Христіанское благотвореніе.
Слева: «возжадахся, и не напоисте Мене». Справа: «взалкахся, и дасте Ми ясти». Фреска притвора параклиса в честь Пояса Пресв. Богородицы мон-ря Ватопед на Афоне (1860 г.)
Доказывать необходимость помощи ближнему? – спроситъ читатель. Звать къ ней? Но важность ея такъ ясна, идея такъ привлекательна и проста... Только на дѣлѣ она такъ трудно осуществима! И нужно заслужить самому нравственное право другихъ звать къ ней...
Есть, однако, нѣкоторыя стороны въ вопросѣ о благотворительности, имѣющія принципіальное значеніе, но не для всѣхъ ясныя. Освѣщеніе ихъ можетъ быть полезнымъ и для того, чтобы опредѣлить свое личное отношеніе къ дѣлу христіанскаго милосердія, и при организаціи общественной благотворительности.
1. Постъ, молитва, покаяніе – содержаніе религіозной жизни вѣрующаго христіанина. Идея личнаго подвига, сораспятія Христу – господствующая въ православномъ міросозерцаніи. Если такъ, то въ какой мѣрѣ при нихъ обязательнымъ являются дѣла милосердія и помощи ближнему? Не представляютъ-ли собою эти послѣднія «мірской добродѣтели», побочной по отношенію къ религіознымъ обязанностямъ, лишь искупающей недостатокъ благочестія?
2. Можетъ быть, наоборотъ, въ Христіанствѣ идея любви къ ближнему, любви дѣятельной, именно является центральной? Не слѣдовало-ли бы вообще въ 20-мъ вѣкѣ пренебречь аскетической стороной Христіанства, ставящей въ центрѣ вниманія собственную личность, чтобы получила просторъ дѣятельность альтруистическая? Не ведетъ-ли аскетическое направленіе къ умерщвленію живого чувства любви?
3. Наконецъ, не отживаегь-ли вообще идея самоотверженнаго служенія ближнему? Есть-ли мѣсто личному дѣлу милосердія тамъ, гдѣ само государство принимаетъ на себя заботу о нищихъ, больныхъ, бездомныхъ и старикахъ? Можетъ быть, въ этомъ-то и лежитъ причина слабаго пульса общественной и частной благотворительности? При новыхъ соціальныхъ условіяхъ личная жертва не станетъ-ли просто ненужной?
Для насъ важно прежде всего установить православно-христіанскій взглядъ на отношеніе благотворенія къ благочестію на основаніи церковнаго ученія и практики церковной. Обращаемся къ надежнѣйшему авторитету – св. Іоанну Златоусту.
Самыми высокими словами превозноситъ Златоустъ иноческое житіе, отшельничество и пустынничество. Монаховъ онъ называетъ «ангелами въ человѣческой плоти»{1}. «Если ты придешь въ египетскую пустыню, – говоритъ Златоустъ, – увидишь, что пустыня эта лучше всякаго Рая; увидишь тамъ въ образѣ человѣческомъ безчисленные лики ангеловъ, сонмы мучениковъ, собранія дѣвъ». «Не такъ свѣтло небо, испещренное кучами звѣздъ, какъ египетская пустыня, являющаяся тамъ повсюду иноческія кущи»{2}. Въ подобныхъ выраженіяхъ представляетъ Святитель и палестинскихъ отшельниковъ.
Однако, по Златоусту, личные подвиги поста и молитвы безъ дѣлъ благотворенія такъ же не имѣютъ цѣны, какъ смоковница безъ плода. Милостынею нужно «очищать руки предъ молитвой»{3}. Она для молитвы «то же, что елей для огня»{4}. Молитва и милостыня – это «крылья поста»{5}. Милостыня – «сестра дѣвства»{6}. Такимъ образомъ, Златоустъ внушаетъ намъ, что эта добродѣтель необходимо сопутствуетъ духовному совершенствованію христіанина, будучи и условіемъ этого роста и слѣдствіемъ. Поэтому онъ даже ставитъ ее «выше всѣхъ добродѣтелей»{7} и говоритъ, что она лучше подвиговъ поста и лежанія на камнѣ, и лучше молитвъ{8}. Это тоже подвигъ, и онъ дается не сразу; въ немъ нужно упражняться. Но чтобы имѣть полную цѣну, милостыня должня быть тайной: «Милостыня есть тайна; хотите, чтобы я вооружился противъ тѣхъ, которые тщеславятся раздаваніемъ милостыни? Тщеславіе развращаетъ ее, какъ срамный и позорный нарядъ»{9}. Удивительно трогательную картину дѣлъ милосердія, которымъ отдаются пустынники Египта и Палестины, рисуетъ Златоустъ. «Они обращаются съ нищими и увѣчными, и столы ихъ бываютъ переполнены такими гостями, а потому-то они и достойны неба. Одинъ врачуетъ раны недужнаго, другой водитъ слѣпого, иной носитъ безногаго»... «Тамъ всѣ слуги, и каждый омываетъ ноги странниковъ, и одинъ передъ другимъ старается оказать имъ эту услугу»{10}. Какъ видимъ, у Златоуста представлено не только, какимъ долженъ быть христіанскій подвигъ, но и то, какимъ онъ былъ въ дѣйствительности въ его эпоху.
Воплощались-ли идеи Златоуста въ жизни Церкви въ періодъ послѣдующій? Да, ту же опредѣленность и единство взгляда найдемъ и въ дальнѣйшей исторіи Церкви. Снова скажемъ: аскетическую сторону всегда особенно возвышала Церковь. Православно-христіанскіе святцы особенно богаты именами пустынниковъ, отшельниковъ, подвижниковъ-монаховъ: святоотеческая литуратура – преимущественное созданіе подвижниковъ; богослуженіе православное сложилось въ монастыряхъ: отъ отдѣльныхъ пѣснопѣній и молитвъ до общихъ уставовъ-типиконовъ. Но примемъ во вниманіе, что жизнь отшельника-монаха начинается отказомъ отъ личнаго имущества, согласно пѣсни церковной: «Возлюбивъ, премудре, нищету неокрадому, родителей твоихъ богатство возненавидѣлъ еси» (троп. преп. Іоанну Кущнику). Житія святыхъ переполнены указаніями на раздачу имущества бѣднымъ, какъ первый подвигъ, которымъ начинался уходъ отъ міра. «Богатство твое расточилъ еси убогимъ», поетъ Церковь преп. Іоанну Милостивому, патр. Александрійскому. «Нищія возлюбивый и сія удовливый», говоритъ Церковь о преп. Сампсонѣ Страннопріимцѣ и величаетъ его «яко врача всеизрядна и молитвенника благопріятна». Благотвореніе подчеркивается какъ одна изъ главныхъ чертъ очень многихъ Святителей: св. Николая Чудотворца, св. Тарасія, Патріарха Константинопольскаго, преп. Ананія, епископа Милетинскаго, Павлина Милостиваго и другихъ. Изъ русскихъ: св. Митрофана, епископа Воронежскаго, св. Іоны, архіепископа Новгородскаго, Симеона, епископа Тверского, и многихъ другихъ. О томъ же говорятъ очень многія житія преподобныхъ, напримѣръ, Антонія Великаго, Алексія, человѣка Божія. Изъ русскихъ: преп. Агапита Печерскаго, врача безмезднаго, и вообще Печерскихъ чудотворцевъ; въ житіяхъ многихъ мучениковъ: великомученика и цѣлителя Пантелеймона, врачей- безсребренниковъ мучениковъ Космы и Даміана, Кира и Іоанна, Ермолая и другихъ безсребренниковъ. Благотворенія и врачеванія представлены главными сторонами ихъ христіанской жизни, завершившейся мученическими вѣнцами. Наконецъ, Церковь чтитъ отдѣльный сонмъ праведниковъ, спасавшихся въ міру, правду Божію въ общественной жизни воплощавшихъ, трудъ и жизнь для ближнихъ отдававшихъ, какъ св. Филаретъ Милостивый. Самые дары исцѣленій и чудотвореній были для угодниковъ Божіихъ сверхъестественнымъ средствомъ благотворенія ближнимъ. Особенно привлекательно изображаетъ житійная письменность «тихое» благотвореніе, когда благотворители скрывали свои имена, когда они ночью обходили обездоленныхъ и незамѣченные оставляли имъ помощь.
Но, можетъ быть, это только отдѣльные примѣры въ исторіи Церкви? Входитъ-ли благотвореніе, какъ «норма», въ кругъ обязанностей православнаго христіанина?
Въ этомъ отношеніи достойно особаго вниманія свидѣтельство дѣйствующаго теперь церковнаго Устава-Типикона. Типиконъ нормируетъ собственно только богослуженіе, прежде всего монастырское, а за нимъ и общецерковное, и, такимъ образомъ, не содержитъ собственно нравственныхъ правилъ. Тѣмъ показательнѣе то, что среди главъ о богослуженіи Типиконъ даетъ категорическія указанія о благотвореніи, не въ качествѣ пожеланій или размышленій отвлеченнаго характера, а какъ обязательныя нормы монастырскаго быта. При этомъ благотворительность онъ основываетъ на личномъ трудѣ членовъ общины. Даемъ изъ него отрывки въ русскомъ переводѣ.
«Должно знать, что всѣмъ братіямъ надлежитъ нести трудъ въ той области, къ какой кто имѣетъ способность. Кто въ состояніи, тотъ долженъ обрабатывать землю до установленнаго времени, а потомъ заниматься своимъ рукодѣліемъ. Кто не можетъ (по слабости) обрабатывать землю, тѣ пусть трудятся въ какихъ-либо другихъ занятіяхъ, соотвѣтствующихъ ихъ силамъ, по апостольскому слову: «не дѣлаяй бо, да не ястъ». Пусть изъ-за работы не терпитъ ущерба воздержаніе и постничество, и пусть изъ-за воздержанія не прекращается трудъ». «Пользованія же чужими трудами въ какомъ бы оно ни было видѣ, имѣть намъ не полезно, равно какъ бы страдающимъ и немощнымъ душею, но какъ смертоноснаго яда нужно этого избѣгать и отгонятъ»{11}.
Вводя трудъ въ распорядокъ иноческой жизни среди часовъ молитвы, Типиконъ требуетъ удѣлять отъ плода этихъ трудовъ на дѣла милосердія. Объ этомъ говоритъ глава «О больницѣ и страннопріимницѣ и о старыхъ и больныхъ»: «Игумену подобаетъ заботиться о врачеваніи больныхъ, какъ живущихъ въ монастырѣ, такъ и странно- пришедшихъ, нуждающихся въ исцѣленіи отъ тяжкихъ недуговъ. Если придетъ кто-нибудь, тотчасъ призрѣть недужнаго и подавать ему врачеваніе. Если же игуменъ будетъ небреженъ къ этому, великая въ томъ бѣда. Въ монастырѣ быть врачу и исполнять свою обязанность, приготовлять пластыри и мази, и другое, что будетъ нужно, изъ средствъ, полученныхъ отъ монастырскаго хранителя. Игуменъ повелитъ хранителю выдавать ему все нужное: купить и хранить медъ, заготовлять сушеныя травы, вино, сливы, смоквы, сколько нужно врачу. Монахи-ли даннаго монастыря или бѣльцы, въ случаѣ болѣзни, пусть получаютъ всѣ зелія цѣлебныя. Игумену какъ можно чаще приходить къ нимъ и заботиться о больныхъ, по указанію врача, и приказывать выдавать имъ въ чемъ нуждаются. Врачи же, выучившись всему искусству цѣлебному, пусть подаютъ силы и здоровье страждущимъ. Если странный или бездомный въ гостиницу придетъ, больной или съ больными, со стороны игумена и врача пусть получитъ удовлетвореніе во всемъ. Пусть прикажетъ оставить его въ больницѣ, пока не выздоровѣетъ и тогда, получивъ съ молитвою отъ игумена необходимое, будетъ отпущенъ. Старымъ же и во всякой помощи нуждающимся «насладиться» въ чемъ нуждаются, и постели по ихъ числу поставить имъ для отдыха; пусть старецъ ежедневно принимаетъ нужное ему»{12}.
На фонѣ приведеннаго нами обязательства монастыря жить личнымъ трудомъ его обитателей эти послѣднія наставленія пріобрѣтаютъ особое значеніе. Здѣсь подвиги молитвы, бдѣнія и труда завершаются подвигомъ благотворенія. А подобныя указанія о больницѣ и врачѣ, о странныхъ и старцахъ внушаютъ, что эта благотворительность не побочное дѣло, но прямая обязанность, одна изъ формъ иноческаго дѣланія.
Конечно, «нестяжаніе чужихъ трудовъ» нельзя понимать, какъ запрещеніе принимать чужую помощь для увеличенія дѣлъ благотворительности. Что можетъ быть лучшей похвалою и наградой монастырю, чѣмъ то, когда милостивые міряне смотрятъ на монастырь, какъ на наилучшій посредникъ въ дѣлѣ милосердія, и когда монастырь станосится скарбницей общественной благотворительности?
Находимъ, наконецъ, идею необходимости благотворенія и въ пѣснопѣніяхъ нашего богослуженія. О служеніи ближнимъ особенно напоминается въ Великомъ посту, въ періодъ усиленнаго очищенія собственной души: усиленіе аскетическаго подвига требуетъ удвоенія подвига христіанской любви. «Постящеся, братіе, тѣлеснѣ, постимся и духовнѣ...: дадимъ алчущимъ хлѣбъ, и нищія безкровныя введемъ въ домы, да пріимемъ отъ Господа велію милость»{13}. «Постимся отъ страстей гнѣва, насладимся любве неотложныя, напитаимъ убогія хлѣбомъ»{14}. Находимъ здѣсь же въ богослужебныхъ пѣснопѣніяхъ и объясненіе того принципа «тихаго» благотворенія, о которомъ мы говорили. «Пріидите, очистимъ себе милостынями и щедротами убогихъ, не трубяще ниже являюще наше благотвореніе, да не увѣсть шуйца десницы дѣло, да не расточитъ тщеславіе плодъ милостыни»{15}. Это «забываніе» о творимомъ дѣлѣ милосердія, поставленіе его внѣ заслуги, характерно для православнаго міросозерцанія, какъ оно выражено въ богослуженіи. Молясь объ усопшемъ, Церковь никогда не указываетъ на его добрыя дѣла, памятуя, что оправданіе «не отъ дѣлъ, да никтоже похвалится»: Церковь свидѣтельствуетъ лишь его «вѣру и надежду», «покаяніе» и «Православіе».
И недавняя дѣйствительность давала намъ высокіе примѣры христіанскаго милосердія. Другомъ странныхъ, нищихъ, больныхъ и всѣхъ страдающихъ душой и тѣломъ былъ истинно православный пастырь о. Іоаннъ Сергіевъ (Кронштадтскій). Но много и другихъ архипастырей и пастырей Русской Церкви, оставившихъ свои имена въ памяти почитателей и безвѣстныхъ уже теперь; наконецъ, и мірянъ соединяло личное подвижничество съ широкой личной благотворительностью или съ организаціей дѣла общественнаго милосердія.
Мысль современнаго наблюдателя религіозно-общественной жизни подходитъ къ разсматриваемому вопросу и съ другой стороны. Зачѣмъ связывать альтруизмъ съ аскетизмомъ? Не лучше-ли, чтобы не раздваивались плоды христіанской дѣятельности, сконцентрировать ее въ одной области и, взамѣнъ борьбы со страстями и умерщвленія плоти, направить эту дѣятельность, при помощи проповѣди, церковной литературы, богослуженія, организацій и всего строя церковной жизни по пути служенія ближнему? Вѣдь Христіанство есть религія дѣятельной любви, пусть же эта любовь будетъ нашимъ основнымъ двигателемъ!
На подобныя разсужденія отвѣтимъ одно: жизнь ихъ не оправдала. Не одинъ разъ, особенно на Западѣ въ періодъ послѣ реформаціи, выдвигались эти лозунги; вожди реформаціонныхъ движеній не малыя надежды полагали на нихъ. Однако практическій индивидуализмъ, выражающійся въ отсутствіи состраданія и интереса къ чужой судьбѣ, черствость и жестокость оказались чертами культуры именно этихъ протестантскихъ народностей, отвергшихъ аскетическую сторону Христіанства. Это потому, что «сказать», не значитъ «сдѣлать», и «хотѣть», не значитъ еще «мочь».
Мы находимся подъ обаяніемъ слова «любовь», но едва-ли его осознаемъ и вкладываемъ въ него далеко не однородное содержаніе. Приглядимся къ жизни и увидимъ, что любовь бываетъ любовью самоотверженія, но бываетъ и любовью самоудовлетворенія. Любовь можетъ быть жертвенной, но можетъ быть и алчной. Естественно стремиться къ обладанію тѣмъ, что любишь, съ тѣмъ большей настойчивостью, чѣмъ сильнѣе чувство, и какъ часто люди идутъ къ цѣли, не считаясь со средствами и съ препятствіями, стоящими на дорогѣ! Конечно, любовь могущественна. Но эта сила не только добрая, но и злая. И Златоустъ говоритъ: «Есть любовь и у злыхъ: разбойники любятъ разбойниковъ, человѣкоубійцы человѣкоубійцъ. Но это не отъ доброй совѣсти, а отъ злой»{16}. Учитъ и апостолъ о любви доброй и злой: «Аще кто любитъ міръ, нѣсть любве Отчей въ немъ; любовь къ міру – похоть плотская, и похоть очесъ, и гордость житейская». Изъ-за этой жажды къ личному обладанію тѣмъ, что мы любимъ, изъ-за желанія безраздѣльно владѣть предметомъ своей привязанности, происходитъ столкновеніе индивидуальныхъ стремленій; какъ ни странно, но любовь можетъ родить ненависть. Это есть любовь самоудовлетворенія. Это всеобъемлющее чувство способно оказаться и оказывается началомъ не только соціально-созидательнымъ, но и соціально-разрушительнымъ.
Любовь христіанская есть выраженіе и источникъ самоограниченія, сомопожертвованія. Служеніе больнымъ и нищимъ своимъ трудомъ и своимъ имуществомъ, забота о заброшенныхъ дѣтяхъ, отверженныхъ и заклейменныхъ людяхъ требуютъ отказа отъ себя, погруженія въ міръ бѣды и скорби, требуютъ разрыва съ атмосферой комфорта и спокойной жизнью. Дать краюху хлѣба голодному, здѣсь часто значитъ оставить себя полуголоднымъ. Найти въ себѣ силы для такого служенія могутъ лишь тѣ, кто способенъ лишить себя благъ земныхъ, то-есть только исключительныя натуры, или тѣ, кто воспитали себя постояннымъ ограниченіемъ желаній, личныхъ потребностей, перенесеніемъ лишеній. Вотъ почему дѣятельная христіанская любовь неразлучна съ аскетизмомъ.
Есть лишь одно побужденіе, способное, кажется, на время настроить къ благотворенію и человѣка, не воспитаннаго въ опытѣ самоограниченія: это – тщеславіе, то- есть желаніе обратить на себя вниманіе общества. Но такая благотворительность такъ непрочна, такъ недолго вѣчна. Когда человѣкъ привыкаетъ къ извѣстности и она его уже пріятно не волнуетъ, прекращается за отсутствіемъ импульса и дѣло благотворенія.
И св. Іоаннъ Златоустъ называетъ любовь подвигомъ, «почти превышающимъ природу человѣческую», «добродѣтелью тяжкою и трудною». «Любить въ собственномъ смыслѣ – трудъ великій. Въ самомъ дѣлѣ, когда возстаютъ безчисленныя искушенія, чтобы отвлечь насъ отъ любви, между тѣмъ, мы твердо противостоимъ всему; – развѣ это малый трудъ?»{17}.
Было бы ошибкой думать, что аскетизмъ убиваетъ природныя чувства человѣка: онъ ихъ возвышаетъ, даетъ имъ новое направленіе. Такъ альпинистъ направляетъ взоръ и напрягаетъ всѣ свои мысли и силы къ одной цѣли своего труднаго пути, и тогда чуждымъ, далекимъ и мелочнымъ для него становится то, что волновало его въ обстановкѣ жизни внизу, дома и въ обществѣ. Но онъ остается тѣмъ болѣе чуткимъ къ опасности, грозящей спутникамъ, и съ рискомъ для своей жизни готовъ спасать встрѣчнаго заблудившагося или захваченнаго бѣдой. И подвижникъ лучше всѣхъ другихъ пойметъ чужое состояніе физическихъ и нравственныхъ лишеній, ибо самъ ихъ прошелъ, и, стоя на высшемъ пунктѣ, ихъ лучше видитъ. Св. Серафимъ Саровскій цѣлые годы несъ послѣдовательно подвиги столпничества, молчальничества, затворничества. Но послѣдніе годы своей жизни отдалъ на служеніе людямъ и, выйдя изъ затвора, сталъ доступенъ всѣмъ, нуждавшимся въ его помощи, служа имъ, какъ только могъ: поучая, ободряя, исцѣляя.
Таково отношеніе между подвигомъ личнаго совершенствованія и дѣлами христіанскаго милосердія. Если искать сравненій, то едва-ли было бы правильнымъ представить это отношеніе, какъ два растенія, выросшія изъ одного корня, но раздѣльно существующія. Они скорѣе подобны двумъ брусьямъ, составляющимъ основныя части лѣстницы. Это двѣ рельсы одного пути, ведущаго къ новому небу и новой землѣ.
Но есть еще одно соображеніе, направленное въ корень самой благотворительности. Жизнь современнаго общества, въ особенности жизнь будущаго общества, даетъ-ли мѣсто частной неорганизованной или организованной благотворительности? Институціи соціальнаго обезпеченія всѣхъ видовъ, создаваемыя государствомъ, развѣ не подсказываютъ, что частная благотворительность должна стать ненужной и непрошенной?
Оглядываемся вокругъ себя и видимъ, что поле для помощи ближнему въ наше время безконечно велико. Само государство широко открываетъ двери частной и общественной иниціативѣ въ дѣлѣ благотворенія и создаетъ спеціальную институцію «общественной опеки». Если есть очень много работы сейчасъ, то, правду сказать, излишнѣ разсуждать о томъ, будетъ-ли работа въ будущемъ. Однако принципіально можно утверждать, что никакія справедливыя въ идеѣ формы соціальнаго устройства не создадутъ такого порядка, когда не нужно будетъ самоотверженной христіанской любви.
Мѣняются формы общественной жизни, и съ ними мѣняются потребности жизни, а онѣ могутъ потребовать и новыхъ формъ благотворенія. Этихъ новыхъ формъ мы можемъ сейчасъ совершенно себѣ и не представлять. При равенствѣ, взятомъ въ чистомъ видѣ, сказалъ кто-то, «выигрываетъ тотъ, у кого крѣпкіе зубы и острые когти».
Всегда будутъ люди, обиженные природой, судьбой, а въ особенности, людьми же. Когда же, наконецъ, придетъ то время, что «вкупѣ пастися будутъ волкъ со агнцемъ и рысь почіетъ со козлищемъ», тогда исчезнетъ нужда въ подвигѣ милосердія, какъ не будетъ нужды и въ аскетизмѣ.
Если же слаба струя благотворенія въ отношеніи къ ближнихъ въ нашей дѣйствительности, то о чемъ это говоритъ, какъ не о слабости жизни духовной вообще и поверхностности нашего религіознаго самовоспитанія? Но при всемъ этомъ, нельзя упускать изъ виду одного обстоятельства, которое способно утѣшить грустныя наблюденія: не всякое благотвореніе идетъ на учетъ и происходитъ на людяхъ, и много добра совершается въ тиши и безвѣстности, умирая для человѣческой памяти, но сохраняясь для книги вѣчной жизни.
«Православная Русь». 1987. № 11. С 12-15.
{1} Творенія св. Іоанна Златоуста. Изд. СПБ Дух. Акад. 7, 12.
{2} Тамъ же, 7, 372-373.
{3} Тамъ же, 5, 482.
{4} Тамъ же, 8, 780.
{5} Тамъ же, 6, 781.
{6} Тамъ же, 2, 327.
{7} Тамъ же, 11, 880.
{8} Тамъ же, 8, 547.
{9} Тамъ же, 7, 723.
{10} Тамъ же, 7, 732-733.
{11} Типиконъ. Изъ главъ 44, 42, 45.
{12} Тамъ же, гл. 46.
{13} Тріодь Постн., среда 1 седм. поста, веч., ст. на «Госп. Воз.».
{14} Тамъ же. Понед. 2 седм. поста, утр. кан. пѣснь 9, троп. 1.
{15} Тамъ же. Нед., 1 седм., веч., ст. на стих.
{16} Твор. св. Іоанна Злат., т. 12, 1330.
{17} Тамъ же, 4, 80. 841; 11, 477.