Увѣщанія святителя Фотія Великаго жителямъ Царьграда.
Вторая бесѣда Фотія, которую онъ говорилъ вскорѣ послѣ удаленія непріятеля, отличается отъ первой, какъ спокойная мысль отличается отъ взволнованнаго чувства. Содержаніе ея составляютъ ученіе о связи наказанія съ грѣхомъ, изображеніе ужасныхъ бѣдствій, постигшихъ грѣшный Константинополь, напоминаніе о совершившемся общемъ исправленіи, увѣщаніе помилованнымъ отъ Бога впредь жить праведно, и предостереженіе ихъ отъ горшихъ несчастій, кои неминуемо послѣдуютъ за повторенными грѣхами. Такова сущность этой бесѣды. – Начало ея весьма, глубокомысленно. Фотій зная, какъ нѣкоторые умники разсуждали о нашествіи Россовъ, будто оно было событіе обычное, житейское, а не наказаніе отъ Бога, котораго, по самому существу его, нельзя-де представлять гнѣвающимся, зная и то, какъ иные невѣжды говорили по прежнему, – судьбы Господни неизбѣжны, что будетъ, то будетъ, авось Богъ помилуетъ, – Фотій сказалъ тѣмъ и другимъ: «конечно, Богъ не гнѣвается, потому что онъ благъ, и потому что въ существѣ его нѣтъ ни пылкой крови, ни горячаго сердца; но онъ постановилъ непреложный законъ, по которому худыя дѣла влекутъ за собою наказаніе, приличное совершителямъ ихъ. По силѣ этого закона насъ постигло бѣдствіе, какъ явная улика намъ въ грѣхахъ нашихъ».
Высказавъ эту истину, осязательную, непреложную, витія продолжалъ говорить слушателямъ своимъ: «поелжу же и вы признаете ее, посему я буду обличать васъ гораздо сильнѣе и справедливѣе, изображая вамъ тѣ бѣдствія, изъ коихъ мы сами грѣхами своими сдѣлали себѣ сцену, и составили драму, жизнію своею подготовивъ зрѣлище многообразныхъ страданій». – Драма была огненная, кровавая, ужасная. Фотій подробно и правдиво разсказалъ ее всю отъ начала до конца. Вотъ начало ея. «Россы справедливо разсвирѣпѣли за умервщленіе соплеменниковъ ихъ, и благословно требовали и ожидали кары равной сему злодѣянію. А Византійцы не смѣли и посмотрѣть на нихъ прямо и неробко». Вотъ продолженіе и конецъ драмы. «Росскій народъ, какъ морская волна, нахлынулъ на предѣлы Царьграда, и какъ дикій вепрь истребилъ жителей предмѣстій его, словно траву, или тростникъ, или посѣвъ, не щадя ни человѣка, ни скота, и принося ихъ, раздѣльно, въ жертву богамъ своимъ. Въ добавокъ появилась губительная язва... самый городъ едва не былъ поднятъ на копье... однако общее несчастіе и ожидаемое переселеніе образумило Византійцевъ, и заставило ихъ раскаяться въ грѣхахъ и приняться за добрыя дѣла... когда же они съ сокрушеніемъ сердца принесли покаяніе, и когда во всю ночь, воздѣвши руки къ Богу, просили у него помилованія, и потомъ обнесли по городу и по стѣнамъ дѣвственную ризу Богоматери; тогда узрѣли разсѣяніе грозы и увидѣли удаленіе враговъ и освобожденіе города, которому угрожало расхищеніе и разореніе».
Напоминая эту драму, Фотій изрѣкалъ приговоры: гроза скопляется изъ дѣлъ грѣшниковъ... мы побиты нашими беззаконіями... гдѣ гнѣвъ Бога, тамъ и пожива; и когда онъ отвращается, тогда переворотъ бываетъ и отъ малости... ежели мы спасены, то потому, что Господь посмотрѣлъ на сокрушеніе сердецъ нашихъ и склонилъ слухъ свой къ мольбамъ устенъ нашихъ... Эти приговоры его были совершенно справедливы. Нельзя было отрицать ихъ, когда ихъ подтверждали пепелища, трупы, совѣсть, чудотворная риза Богоматери. Слушатели Фотія убѣждены были въ томъ, что, по непреложному закону Божію, за грѣхомъ слѣдуетъ наказаніе, а послѣ раскаянія и исправленія грѣшниковъ бываетъ имъ помилованіе. Оставалось витіи воспользоваться этимъ убѣжденіемъ; и онъ воспользовался имъ. Напомнивъ христіанамъ о совершившемся общемъ исправленіи ихъ (которое наши проповѣдники теперь должны приводить въ примѣръ), Фотій долго увѣщавалъ ихъ жить благочестиво, и предрекалъ имъ горшія несчастія, когда бы они начали жить по-прежнему беззаконно и безпечно. Назидательны эти увѣщанія его. Нѣтъ надобности излагать ихъ здѣсь вполнѣ, когда онѣ содержатся въ сообщенной бесѣдѣ Фотія; но да будетъ позволено мнѣ сдѣлать нѣсколько замѣчаній о нихъ.
– Увѣщанія Фотія были продолжительны, потому что онъ говорилъ проповѣдь почти всѣмъ силамъ души, ея совѣсти, памяти, надеждѣ, страху, волѣ, уму, и потому что имѣлъ въ виду государственно-народные грѣхи и бѣдствія, отъ коихъ желалъ предостеречь дѣйствительными примѣрами богоизбраннаго народа Израильскаго. Вотъ увѣщаніе его совѣсти послѣ напоминанія о нечаянномъ спасеніи Царьграда по милости Бога. «Итакъ да не обратимъ человѣколюбія его въ поводъ къ нерадѣнію, и не забудемъ тѣхъ обѣтовъ, которые дали мы Богу... ибо всѣ вы знаете, бывъ научены совѣстію своею, какъ въ то время иной, сдѣлавшій что-либо несправедливое, обѣщался предъ Богомъ не дѣлать того впредь, другой, растлившій тѣло блудомъ, возненавидѣлъ любострастіе... какъ тогда гордые смирялись, сластолюбцы постились». Вотъ его слово памяти. «Пусть же помнитъ это всякій. Пусть никто не забывается, и обѣщаній своихъ не сбывать какъ нибудь. Ибо забвеніе ихъ умѣло воспламенить гнѣвъ Божій... Да обратится каждый отъ злыхъ дѣлъ своихъ, испытывая себя самаго: какими поступками своими съумѣлъ оскорбить Бога... за какіе чрезвычайные пороки даны такіе страшные уроки, чѣмъ заслужена кара, и какъ отклонено пораженіе. Ибо если мы все это затвердимъ, то я увѣренъ, что Господь впредь ущедритъ намъ милость свою».
Тутъ Фотій укрѣпилъ надежду слушателей на Бога, говоря словами Писанія: ибо онъ близокъ ко всѣмъ призывающимъ его, и волю боящихся его исполнитъ. «А если мы, – началъ онъ устрашать ихъ, – будемъ грѣшить по прежнему; то какую ископаемъ себѣ глубь несчастій! Сколько наживемъ себѣ зимнихъ бѣдъ, взбѣсившись на себя самихъ! Нѣтъ надобности, – продолжалъ онъ говорить, какъ свидѣтель крѣпкой воли покаявшихся, – нѣтъ надобности въ чужихъ примѣрахъ для собственнаго вразумленія: своего опыта достаточно для нашего исправленія. Ибо когда мы жили безпутно и сладострастно, тогда увидѣли, что гнѣвъ Божій стремится на насъ, какъ туча града на плоды. Но пораженіе остановлено покаяніемъ: не привлечемъ же его нерадѣніемъ. Гнѣвъ его погашенъ потоками нашихъ слезъ: не воспламенимъ же его снова кипучимъ смѣхомъ и безпрерывными музыкальными потѣхами... худое дѣло пьянство. дѣло блудъ. Худое дѣло неправда... все это скопляетъ грозу, отвращаетъ человѣколюбіе Божіе, готовитъ намъ униженіе предъ врагами и возвышаетъ ихъ бранную силу».
Послѣ этого Фотій долго говорилъ уму слушателей своихъ, и наипаче уму людей государственныхъ, обращая вниманіе ихъ на опасность отечества отъ внутреннихъ несогласій и раздоровъ, и отъ разгара страстей, и приводя въ примѣръ измѣнчивость судебъ народа Израильскаго, процвѣтавшаго, когда онъ былъ мудръ, и увядавшаго, когда онъ безумствовалъ. Въ основаніи этихъ послѣднихъ наставленій его скрыта вотъ какая истина: «въ нравственно-духовномъ мірѣ нѣтъ случайностей: воля разумнаго человѣка дѣйствуетъ, то, подчиняясь волѣ Божіей, то, уклоняясь отъ нея, то, согласно съ нею, то, противно ей, и потому производитъ либо благо, либо зло».
Зная эту истину Фотій говорилъ: «народу Божію надобно овладѣвать непріятелемъ съ помощію Всевышняго, а помощь его умѣть снискивать наилучшими дѣлами и множествомъ доблестей. Если же кто утратилъ добродѣтель и чистоту нравовъ, тотъ неизбѣжно лишается и Божіей помощи. Напротивъ, кто украсилъ жизнь свою добрыми дѣлами, какъ бронею, тотъ добродѣтель дѣлаетъ союзницею и помощницею противъ враговъ. Но если народъ Божій силенъ и побѣдоносенъ съ помощію Бога; то прочіе народы (и Россы), у которыхъ понятіе о божествѣ погрѣшительно, не своими благодѣланіями, а нашими худыми дѣлами увеличиваютъ свою силу. Однако господство надъ нами предоставляется имъ настолько времени, насколько ополчаются на насъ страсти, и насколько мы стремимся къ злу, оставивъ тотъ порядокъ, въ который поставилъ насъ божественный законъ. Итакъ, когда мы, исправляясь, приближаемся къ Богу, тогда удается намъ и державить надъ врагами при одержаніи страстей: а грѣша, мы навлекаемъ на себя гнѣвъ Божій, и впадаемъ въ руки враговъ. Какъ же не убѣгать намъ отъ беззаконій, и какъ не преуспѣвать въ добродѣтеляхъ? Какъ отважился бы кто одолѣть враговъ, когда у себя питаетъ разрушительные раздоры, когда не разумная ярость овладѣваетъ самодержавнымъ умомъ, и склоняетъ убить ближняго (Россовъ), который не сдѣлалъ никакой неправды? Какъ тебѣ побѣдить непріятелей, когда чувственныя похотѣнія подчиняютъ себѣ самодержавный умъ твой, и водятъ и переводятъ его, какъ раба, куда велитъ страсть?... Пусть страстями правитъ умъ: тогда мы одолѣемъ и тѣхъ внѣшнихъ непріятелей, которымъ попущено воевать насъ. Напередъ удалимъ отъ себя мятежные умы, и потомъ легко обезсилимъ силу иноплеменниковъ».
Современная необходимость и пристойность этихъ наставленій понятна всякому, кто изъ Византійской исторіи знаетъ: какой тогда былъ развратъ при дворѣ царя Михаила, и какъ бѣшены были въ Константинополѣ партіи, Латинская въ пользу папы Римскаго, Иконоборная, и особенно партіи Голубыхъ = православныхъ, и Зеленыхъ = еретиковъ, которые потрясали, раздирали, губили государство. Фотій долго повторялъ эти наставленія почти въ однѣхъ и тѣхъ же выраженіяхъ, не по говорливости своей, а съ умысломъ, дабы слушатели его твердо запомнили, – съ какихъ сторонъ грозитъ имъ опасность государственная.
Съ этою цѣлію онъ изъ исторіи народа Израильскаго представилъ нѣсколько примѣровъ воздаянія Божія, благаго за дѣла добрыя, и страшнаго за дѣла худыя, и заключилъ свою проповѣдь послѣднимъ краткимъ увѣщаніемъ и трогательнымъ обращеніемъ къ Богоматери, говоря ей отъ лица всѣхъ: «мы любимъ Тебя крѣпко. Сама Ты спасай градъ Твой, какъ знаешь, и какъ хочешь... А мы потщимся представить Тебѣ чистыя сердца свои». Послѣ этого обращенія къ небесной покровительницѣ Константинополя Фотій посмотрѣлъ на слушателей своихъ, какъ я думаю, посмотрѣлъ печально, и проговорилъ послѣднія слова: «такъ скажемъ Дѣвѣ, но да не солжемъ, да не обманется чаяніе наше, и да не погибнемъ въ житейскихъ треволненіяхъ и въ пучинахъ бѣдъ, но да войдемъ въ пристань вѣчнаго спасенія». Эти грустныя слова произнесъ онъ или потому, что не очень надѣялся на постоянство столичныхъ жителей, или потому что въ эту минуту великая душа его предчувствовала будущее горе Константинополя. Какъ бы то ни было, но горе постигло этотъ седмихолмный городъ, солгавшій Богоматери и своевольно сожегшій Влахернскую церковь ея не задолго до взятія его Турками. Погибель его оплакалъ извѣстный Іоаннъ діаконъ Евгеникъ горючими слезами и съ такими заунывными причетами и воплями, которые щемятъ сердце. Кстати послушаемъ, какъ онъ плакалъ.
О, Христе царю! Увы мнѣ! О, Христе царю всѣхъ! О, граде великаго царя Бога, о немъ же преславная глаголашася! Пресвятая Богоматерь! Гдѣ градъ твой великоименитый и возлюбленный? Гдѣ око вселенной, зерцало всего міра? Увы мнѣ! И послѣ этого я еще дерзаю говорить и возвѣщать ужасы? Ахъ, какъ я не лишился ума? Какъ я живъ? и какъ еще дышу и чувствую и смотрю на свѣтъ?
О, содѣтели и стражи нашего спасенія, ангелы святые! Почто вы оставили стражбу сего града?...
О, солнце все зрящее! Какъ устояло ты, видя наши напасти? Какъ не познало свой западъ на вѣки?...
И ты, земля, какъ ты не разсѣлась для насъ, и почто не разсѣдаешься теперь, да по достоянію пребудемъ во мракѣ и въ нѣдрахъ ада, по изрѣченному опредѣленію Бога: ходити во дворѣ моемъ не приложите къ тому.
О, небо! отверзи врата твои, и прими и наши души въ сонмъ избіенныхъ. Ибо никому уже не мила жизнь и на минуту. На что мы посмотримъ? Что мы послушаемъ? Чѣмъ усладимся! Какимъ языкомъ и какими устами восхвалимъ Бога? Помрачены и оглушены мы, какъ громомъ...
Увы мнѣ! Граде златый! Граде великій! О чемъ первомъ у тебя возрыдаю? Какую вторую красоту твою оплачу? и что третіе и многое омою слезами моими? Величайшій ли храмъ св. Софіи, это небо на землѣ, этотъ рай вторый? или велелѣпіе прочихъ святилищъ? или повсемственный блескъ, или каждую порознь красоту, превосходящую благообразіе царевны невѣсты?
О, жалкіе мы! Что и что мы потерпѣли! О, провидѣніе Божіе! О, судебъ глубина неизреченная! О, спасителю и Слове Бога и Боже! Плакалъ ты о древнемъ Іерусалимѣ, болѣзнуя о немъ и провидя горе, грядущее къ нему: о насъ же было ли какое слово на небѣ? Какъ вдругъ оставилъ насъ ты, присный утѣшитель нашъ? Гдѣ милосердія твоего сокровища? Гдѣ долготерпѣнія твоего неистощимая пучина? Какъ ты положилъ насъ въ притчу языкамъ?
Увы мнѣ! Мы жестоки. Выи у насъ желѣзныя. Сколько разъ мы были поражаемы, и не вразумились? Сколько разъ бичуемы, и не исправились?...
О, Всецарица Богородица! Почто Ты оставила злополучныхъ женъ, у которыхъ въ устахъ всегда было препѣтое имя твое, и въ сердцѣ, паче дыханія и жизни, память о Тебѣ и великая вѣра въ Тебя? Какъ мы заключили человѣколюбивую утробу Твою? Не за то ли, что мы сами, увы! предали пламени именитый храмъ твой Влахернскій, не за это ли оставила Ты градъ нашъ ? – Сынъ твой и Богъ нашъ не осудилъ жену прелюбодѣйную, не отринулъ блудницу, помиловалъ Хананеянку. А къ христіанскимъ женамъ нѣтъ никакой жалости? никакой милости?...
О, какъ достаетъ у меня силъ говорить о всемъ этомъ? Кто когда-либо терпѣлъ такое злосчастіе? Кто когда-либо чаялъ такой напасти? Я, когда услышалъ въ первый разъ, не вѣрилъ долго и суетный, думалъ, что говорящіе мнѣ безумствуютъ, насмѣхаются, богохульствуютъ, вѣщаютъ невозможное, какъ бы кто сказалъ, что сатана со всѣми бѣсами снова вторгся въ небо...
О, горькій день, въ который столько бѣдъ приключилось намъ! Да не числится онъ въ дняхъ вѣка! Нѣкогда сердце мое содрогалось, и слезы падали съ рѣсницъ моихъ при слышаніи: какъ отринуты были дѣвы юродивыя, уже пришедшія на бракъ. А теперь мое сердце не только содрогается, не только трепещетъ и млѣетъ, но и разрывается, и вся утроба моя терзается отъ крайняго страданія. Да совокупится во едино и вся тварь, и да плачетъ со мною!
Увы! Увы! Христоименитый народъ сталъ, какъ дерево, лишенное листьевъ и цвѣта, или, какъ угасшій свѣтъ золотаго свѣтильника. Языкъ святый преданъ языкамъ нечестивымъ. Царственное священство уже не царствуетъ христіански. Наши святыни преданы псамъ и бисеръ свиньямъ. Младенцы лишены матерей. Цвѣтъ юности поблекъ. Сановитые старцы поруганы. Непорочныя дѣвы обречены позору. Народъ пожатъ и потоптанъ. Увы мнѣ! Уже нѣтъ Цареграда великаго. Око вселенной потускло. Жилище музъ разорено. Источникъ мудрости изсякъ. Дивное зерцало разбито. Достославное зрѣлище разметано. Именитый градъ, увы! опустошенъ и жалокъ болѣе, нежели бѣднѣйшая вдовица и сирая отроковица. Дивный царь городовъ нынѣ уже рабъ и работникъ потомковъ рабыни Агари. Стыдъ намъ и укоризна, Греки! Народъ, обладавшій вселенною, разрозненъ, разсѣянъ, и сдѣлался странникомъ и пришельцемъ.
О, дщери Цареграда, позоръ горькій испытавшія, прежде же красныя на подобіе храмовъ! Плачьте о себѣ и о чадахъ вашихъ. Плачьте и во всю жизнь рыдайте. Чѣмъ утѣшить васъ: недоумѣваю. Чего пожелать вамъ: не знаю. Не лучше ли вамъ, подобно баснословнымъ женамъ, обращеннымъ въ дерева и камни, молча, проливать со мною вѣчныя слезы? – (Переведено съ греческой рукописи Аѳоно-Иверскаго монастыря).
Бѣдствія Константинополя предчувствовала великая душа Фотія, пораженная неожиданнымъ нашествіемъ Россовъ. Это предчувствіе онъ высказалъ и въ другой бесѣдѣ, говоренной имъ въ 867 году, по случаю искорененія ересей. Вотъ слова его: «что касается до поколѣній будущихъ, то время, – думаю, – опять заматорѣетъ, или будетъ больное, или потерпитъ что нибуд». Великія души прозорливы. По настоящему теченію дѣлъ и событій онѣ предугадываютъ явленія будущности и предрѣкаютъ ихъ, хотя и неясно, но твердо.
Четыре бесѣды Фотія, свят. архіеп. Константинопольскаго и разсужденіе о нихъ архим. Порфирія (Успенскаго). Спб. 1864. C. 69-74.
См. также
