока; пышки бывало ему подобью, а онъ половину съѣстъ, а половину оставитъ, больше половины никогда не съѣдалъ.
Любилъ батюшка чистоту и порядокъ во всемъ, скажетъ: «смотри, у тебя на столѣ-то подъ шторкой пыль». Боже упаси, чтобы что-нибудь плесенью покрылось, попортилось. «Грѣшно бросать, люди нуждаются». Деньги совѣтскія выравнивалъ, обрѣзалъ, складывалъ по пачкамъ и по субботамъ отдавалъ архимандриту. А ужъ аккуратенъ-то былъ: неисписанную часть бумажки изъ письма вырѣзалъ и убиралъ. Лѣкарства, которыя ему прописывалъ докторъ, всѣ принималъ, коли я ему не забуду подать, а забуду — то не спроситъ. Утромъ положу ему кусочекъ артоса, подамъ богоявленской водицы и слабительнаго налью. Случалось, вспыхнетъ батюшка: «Зачѣмъ слабительное наливаешь не спросивъ», а все-таки выпьетъ. Ноги батюшкѣ я бинтовалъ, лѣто и зиму носилъ валенки. Десятки этихъ валенокъ проходило черезъ его руки, а носилъ онъ все одни и тѣ же: прохудятся, дастъ подшить подошву и опять ихъ же надѣваетъ. А я первое время дивился, что это такъ батюшка скупится, не смѣнитъ валенокъ. Была какъ-то разъ нужда послать монаха по сбору, не было у него валенокъ; спросилъ у одного, другого, третьяго монаха — никто не даетъ. Пришелъ къ намъ; а у насъ въ то время тоже лишнихъ не было. Снялъ батюшка съ себя валенки и отдалъ монаху. А время-то было холодное, зимнее — январь мѣсяцъ. Три недѣли батюшка проходилъ въ высокихъ сапогахъ, пока монахъ не вернулся.
Успокаивалъ батюшка на моихъ глазахъ бѣсноватыхъ. По виду, бывало, не узнаешь, которая больная стоитъ, ждетъ смирно, какъ и всѣ. Выйдетъ батюшка — она и пошла волноваться. Крестнымъ знаменіемъ больше онъ ихъ успокаивалъ, много-много разъ крестилъ. Сперва-то ужъ очень отъ крестнаго знаменія-то они отгораживались и въ еще большее буйство приходили, а потомъ постепенно затихали. Кропилъ водичкой, мазалъ маслицемъ, но къ этому рѣже прибѣгалъ, а больше все крестомъ успокаивалъ. Былъ разъ такой случай: вошла къ батюшкѣ женщина, съ виду такая полная, здоровая. Прошло немного времени, слышу неистовый крикъ, вбѣгаю, лежитъ на полу распростертая, какъ мертвая, не шелохнется; батюшка начинаетъ ее крестить, какъ только руку подниметъ, такъ она вся вздрогнетъ, а потомъ ужъ дальше — больше, начинаетъ въ себя приходить. И что такое. Видалъ я такіе же случаи и у другихъ іеромонаховъ, онъ-то креститъ, а она лежитъ покойно.
Спрашивали у батюшки, какъ поминать безъ вѣсти пропавшихъ. Никогда не скажетъ: «Поминай за упокой». Ужъ видишь, что знаетъ, что человѣкъ померъ, а онъ жалѣетъ родныхъ огорчить: «Поминай за здравіе, недѣли двѣ-три», а кому мѣсяцъ, два назначитъ, по своему усмотренію. «А ужъ коли слуху не будетъ за это время, ну ужъ тогда поминай за упокой». Да скажетъ такъ скорбно, скорбно.
Разсказъ Кати — дѣвочки лѣтъ 10-ти.
Я три раза была у батюшки Анатолія. Два не помню, а одинъ — помню, на Пасхѣ. Прямо какъ вошла — коридоръ маленькій, изъ коридора дверь въ комнату, тоже маленькая, вродѣ передней, лавки стоятъ и все люди, люди сидятъ, дожидаются. Вторая комната побольше; въ ней тоже люди: на совѣтъ пришли, или вообще за благословеніемъ. Диванъ стоитъ въ бѣломъ чехлѣ, на немъ сидитъ батюшка Анатолій въ бѣломъ балахончикѣ, такомъ длинномъ, что даже ногъ не видно. Подъ диваномъ стоитъ корзина съ яйцами. Сначала подошла къ нему я, онъ мнѣ далъ яичко красное, а потомъ Аничка, а ей далъ красное съ синимъ. Все время я берегла яичко. Только недавно разбила. Какъ жалко стало.
II.
Монахиня Домна — скотница въ Оптиной Пустыни. Въ монастырѣ прожила 50 лѣтъ; теперь живетъ въ Козельскѣ (26 марта 1926 г. приняла схиму)
«Батюшка о. Анатолій послѣ меня поступилъ въ Оптину. Было ему лѣтъ тридцать. Звали Александромъ. У о. Амвросія былъ послушникомъ и тогда еще предсказывалъ. Пріѣхала ко мнѣ сестра. Выходитъ на колодецъ, а тамъ батюшка (еще іеродіакономъ былъ тогда) — спрашиваетъ: «Ты, Домнина сестра? — «Да» — Икону большую ей далъ и сказалъ: «Это тебѣ на новоселье, поѣзжай домой и землю покупай». Сестра пріѣхала домой, разсказываетъ мужу, а онъ смѣется: «Какое новоселье? Какая земля?» А тутъ пріѣхалъ мужикъ и землю предлагаетъ и деньги по годамъ. Купили землю, построились и новоселье справили.
Въ міру былъ батюшка приказчикомъ въ Калугѣ — у него ужъ и тамъ была благодать засѣяна, а тутъ Господь обличилъ. И сколько ихъ тутъ старчиковъ было! Всѣ оптинскіе отростки. Или ужъ мѣсто это такое.
Я на батюшку бѣлье стирала. Бывало не придешь къ нему день-два — спрашиваетъ: «Почему долго не приходила?». А то, придешь, скажетъ: «Кофій пить!» и пошлетъ къ о. Евстигнею кофій пить. — «Батюшка, мнѣ бы поговорить съ вами?... — «Да, вѣдь ты, своя и полетишь отъ него, какъ будто шубу снялъ — легко. Все обобрали у него и у о. Евстигнея тоже. Прихожу, онъ сидитъ на диванчикѣ. «Скорбите, батюшка?» — «Ничего, давай-ка поглядимъ въ комодѣ, что у насъ изъ бѣлья осталось». Нашли мы двѣ рубашки. Я говорю: — «Да у меня еще, батюшка, есть ваша грязная рубашка». — «Ну, вотъ и довольно».
Горя у меня не было, а вотъ за родныхъ своихъ безпокоилась. Бывало, все къ батюшкѣ... У меня сестра и три брата, а у братьевъ — одиннадцать мальчиковъ, семнадцать человѣкъ семья, и всѣ вмѣстѣ, и братья безъ батюшки ничего не дѣлали, все съ его благословенія, а живутъ отсюда за сто пятьдесятъ верстъ.
Была я именинница и думаю: — «Вотъ еще; буду я имъ кланяться. Пусть они мнѣ покланяются», — да и не пошла къ батюшкѣ. День не пошла, другой не пошла. Пошли наши сестры, пошла и я съ ними. Приходимъ. Стала я позади, а онъ и говоритъ: «Гдѣ же Домна? — вѣдь она была именинница». «Что жъ ты, не пришла?». А я такъ это съ гнѣвомъ говорю: — «Да что, батюшка, просфорки не вынимала, пироговъ не пекла — съ чемъ я приду?» — «Да ты бы со смиреніемъ пришла». «А я тебѣ тутъ, чайку приготовилъ». Приду, бывало, исповѣдоваться къ нему и скажу ему: «Батюшка, дома все съ вами разговаривала, а пришла, дорогой все растеряла». — «Ну, ко мнѣ шла, растеряла, — а отъ меня пойдешь, соберешь». — «Батюшка, мнѣ молиться-то некогда», — «Ну, довольно съ тебя и труда».
Когда взяли батюшку въ Калугу, очень онъ дорогой изнемогъ. Взяли его тамъ въ больницу, въ тифозную — остригли бороду и голову. Пріѣхалъ — ничего. Вижу, онъ идетъ. Думаю: не то батюшка, не то нѣтъ. Подбѣгаю къ нему, гляжу — батюшка. Вошелъ въ келью и три раза сказалъ: «Слава Тебѣ, Боже, слава Тебѣ, Боже, слава Тебѣ, Боже. Посмотрите, каковъ я молодчикъ».
III.
О. Варнава, келейникъ батюшки, жилъ у о. Анатолія девять съ половиной лѣтъ. Ушелъ по болѣзни за два года до кончины батюшки.
«Я работалъ на рудникахъ, — разсказываетъ о. Варанава — въ Екатеринославской губ., и получилъ тамъ увѣчье — повредилъ ногу. Когда пріѣжалъ я въ Оптину Пустынь, увидѣлъ монаховъ, показались они мнѣ всѣ ангелами. О. Ксенофонтъ три дня меня испытывалъ, все говорилъ, что мнѣ будетъ трудно, не вынесу монастырской жизни, а я то думалъ, что если камни заставятъ таскать цѣлый день и то пойду, только возьмите. Ну, конечно, онъ зналъ, что всѣ новички горячіе, на все готовы, а потомъ, какъ остынетъ жаръ, такъ много не выносятъ... А ужъ какъ же былъ красивъ батюшка о. Анатолій... Ну, прямо, какъ ангелъ. Батюшка о. Анатолій былъ келейникомъ у о. Амвросія, и у о. Іосифа. Придешь, бывало, къ о. Амвросію, а о. Анатолій — да какъ это отворитъ, да какъ-то посмотритъ, а улыбнется, да обласкаетъ... Горячій былъ батюшка, вспыльчивый, но любовью своей безграничной все покрывалъ. Трудно было жить. Народу было множество. Все надо успѣть, а съ 4-хъ часовъ утра до 11 ночи все народъ. Бывало, что не такъ, батюшка проберетъ, но и сейчасъ же обласкаетъ, а за чаемъ возьметъ конфетку или еще что дастъ, а я беру и думаю: «Знаю, знаю, за что конфетку даешь».
Одинъ разъ готовились соборовать. Я что-то сдѣлалъ не такъ. Онъ меня при всѣхъ и разбранилъ, да такъ, что въ народѣ смущеніе было. А потомъ, когда кончился соборъ, и всѣ ушли, смотрю, батюшка бѣжитъ ко мнѣ изъ своей кельи и я къ нему навстрѣчу тоже иду, онъ подбѣжалъ, да бухъ мнѣ въ ноги: «Прости, Бога ради». Я тоже упалъ передъ нимъ — да такъ оба лежимъ и просимъ другъ у друга прощенія. Я смотрю, когда онъ встанетъ. Всталъ онъ, меня поднялъ и стали мы пить чай.
Батюшка былъ очень горячій. Я ему какъ-то разъ сказалъ: «Батюшка, если бы не ваша любовь, которая все покрываетъ, я бы не прожилъ и десяти дней у васъ». А онъ смѣется. Когда я поступилъ къ батюшкѣ, жили мы въ томъ корпусѣ, гдѣ онъ скончался, а настоятель о. Ксенофонтъ предложилъ ему перейти во Владимірскую церковь, а то уже очень тѣсно было у старца. Бывало, придетъ къ нему о. Ксенофонтъ исповѣдываться, а народу — не протолкаться...
Предложилъ онъ батюшкѣ перейти, а батюшка сказалъ: «Какъ благословите». Тутъ мы прожили года три, а потомъ батюшка заболѣлъ; сказали, что вредно ему — сыро. Перешли мы въ корпусъ, гдѣ теперь музей. Тамъ была келья попросторнѣй и ужъ въ революцію опять перевели въ третій разъ туда, гдѣ онъ скончался. Когда у меня сильно разболѣлась нога и я не могъ уже служить, рѣшено было, что батюшка другого келейника себѣ возьметъ, такъ передъ тѣмъ какъ уйти, напалъ на меня плачъ. Льются у меня слезы, такъ вотъ и текутъ, а на душѣ свѣтло и радостно. Бывало, подѣлаю что у него, или пущу къ нему кого — онъ занимается, а я брошусь на койку да въ подушку — и плачу. Когда съ батюшкой сижу за чаемъ, то все стараюсь не показать виду, что плачу. Ужъ не знаю, замѣтилъ онъ или нѣтъ.
Царство ему Небесное! Хорошій былъ человѣкъ!
IV.
Монахиня Шамординскаго монастрыя, Марія Сергѣевна Саутина. Живетъ въ Козельскѣ. Вотъ ея воспоминанія.
«Я вамъ разскажу, какъ я исцѣлилась. Пошла я осенью въ подвалъ за картошкой, упала на меня тамъ доска и расшибла мнѣ зубы и, главное, ушибла нервы зубные, и я чувствовала такую боль, что не знала, какъ и жить-то буду, — ни днемъ, ни ночью покоя — ни ѣсть, ни пить не могла, ни спать. Обращалась въ больницу къ докторамъ, но никакой помощи не получила, и мнѣ даже сказали, что врядъ ли можно помочь отъ этой болѣзни: Пошла я къ батюшкѣ о. Анатолію, — «Батюшка, благословите, — говорю — къ доктору Казанскому пойти». А онъ: «Богъ благословитъ, Богъ благословитъ, на могилку, на могилку!». Пошла на могилку къ о. Амвросію, а навстрѣчу мнѣ Казанскій, докторъ Оптинскій. Я ему разсказываю о своей болѣзни, а онъ мнѣ говоритъ: «Эта болѣзнь неизлѣчима». Залилась я слезами. Ну, думаю, одна теперь надежда на о. Амвросія. Пала на могилку, тогда еще тамъ неугасимая лампадка горѣла. Припала я къ могилкѣ и стала я ему молиться: «Батюшка, ты мнѣ помоги!». Такъ я его просила, какъ будто онъ тутъ живой стоитъ, а не могилка его. Встала я, взяла маслица изъ лампадки, помазала десну и щеку, и боль утихла. Иду домой и не вѣрю, что нѣтъ у меня боли. Пришла, стали мнѣ предлагать поужинать, я со страхомъ сѣла за столъ, поѣла и спать легла, да сутки цѣлыя и проспала. Съ тѣхъ поръ, за молитвы батюшки, здорова».
V.
М. Анатолія Мелихова, монахиня Шамординскаго монастыря, живетъ въ Козельскѣ. Она разсказывала мнѣ о томъ, какъ батюшка о. Анатолій умѣлъ переносить скорби съ благодушіемъ.
«Когда батюшку арестовали, то повели его вмѣстѣ съ Владыкой Михеемъ въ Стенино пѣшкомъ по льду и снѣгу. О. Евстигней просилъ благословенія нанять лошадку, а о. Анатолій не благословилъ: «Зачѣмъ лошадь? — Такъ дойдемъ, мнѣ очень хорошо». Въ Стенино привели ихъ къ дядѣ Тимоѳею. О. Анатолій былъ грустенъ. Дядя Тимоѳей спросилъ: «Что это вы, батюшка, печальный такой?». А онъ отвѣтилъ: «Да, ужъ это послѣднее. Когда ему стали выражать соболѣзнованіе, что вотъ, его везутъ въ Калугу, онъ сказалъ: «Что это вы, что. Да люди добиваются ѣхать въ Калугу, да не могутъ, а меня безплатно повезутъ, а мнѣ еще разъ нужно къ Владыкѣ, просить благословенія на схиму, вотъ я и воспользуюсь случаемъ».
Когда его отправили въ Калугу, то м. Анатолія послала къ нему сестру монахиню, узнать, какъ онъ тамъ помѣщенъ. Сестра нашла его въ больницѣ — кровать у самой двери и на сквозномъ вѣтру. А батюшка лежитъ такой веселый, что просто диво. Отдалъ этой сестрѣ грязное бѣлье — все въ крови (когда шелъ пѣшкомъ отъ вокзала до милиціи, то грыжа кровоточила). Когда батюшка вернулся изъ Калуги остриженный, то многіе его не узнали сначала, а потомъ, признавъ, были удручены его видомъ, а онъ самъ, веселый — не могъ оставаться на мѣстѣ — все разсказывалъ о поѣздкѣ въ Калугу: «Какъ тамъ хорошо. Какіе люди хорошіе. Когда мы ѣхали въ поѣздѣ, у меня была рвота. До ЧК мы дошли пѣшкомъ, а тамъ Владыка Михей почему-то сталъ требовать лошадь. И зачѣмъ это онъ выдумалъ. Всѣ братья пошли, а мы сидѣли въ ЧК; тамъ курили, было душно, у меня поднялась рвота и меня отправили въ больницу, подумали, что у меня тифъ. Тамъ меня остригли, но это ничего — такъ гораздо легче. Докторъ такой хорошій, сказалъ, что онъ по ошибкѣ счелъ меня за тифознаго и велѣлъ остричь — очень извинялся. Такой хорошій! Сторожъ въ больницѣ тоже очень хорошій — говорилъ, что сколько лѣтъ собирался въ Оптину, все не могъ собраться, и такъ былъ радъ, что я пріѣхалъ въ Калугу...». Сестра — тоже очень хорошая — была у о. Анатолія.
Когда батюшку положили въ больницу, то больные очень шумѣли, а когда увидѣли его, какъ тихо онъ лежитъ, то притихли и они, и стали другъ друга останавливать. А потомъ, видятъ, что онъ тихо молитвы шепчетъ, спросили, что это онъ говоритъ, и когда узнали, что онъ молится, попросили его читать молитвы вслухъ.
Когда батюшку везли въ Калугу, то на станціи Козельскъ его позвали въ теплую комнату погрѣться и тутъ завели граммофонъ. Батюшка потомъ разсказывалъ: «Какъ они хорошо утѣшались! Всѣ служащіе такіе хорошіе молодые люди, такіе энергичные, все такъ хорошо умѣютъ дѣлать, распорядиться».
Когда мать Анатолія стала выражать свою печаль по поводу его остриженныхъ волосъ, онъ досталъ откуда-то пакетикъ, развязалъ его, тамъ оказались его волосы. Вынулъ онъ ихъ изъ бумаги, переложилъ въ чистую, завернулъ хорошенько, надписалъ: «М. Анатоліи Мелиховой» — и отдалъ ей. — «Я попросилъ себѣ эти волосы. Имъ вѣдь они не нужны. И они мнѣ ихъ дали. Да, хорошіе люди, хорошіе... Знаешь, тотъ, кто меня арестовывалъ, послѣ сказалъ мнѣ, что онъ меня по ошибкѣ арестовалъ и просилъ простить его и даже руку у меня поцѣловалъ; и я сказалъ, что это ничего, что я очень радъ, что съѣздилъ въ Калугу». Когда батюшку провожали, о. Евстигней плакалъ, а батюшка ему сказалъ: «Я черезъ недѣльку вернусь». И ровно черезъ недѣлю вернулся.
Въ годъ смерти батюшки на его именинахъ ему пѣли «многая лѣта», а онъ слушалъ и все просилъ: «Довольно, многая лѣта...».
11-го іюля онъ поѣхалъ на именины къ О.Н. Черепановой и оттуда къ одной игуменіи и тамъ покушалъ блиновъ — всего полблина. Ему стало дурно. Пріѣхалъ домой больной, съ рвотой.
За двѣ недѣли до кончины, идя отъ обѣдни, зашелъ на могилку о. Амвросія и ставъ на мѣсто, гдѣ теперь онъ положенъ, стоялъ долго и все повторялъ: «А тутъ вѣдь вполнѣ можно положить еще одного. Какъ разъ мѣсто для одной могилки. Да, да, какъ разъ».
М. Анатолія разсказывала еще: «Намъ матушка игуменія не позволяла проѣзжать мимо Оптиной, не заѣхавъ къ старцу за благословеніемъ. Ѣду я въ Козельскъ по дѣламъ монастыря. Заѣхала въ Оптину. Стою въ пріемной у батюшки, жду, когда онъ выйдетъ, а такъ какъ я малаго росту, то стала на скамейку, чтобы батюшка меня поскорѣе увидѣлъ и отпустилъ дальше ѣхать. Впереди меня стоитъ нарядная дама и что-то бережно держитъ въ рукахъ передъ собою. Вошелъ батюшка. Всѣ бросились къ нему. Дама подаетъ ему что-то завернутое въ бумагу. Батюшка беретъ свертокъ и даетъ его мнѣ, благословляетъ меня и проходитъ дальше. Я обомлѣла — дама тоже. Черезъ минуту батюшка зоветъ меня къ себѣ. Я говорю ему: «Батюшка, что же вы дѣлаете. Дама-то вѣдь огорчилась. Да благословите хоть посмотрѣть, что это такое». Батюшка смѣется. Я развертываю пакетъ — вижу прекрасныя груши, словно восковыя — теперь я поняла, почему она такъ бережно ихъ держала: такія онѣ нѣжныя. «Батюшка, — говорю, — да зачѣмъ онѣ мнѣ, это вамъ?» — «Нѣтъ, нѣтъ, это тебѣ въ дорогу; у тебя жажда, ты ихъ скушаешь въ дорогѣ».
— «Батюшка, да дама-то вѣдь обидѣлась!»
— «Ничего, мы ее утѣшимъ».
На обратномъ пути я опять была у батюшки и онъ самъ мнѣ сказалъ: «А даму эту мы утѣшили. Уѣхала такая довольная, такая довольная».
Батюшка никогда не говорилъ я, а всегда мы.
VI.
Разсказъ Евдокіи Гавриловны Р., мірянки. Живетъ въ Оптиной Пустыни.
«Я попала въ Оптину Пустынь въ первый разъ совсѣмъ еще глупой, легкомысленной дѣвочкой. Бывало, съ подругой не ходимъ, а бѣгаемъ по монастырю. Батюшка о. Іосифъ, бывало, скажетъ: «Ты по монастырю-то не пляши». Говорилъ онъ съ малороссійскимъ акцентомъ. Какъ это хорошо, что у старцевъ надписи на могилкахъ именно такія, какъ нужно! Вотъ о. Іосифъ — это само смиреніе. Батюшка о. Анатолій — абсолютная любовь. Вѣдь, когда батюшка былъ живъ, когда можно было на себѣ ощутить его любовь, то не нужно было ничего больше. Мы знать не знали — ходить въ лѣсъ или вообще гулять въ Оптиной; со службы — на другую, раза три за день сходишь въ скитъ — и все. Никуда и не тянуло. И никакой мнѣ не хотѣлось видѣть прозорливости въ о. Анатоліѣ — его любовь была важнѣе всего. Вотъ ужъ именно: «Если мертвыхъ буду воскрешать, любви же не буду имѣть — я ничто».
Вы хотите знать, какъ отражалось на насъ вліяніе старцевъ? Мы не становились лучше. При нихъ мы умилялись, были покорны, добры, кротки, а, уѣхавъ отсюда, опять падали и снова ѣхали сюда, чтобы снова подкрѣпиться ихъ любовію. Нѣтъ старцевъ, нѣтъ Оптины, а я вотъ служу здѣсь за 20 рублей, несу каторжный трудъ и ни за что не уйду отсюда, если и еще хуже будетъ. За 10 рублей буду служить, за 5 — буду служить, только бы къ могилкамъ поближе быть, да съ монахами быть въ общеніи. Тому, кто узналъ эту чудную жизнь въ Оптинѣ, все въ сравненіи съ нею кажется безобразнымъ.
Батюшка бывалъ и суровъ, и строгъ, когда нужно было. Въ голодное время жила тутъ одна дѣвушка, здоровая и ничего не дѣлала. Она у всѣхъ просила хлѣба. Батюшка ей сказалъ: «Не работай — да не ѣстъ». Встрѣчаю какъ-то батюшку. Онъ идетъ къ своей кельѣ скоро, скоро такъ по дорожкѣ. Увидѣлъ меня и зоветъ: «Пойдемъ ко мнѣ». Идемъ. Навстрѣчу намъ какая-то женщина. Подаетъ батюшкѣ цѣлую тарелку свѣжей редиски, красиво уложенной и приготовленной какъ нужно къ столу. Батюшка такъ ласково поблагодарилъ: «Спаси тебя Господи! Спаси тебя Царица Небесная!» Женщина ушла, а батюшка меня спрашиваетъ: «Ты любишь редиску?». Я боюсь сказать «люблю», потому что батюшка сейчасъ же мнѣ ее отдастъ, боюсь сказать «не люблю», потому, что это будетъ ложь. — «Да, ничего, люблю...» — говорю я нерѣшительно. «Нѣтъ, это очень вкусно, это для желудка полезно», — тутъ мы дошли до батюшкиной кельи и не успѣла я опомниться, какъ редиска, пересыпанная въ какую-то салфетку, была уже у меня въ рукахъ.
VII.
Анна Ивановна Шапошникова — жительница г. Ефремова.
«Батюшка о. Анатолій, — разсказываетъ она, — любилъ, чтобы все дѣлали съ его благословенія, и когда послушаніе бывало исполнено, онъ всегда говорилъ: «Ну, спаси тебя Господи, за то, что послушалась меня».
Однажды, по выходѣ изъ церкви отъ обѣдни, меня приглашаетъ къ себѣ пить чай о. Тихонъ, іеромонахъ, пріятель моего дяди. Я согласилась, но сейчасъ же побѣжала къ о. Анатолію. «Батюшка, благословите къ о. Тихону чай пить?» — «Это еще что за выдумки, по монахамъ ходить? Незачѣмъ!». Я ушла сконфуженная и огорченная и, когда пошла къ повечерію, боялась встрѣтиться съ о. Тихономъ. Но онъ меня увидѣлъ и сталъ выговаривать: «Что же вы не пришли? Я такъ ждалъ...». Я сказала, что меня что-то неожиданно задержало и просила меня простить. На другой день я опять пошла къ о. Анатолію послѣ службы. Батюшка вдругъ мнѣ говоритъ: «вотъ ты вчера хотѣла пить чай у о. Тихона. Пойди сегодня къ нему». — «Батюшка, да какъ же я пойду, онъ меня не звалъ сегодня?» — «А ты пойди, все-таки, попей чайку». Дѣлать нечего. Пошла я, къ великой радости нашла дверь на замкѣ. Слава Тебѣ, Господи! Бѣгу опять къ о. Анатолію, а онъ стоитъ въ комнатѣ, смѣется: «Ну, что? Попила чайку? — и опять: «Ну, спаси тебя, Господи, что послушалась меня».
А то еще помню, было это въ октябрѣ — холодъ страшный. Батюшка меня заставляетъ идти купаться въ Пафнутьевскій колодецъ. — «Батюшка, да какъ же я пойду? Да мнѣ отъ вашихъ словъ только и то холодно становится. Какъ же я пойду въ воду? На другой день батюшка опять посылаетъ меня купаться, и я опять не рѣшаюсь. На третій день вижу, что лицо у батюшки совсѣмъ другое, суровое, онъ холоденъ со мною, и опять тотъ же вопросъ о купаніи. Я испугалась и сейчасъ же согласилась: «Хорошо, батюшка, я пойду». Тутъ же была моя знакомая дама. Она попросила у батюшки благословенія и ей пойти искупаться со мною. — «А не холодно тебѣ будетъ?» — сказалъ ей батюшка. «Батюшка, да, вѣдь она-то будетъ купаться, почему же мнѣ-то холодно?» — «Ну, Богъ благословитъ. Только, смотри, не холодно ли тебѣ будетъ?». Пошли. Я надѣла на себя все теплое и все-таки пока дошла, у меня носъ совсѣмъ замерзъ. Пришли къ колодцу, я боюсь раздѣться, но все же раздѣлась, сошла въ воду и, за молитвы батюшки, вода оказалась совсѣмъ теплая: я не только окунулась, но даже поплыла и, когда вышла, то не захотѣлось обтираться, и я прямо на мокрое тѣло надѣла бѣлье и одѣлась. Было совсѣмъ тепло. А дама, едва окунетъ ноги въ воду, какъ уже вся посинѣетъ отъ холода, и я ее почти безъ чувствъ вытаскивала изъ воды. Такъ пыталась она нѣсколько разъ купаться и не могла. Когда я вернулась, батюшка встрѣтилъ меня сіяющій, и все благодарилъ за послушаніе.
За годъ до смерти своей, батюшка послалъ меня къ о. Нектарію. Я не хотѣла идти: «Батюшка, да что я тамъ буду дѣлать? Ну, зачѣмъ, я пойду?» — «Иди, иди за послушаніе». Пошла я къ о. Нектарію. Онъ встрѣтилъ меня очень ласково, долго бесѣдовалъ со мною, далъ мнѣ букетъ живыхъ цвѣтовъ, сказавъ: Сохрани ихъ на всю жизнь». А когда я пришла къ батюшкѣ о. Анатолію и показала ему цвѣты, онъ спросилъ: «А не сказалъ онъ тебѣ, — «сохрани ихъ на всю жизнь?».
Когда умеръ о. Анатолій, о. Нектарій сказалъ мнѣ, что о. Анатолій передалъ меня ему. Трудно мнѣ было привыкать къ о. Нектарію; такъ избаловалъ меня батюшка своей любовью и лаской. Въ послѣдній пріѣздъ къ о. Нектарію я собралась ему сказать, что я не удовлетворена имъ, что я его не понимаю, что онъ мнѣ не облегчаетъ жизнь и что я хочу уйти отъ него. Когда я пріѣхала, батюшка не далъ мнѣ сказать ни слова, а заставилъ меня читать чье-то письмо, въ которомъ кто-то писалъ, что не понимаетъ батюшку, что ему трудно съ нимъ, что батюшка не облегчаетъ ему жизни и что онъ хочетъ уйти отъ него. Когда я кончила читать, батюшка спросилъ меня: «А ты не собиралась писать мнѣ такое письмо?» — «Нѣтъ, батюшка, писать не собиралась, а сказать то же самое собиралась». — «Я тебя не отпущу, ты не можешь жить безъ руководителя», — «Ну, тогда, батюшка, помолитесь, чтобы все было какъ слѣдуетъ».
Батюшка сѣлъ и закрылъ глаза, и слезы ручьемъ полились у него изъ глазъ. Долго онъ такъ молился, потомъ бесѣдовалъ со мною, и стало мнѣ хорошо и я расположилась къ нему совершенно.
О. Анатолій говорилъ мнѣ, что мнѣ не быть монахиней, а нужно идти замужъ, но я не хотѣла и всѣмъ женихамъ отказывала. А о. Нектарій болѣе опредѣленно высказываетъ свое желаніе отдать меня замужъ. О. Анатолій не велѣлъ мнѣ продолжать высшее образованіе, и я бросила математическіе курсы и живу дома. Теперь о. Нектарій посылаетъ меня служить въ Москву. Должно быть тамъ встрѣчу своего жениха. Батюшка сказалъ: «Женихъ у тебя будетъ столичный». — «Батюшка, какъ же я уѣду? Меня родные не отпустятъ?» — «Еще бы! Я на ихъ мѣстѣ тоже такого ангела не отпустилъ бы».
VIII.
Разсказъ одной сельской учительницы — Нины Владиміровны.
«Наша семья многимъ обязана батюшкѣ и много чудесъ видѣли мы по его молитвамъ. Попала я въ Оптину 11-ти лѣтъ, и съ тѣхъ поръ моя жизнь освѣщена и окрашена любовью батюшки. Мы остались сиротами. Насъ было пятеро дѣтей. И какъ батюшка сказалъ, что всѣ мы будемъ хорошо устроены, такъ и вышло. Только я одна со среднимъ образованіемъ — остальные всѣ съ высшимъ. А нужда была большая, и мы не могли на это надѣяться. Братъ мой окончилъ Духовное училище и Семинарію и хотѣлъ поступить въ университетъ. Я повезла его къ батюшкѣ. Стоимъ, ждемъ батюшку. Онъ вышелъ и благословилъ насъ. Братъ говоритъ о своемъ желаніи поступить въ университетъ, а я думаю: «Неужели батюшка благословитъ его бросить духовную карьеру? Батюшка смотритъ на меня и говоритъ: «Богъ благословитъ въ университетъ. Хорошій будетъ врачъ». И, обращаясь ко мнѣ, прибавляетъ: «Ты думаешь, что только духовные — хорошіе люди? Мірскіе тоже бываютъ хорошіе».
Я въ дѣтствѣ еще слышала, говорили: «Какой чудесный келейникъ у о. Амвросія, лучше самого батюшки». Онъ былъ тогда еще іеродіакономъ. Я въ дѣтствѣ была очень религіозна. Бывало, какъ заболѣю, меня отнесутъ въ церковь и я выздоровѣю. Когда тетя моя поѣхала въ Оптину Пустынь, я поѣхала съ нею. Мнѣ было тогда 16 лѣтъ. Пришли въ хибарку. Вышелъ о. Герасимъ и сказалъ мнѣ, положивъ мнѣ на голову руки: «Умница, умница, что пріѣхала». А о. Анатолій стоитъ невдалекѣ и смотритъ на меня. Потомъ о. Анатолій взялъ меня на исповѣдь къ себѣ. Сначала я была разсѣяна и смотрѣла въ окно, разсматривала келью, но скоро батюшка заставилъ меня внимательно отнестись къ исповѣди, и я почувствовала, что мнѣ легко и хорошо. Въ это же время онъ сказалъ мнѣ, что я буду учительницей, а черезъ полгода я получила отъ батюшки книгу съ надписью: «Учительницѣ» и въ это время я и вправду была уже учительницей.
Пригласили мы какъ-то съ собою въ Оптину нашу знакомую попадью Ольгу Константиновну Кесареву, тоже села Ярославскаго, Демковской волости, Рязанской губ. Пригласили мы ее въ Оптину, а она и говоритъ: «Ну, что теперь въ Оптиной? Это когда-то были старцы, а теперь ихъ нѣтъ больше». Но все же поѣхала съ нами, но никуда не хочетъ идти, а послѣ службы все сидитъ въ гостиницѣ. Звали ее въ скитъ — не хочетъ. Потомъ пошла все-таки гулять къ скиту, расфранченная въ шляпѣ и красной мантильѣ. Взяла книгу, сѣла на лѣсенкѣ около хибарки и читаетъ. Выходитъ о. Анатолій — еще тогда іеродіаконъ — съ ведеркомъ и идетъ къ колодцу. Увидѣлъ ее, спрашиваетъ: «Откуда ты, раба Божія?». Наша знакомая была очень удивлена такой безцеремонностью — она отвернулась и не отвѣтила ничего, а только подумала: «Вотъ они, хваленые монахи, пристаютъ съ вопросами». Но о. Анатолій, взявъ воды изъ колодца, опять подошелъ къ ней и началъ съ нею разговаривать объ ея жизни и сталъ онъ говорить о такихъ случаяхъ, о которыхъ она никому не хотѣла разсказывать. — «Ахъ, эта болтунья Марья Михайловна (спутница), все про меня тутъ разболтала». Но о. Анатолій продолжалъ говорить и коснулся такихъ событій въ ея жизни, о которыхъ и самая эта Марья Михайловна не знала. Тутъ ужъ Ольга Константиновна сообразила, что передъ нею необыкновенный человѣкъ. Она упала передъ нимъ на колѣни и восторженно сказала: «Вы — святой!». Съ тѣхъ поръ она стала по другому относиться къ оптинскимъ монахамъ, сняла свой кричащій нарядъ, покрылась платочкомъ и сдѣлалась покорной ученицей батюшки. Эта же дама пришла однажды къ батюшкѣ съ какой-то барышней, которой ей хотѣлось помочь. Батюшка взялъ барышню и занимался съ нею два часа, а даму совсѣмъ не принялъ въ этотъ разъ. Было это въ Шамординѣ. Батюшка жилъ въ гостиницѣ, дама — тоже. Дама не могла перенести этого предпочтенія простой дѣвушки, ей, ученицѣ батюшки. Она рѣшила тогда вовсе не ходить къ батюшкѣ, и когда сестра въ гостиницѣ предложила ей позвать батюшку къ ней въ комнату, она отказалась, раздѣлась и легла спать, чтобы не видѣть батюшку. Но злоба такъ ее мучила и душила, что она не могла заснуть, и ночью вышла въ коридоръ, стала ходить туда и обратно и, никакъ не могла успокоиться. Батюшка услышалъ ея шаги, отворилъ дверь своей кельи, выглянулъ: — «А, это вы, Ольга Константиновна, пойдите ко мнѣ. Да, что съ вами?» — Дама со слезами призналась, что она очень обидѣлась на него за то, что онъ ее не принялъ. — «А, вотъ, что. Да ты бы сказала. А я и не зналъ, что у тебя такой характеръ, я бы тебя первую взялъ». Поняла наша знакомая, что характеръ-то у нея не очень хорошій, и со стыдомъ ушла отъ батюшки къ себѣ въ номеръ.
Эта же О.К. пріѣхала однажды со мной въ Оптину Пустынь и пошли мы вмѣстѣ къ батюшкѣ. Батюшка далъ ей цѣлую пригоршню конфетъ и сказалъ «Половину отдай Ниночкѣ». Смотрю, выходитъ О.К. несетъ конфеты въ обѣихъ рукахъ. Въ это же время меня зовутъ къ батюшкѣ. Поговорилъ со мной батюшка и даетъ мнѣ еще больше конфетъ и печенья и яблокъ. Когда я вышла отъ батюшки, О.К. увидѣла у меня конфеты и сказала: «Ну, у тебя и такъ много, я тебѣ не дамъ своихъ». Я не стала спорить. Мы остались въ пріемной, чтобы еще разъ повидать батюшку, когда онъ выйдетъ на общее благословеніе.
Выходитъ батюшка, подходитъ къ О.К. и съ сердцемъ сталъ отбирать у нея конфеты и перекладывать ко мнѣ въ руки такъ, что у меня онѣ стали сыпаться на полъ, и такъ всѣ конфеты пересыпалъ мнѣ. О.К. сгорѣла со стыда и, придя домой, просила у меня прощенія.
Еще одинъ разъ пріѣхали мы въ Оптину на нѣсколько дней. Погостили, идемъ къ батюшкѣ за благословеніемъ домой ѣхать. А батюшка говоритъ: «Богъ благословитъ въ Шамордино». Я была въ одной лѣтней кофточкѣ. О. Варнава предлагаетъ мнѣ свою чуйку надѣть. Я посмотрѣла на нее и подумала: «Вотъ какая грубая, да грязная, не надѣну ее...». Тутъ вышелъ батюшка, о. Варнава ему говоритъ: «Даю Ниночкѣ свою чуйку надѣть». А батюшка посмотрѣлъ на меня и говоритъ: Вотъ какая грубая, да грязная, лучше я дамъ свой подрясникъ новый».
И я надѣла батюшкинъ подрясникъ, и всѣ мнѣ завидовали, и я была такъ счастлива. Въ Шамординѣ многіе монахини надѣвали его на себя «для здоровья». Когда стала я ложиться спать, я почувствовала, что меня знобитъ, я укрылась батюшкинымъ подрясникомъ и къ утру все прошло.
Однажды, батюшка цѣлую недѣлю меня не бралъ. Я пошла ко всенощной и всю всенощную проплакала и все молилась за батюшку Царицѣ Небесной. Послѣ всенощной, на общемъ благословеніи, батюшка взялъ мою голову, поцѣловалъ въ лобъ и сказалъ: «Спаси тебя, Царица Небесная! Спаси тебя, Господи!». Всѣ удивились — за что это онъ меня благодаритъ?
Однажды исповѣдовалась я, и батюшка спросилъ меня, сколько у меня учениковъ. Я сказала — десять, а сама вспомнила, что не десять, а девять, но, вспомнивъ, не хотѣла уже поправиться и сказать батюшкѣ правду, рѣшила промолчать. Черезъ минуту батюшка спрашиваетъ: «Такъ сколько, ты говоришь, у тебя учениковъ?». Не знаю, почему-то я сказала опять — десять. Батюшка еще разъ подозвалъ меня и опять спросилъ, и я опять сказала — десять. Батюшка не отпустилъ мнѣ грѣхи, а сказалъ, чтобы я за всенощной пришла къ нему исповѣдоваться. Стою за всенощной и не знаю, какъ быть. Не хочется мнѣ признаваться во лжи. Но вотъ слышу: «Слава Тебе, показавшему намъ свѣтъ...». Я мгновенно прозрѣваю, иду къ батюшкѣ и со слезами молю его простить меня за ложь. Батюшка очень веселый и говоритъ: «Ну, это не такъ важно — десять или девять, — ничего, ничего...».
Однажды, послалъ батюшка со мною грушу моему младшему брату. Я удивилась, почему именно младшему? Пріѣзжаю, братъ очень боленъ, и докторъ сказалъ, что мало надежды на выздоровленіе. Грушу сталъ ѣсть по маленькому кусочку и сталъ поправляться, и скоро совсѣмъ поправился.
Прихожу какъ-то къ батюшкѣ и думаю: «Не стану я передъ нимъ на колѣни. Передъ Богомъ только нужно на колѣни становиться, а передъ человѣкомъ нельзя». А батюшка увидѣлъ меня и прямо меня за руку взялъ и посадилъ въ кресло. Я расплакалась и упала на колѣни.
Въ разговорѣ съ подругой я какъ-то сказала: «Ни за что не пойду къ батюшкѣ на могилку, ни за что...». Прихожу къ батюшкѣ, а онъ сразу началъ: «вотъ, я ѣздилъ къ своему духовному отцу на могилку. Большое утѣшеніе получилъ. Большое утѣшеніе».
Батюшка всегда угадывалъ мои мысли.
IX.
Марія Михайловна Я. (мірянка, жившая въ Оптиной Пустыни) разсказала:
«Батюшка, о. Анатолій, съ такой любовью меня встрѣчалъ, такъ успокаивалъ, что я совсѣмъ не чувствовала этого ужаса передъ жизнью, какой теперь испытываю. Какъ бы я хотѣла имѣть ту скамеечку, на которой я стояла передъ нимъ на колѣняхъ и столько ему говорила о себѣ. Я цѣловала бы ее, вспоминая батюшку.
Когда я въ первый разъ увидѣла батюшку, я не могла удержаться, чтобы не сказать ему громко: «Батюшка, да какой же вы свѣтлый!»
Иногда онъ бывалъ и строгъ. Однажды, я ему сказала на исповѣди: «Батюшка, постовъ не соблюдаю и считаю, что это не грѣшно». Батюшка заволновался и строгимъ гослосомъ сказалъ: «Какъ можно, какъ можно!» — «Посты непремѣнно надо соблюдать, въ среду и въ пятницу, и весь Великій постъ. Вотъ, теперь Страстная недѣля и ты непремѣнно постись. Ну, киселька себѣ свари овсянаго, или супчикъ постный. Непремѣнно постись!».
Однажды, призналась я ему, что смѣялась надъ діакономъ, вновь посвященнымъ, который очень комично служилъ; про него говорили, что его «за пудъ муки посвятили», т.е. за взятку. Батюшка на этотъ разъ уже совсѣмъ разсердился на меня: «Да, что это! Какъ же можно смѣяться надъ духовнымъ лицомъ? Ну, что жъ, что плохо служитъ? Все-таки на немъ благодать. Онъ носитъ санъ. Нельзя, нельзя, смѣяться».
Какъ-то послѣ долгого промежутка прихожу къ нему, онъ спрашиваетъ: «Ну, что? Какъ ты живешь? Какъ здоровье?». А я отвѣчаю: «Да, вотъ, батюшка, все въ суетѣ, что-то все нескладно идетъ, плохо живу». А онъ сталъ какъ-то осматриваться вокругъ себя и, указывая рукой, сказалъ: «А я все тутъ сижу, всегда вотъ тутъ». Вѣроятно, хотѣлъ сказать: «что же ты, развѣ не знаешь, что я тутъ и всегда готовъ помочь тебѣ».
X.
Марія Михайловна однажды разсказала:
«Племянница моя, Татьяна Александровна А., разсталась съ мужемъ своимъ, который уѣхалъ куда-то и пропалъ безъ вѣсти. Она осталась со своимъ сыномъ Димой. О мужѣ долго не было вѣстей, и она рѣшила, что онъ не вернется никогда. По характеру своему она не могла жить безъ опоры, боялась одиночества и тосковала. Прошло много времени. Судьба свела ее съ человѣкомъ, котораго она полюбила и была счастлива съ нимъ. Но этотъ человѣкъ вскорѣ умеръ. Горе ея было не по ея силамъ. Она пришла ко мнѣ въ Оптину Пустынь, и я посовѣтовала ей пойти къ батюшкѣ о. Анатолію.
«Ну, зачѣмъ я пойду къ нему? Что можетъ сказать монахъ? Что онъ можетъ понять въ моемъ дѣлѣ? Конечно, съ его точки зрѣнія я преступница, нарушительница закона, чѣмъ онъ можетъ меня утѣшить?
Но я продолжала настаивать, и Т.А. пошла къ о. Анатолію, и вернулась отъ него счастливая, сіяющая.
Батюшка меня выслушалъ. Все понялъ, сказалъ, что Борисъ вернется. (Борисъ, это мужъ ея). Этого, конечно, не можетъ быть. Но, батюшка! Какой же онъ добрый! Какъ онъ все, все понимаетъ!
Это происходило зимой, а на Пасху того же года вернулся Борисъ.
Когда, однажды, она пошла къ батюшкѣ съ сыномъ своимъ Димой, батюшка спросилъ, какъ зовутъ сына, и, узнавъ, что зовутъ его Димитріемъ, протянулъ руку за образомъ, тутъ же стоявшимъ на столѣ, сначала къ образу Димитрія Солунскаго, а потомъ, сказавъ себѣ: «Нѣтъ, не то», взялъ и далъ мальчику образокъ Димитрія Ростовскаго, имя котораго носилъ мальчикъ».
XI.
Разсказъ о. Пантелеймона, казначея Оптиной Пустыни
«Когда я надумалъ поступить въ Оптину Пустынь, меня батюшка о. Амвросій не принималъ: все у насъ съ нимъ выходило несогласіе: онъ принимаетъ, мнѣ не хочется; я хочу, онъ не принимаетъ. Долго такъ было. Однажды, стою у батюшки и что ему говорю, все не соглашаюсь съ нимъ, а потомъ хотѣлъ уйти, зацѣпилъ за скатерть на столикѣ и все, что было на столѣ полетѣло на полъ. Батюшка закричалъ келейнику: «О. Александръ, возьми этого дурака». О. Александръ (потомъ о. Анатолій) взялъ меня за руку и повелъ вонъ. А тамъ, когда вывелъ, сталъ меня трясти и приговаривать: «Это будетъ нашъ, это будетъ нашъ!». А я говорю: «Что ты врешь?» — такъ на него разсердился. О. Анатолій былъ доброты необыкновенной, все переносилъ съ благодушіемъ.
Воззваніе оптинскаго старца Анатолія.
Чадо мое, знай, что въ послѣдніе дни, какъ говоритъ апостолъ, наступятъ времена тяжкія. И вотъ вслѣдствіи оскудѣнія благочестія, появятся въ церквахъ ереси и расколы, и не будетъ тогда какъ предсказывали св. Отцы, на престолахъ святительскихъ и въ монастыряхъ людей опытныхъ и искусныхъ въ духовной жизни. Отъ этого ереси будутъ распространяться всюду и прельстятъ многихъ. Врагъ рода человѣческаго будетъ дѣйствовать съ хитростію, чтобы, если возможно, склонить къ ереси и избранныхъ. Онъ не станетъ грубо отвергать догматы Св. Троицы, о Божествѣ Іисуса Христа, о Богородицѣ, а незамѣтно станетъ и скажетъ: «Преданіе св. Отцовъ отъ Духа Святаго — ученіе Церкви самой». Ухищреніе врага и его уставы замѣтятъ только немногіе, наиболѣе искусные въ духовной жизни. Еретики возмутъ власть надъ Церковью, всюду будутъ ставить своихъ слугъ и благочестіе будетъ въ пренебреженіи. Но Господь не оставитъ своихъ рабовъ безъ защиты и въ невѣдѣніи. Онъ сказалъ: «По плодамъ ихъ узнавайте ихъ». Вотъ и ты по плодамъ ихъ, тоже, что по дѣйствію еретиковъ, старайся отличить ихъ отъ истинныхъ пастырей. Эти духовные тати, расхищающіе духовное стадо и войдутъ они во дворы овчіи и прелазятъ инде, какъ сказалъ Господь, т.е. войдутъ путемъ незаконнымъ истребляя насиліемъ Божіи уставы. Господь именуетъ ихъ разбойниками.
Дѣйствительно, первымъ долгомъ ихъ — суть гоненіе на истинныхъ пастырей, заточеніе ихъ, ибо безъ этого нельзя и будетъ расхитить овецъ. Посему, сынъ мой, какъ увидишь надруганіе божественнаго чина въ Церкви отеческаго Преданія и установленнаго Богомъ порядка, знай, что еретики уже появились, хотя можетъ быть и будутъ до времени скрывать свое нечестіе, или будутъ искажать божественную вѣру незамѣтно, чтобы еще болѣе успѣть, прельщая и завлекая неопытныхъ. Гоненіе будетъ не только на пастырей, но и на рабовъ Божіихъ, ибо бѣсъ руководящій ересью не терпитъ благочестія. Узнавай въ нихъ волковъ въ овчей шкурѣ, по ихъ горделивому нраву, сластолюбію, властолюбію, — это будутъ клеветники, предатели, сѣющіе всюду вражду и злобу, потому и сказалъ Господь, что по плодамъ узнаете ихъ. Истинные рабы Божіи — смиренны, братолюбивы и Церкви послушны.
Большое притѣсненіе отъ еретиковъ будетъ монахамъ и жизнь монашеская тогда будетъ въ поношеніи. Оскудѣютъ обители, сократятся иноки, а которые останутся будутъ терпѣть насиліе. Сіи ненавистники монашеской жизни, имѣющіе только видъ благочестія будутъ стараться склонить иноковъ на свою сторону, обѣщая имъ покровительство и житейское благо, непокорнымъ же угрожая изгнаніемъ. Отъ сихъ угрозъ будетъ на малодушныхъ тогда большое униженіе. Если доживешь до этого времени, сынъ мой, то ты радуйся, ибо тогда вѣрующимъ не пожавшимъ другихъ добродѣтелей, БУДУТЪ УГОТОВАНЫ ВѢНЦЫ ЗА ОДНО ТОЛЬКО СТОЯНІЕ ВЪ ВѢРѢ, по слову Господа: «Всякаго, кто исповѣдуетъ Меня предъ людьми, исповѣдую и Я предъ Отцомъ Моимъ Небеснымъ».
Бойся оскорбить Господа Бога твоего, сынъ мой, бойся потерять вѣнецъ, уготованный Господомъ, бойся быть отверженнымъ отъ Христа во тьму кромѣшную и муку вѣчную. Мужественно стой въ вѣрѣ и если нужно, съ радостью терпи изгнаніе и другія скорби, ибо съ тобой будетъ Господь и св. мученики; они съ радостью будутъ взирать на твой подвигъ. Но горе будетъ въ тѣ дни тѣмъ монахамъ, кои связались имуществомъ и богатствомъ и ради любви къ покою готовы будутъ подчиняться еретикамъ. Они будутъ усыплять свою совѣсть говоря: «Мы охранимъ или спасемъ обитель».
Съ ересью войдетъ въ обитель и бѣсъ, будетъ она уже тогда не святой обителью, а простыми стѣнами, отнюдь отступитъ благодать до скончанія вѣка. Тогда будутъ избирать уединенныя мѣста и пустынныя.
Не бойтесь скорбей, а бойтесь наглостей еретиковъ, стремящихся разлучить человѣка со Христомъ, почему и повелѣлъ Христосъ считать ихъ за язычниковъ и мытарей.
Итакъ, сынъ мой, укрѣпляйся благодатіею Іисуса Христа. Съ радостью спѣши къ подвигамъ исповѣдничества и перенести страданія, какъ воинъ добрый Іисуса Христа, рекшаго: «Будь вѣренъ до смерти и дамъ тебѣ вѣнецъ, жизнь открою». Ему со Отцомъ и Святымъ Духомъ слава и держава во вѣки вѣковъ. Аминь.
«Если увидишь, чадо, иновѣрцевъ, спорящихъ съ православнымъ и хотящихъ лестью оторвать его отъ Православной Церкви, помоги православному. Этимъ ты избавишь овча изъ пасти льва. Если же смолчишь и оставишь безъ помощи, то это все равно, какъ если бы ты отнялъ искупленную душу у Христа и продалъ ее сатанѣ».
«Если кто тебѣ скажетъ: "Ваша и наша вѣра отъ Бога", то ты, чадо, отвѣть такъ: "Кривовѣръ! или ты и Бога считаешь двоевѣрнымъ! Не слышишь, что говоритъ Писаніе: 'Единъ Богъ, едина вѣра, едино крещеніе' (Ефес. 4. 5)"»...
«Православынй Путь» за 1992 г. С. 130-147.
