Александръ Константиновичъ Волнинъ – Горькія слезы ап. Петра и раскаяніе Іуды.
И помяну Петръ слово Господне, якоже рече ему, яко прежде даже пѣтелъ не возгласитъ, отвержешися Мене трикраты. И изшедъ вонъ плакася горько (Лк. 22, 61-62). Тогда видѣвъ Іуда предавый Его, яко осудиша Его, раскаявся возврати тридесять сребреники архіереемъ и старцемъ, глаголя: согрѣшихъ, предавъ кровъ неповинную... И повергъ сребренники въ церкви, отъиде: и шедъ удавися (Мѳ. 27, 3-5).
Насколько истинно прекрасно и привлекательно покаяніе ап. Петра, насколько трогательны и глубоко-поучительны его горькія слезы, настолько подлинно безобразно и отвратителыш раскаяніе Іуды, настолько жалко и презрѣнно его малодушіе, его отчаяніе, приведшее его къ самоубійству.
«Помяну Петръ слово Господне»... Воспоминаніе предостереженія Господня производитъ въ апостолѣ сознаніе своего грѣха отреченія, сознаніе чистосердечное и искреннее, которое влечетъ его вонъ со двора архіереева и исторгаетъ горькія слёзы изъ его очей. Должно быть, много горечи заключалось для ап. Петра въ этомъ его сознаніи, если оно сразу же вызвало у него потоки слёзъ. Можно предполагать, что предъ его умственнымъ взоромъ пронеслась вся печальная исторія его паденія съ ея горестными подробностями. Онъ могъ вспомнить, какъ вмѣстѣ съ другими апостолами онъ уснулъ въ саду Геѳсиманскомъ, «не возмоглъ и единаго часа побдѣти» съ Господомъ (Мрк. 14, 37), когда, между тѣмъ, божественный Учитель обращался къ нему съ тихимъ, но глубоко-сердечнымъ, призывомъ къ бодрствованію, – и это воспоминаніе не могло не причинить его душѣ глубокой скорби. Онъ могъ припомнить, что вопреки своему завѣренію: «Господи! съ Тобою я готовъ и въ темницу и на смерть идти» (Лук. 22, 33), онъ бѣжалъ, какъ бѣжали всѣ, когда Учитель былъ взятъ воинами... Онъ могъ припомнить и, естественно, съ болью въ душѣ вспомнилъ, какъ онъ, влекомый желаніемъ «видѣть кончину» суда надъ Господомъ, проникъ во дворъ архіереевъ, какъ обступили его здѣсь, сначала дверница, а потомъ другія лица изъ толпы слугъ архіереевыхъ, и всѣ въ одинъ голосъ троекратно спрашивали его, не галилеянинъ ли онъ, не изъ учениковъ ли Подсудимаго, а онъ, «какъ бы умеревъ отъ страха», по словамъ св. Іоанна Златоуста, отрекался отъ своего Учителя, сначала робко, а потомъ болѣе настойчиво, въ третій же разъ сталъ увѣрять и божиться всѣми возможными клятвами, что онъ совсѣмъ не знаетъ сего человѣка... Пропѣлъ уже и пѣтухъ во второй разъ, а апостолъ еще не чувствовалъ лжи, которую произносили уста его, можетъ быть, безъ участія въ ней сердца, трепетавшаго отъ страха, и безъ участія сознанія, помраченнаго страхомъ. Тутъ невольно удивляться надо обольстительной силѣ грѣха: онъ такъ незамѣтно подкрадывается къ человѣку и такъ тонко уязвляетъ его душу, что и самая чистая душа долго не замѣчаетъ его тлетворнаго прикосновенія къ себѣ, безсознательно отдаваясь въ его власть... Въ несознательности своего отреченія ап. Петръ пребывалъ, пока Господь, выведенный изъ палатъ Каіафы на дворъ, не устремилъ здѣсь Своего проницательнаго взора на отрекающагосл ученика. И ученикъ понялъ всё... Этотъ нѣмой взоръ Господа сразу же раскрылъ предъ его сознаніемъ его вину, обнажилъ предъ нимъ ея тяжесть и глубину паденія съ силою, которую мы напрасно пытались бы изобразить своимъ словомъ. Встрепенулась душа отрекшагося ученика. Уныніе, безвременный сонъ, страхъ, наконецъ, самое отреченіе – всѣ грѣхи, которымъ онъ далъ свободу приразиться къ своей душѣ, всѣ возстали предъ его сознаніемъ и казались ему тѣмъ безобразнѣе, чѣмъ болѣе гнушалась ихъ теперь его встрепенувшаяся и снова Христовой любовію воспламенившаяся душа. Всё, до сихъ поръ таившееся подъ множествомъ и разнообразіемъ ощущеній, горе души всплыло, раскрылось и охватило апостола. «И изшедъ вонъ, плакася горько»... Онъ выходилъ вонъ со двора архіереева съ тяжелымъ и мучительнымъ сознаніемъ тяжести своего грѣха, который лишилъ его апостольскаго достоинства и дѣлалъ отверженцемъ своего Господа. Уходилъ, сознавая свое недостоинство присутствовать теперь вблизи Господа, несмотря на весь пламень проникшей его взоромъ Господнимъ любви, несмотря на неудержимое желаніе видѣть кончину Господню. «И уже не встрѣчается болѣе въ исторіи страданій, смерти и погребенія Господа обыкновенно столь частое имя Петра. Гдѣ онъ былъ – неизвѣстно. Онъ лишилъ себя и безцѣннаго утѣшенія оплакать послѣдній вздохъ Господа, не былъ и тогда, когда живоносное тѣло Его снимали со креста и погребали чужія руки... Что онъ дѣлалъ? «Плакася горько»!... Уже былъ третій день послѣ того, какъ уста его произнесли бѣдственный приговоръ его апостольству, – онъ всё продолжалъ плакать и рыдать (Мр. 16, 10). Покаянное чувство томило его смертельными безутѣшными муками, такъ что благовѣстникъ Христова воскресенія – ангелъ счелъ нужнымъ особеннымъ образомъ и поскорѣе утѣшить его, сказавъ женамъ: «идите – рцыте ученикомъ Его и Петровы, яко варяетъ вы въ Галилеи (Мрк. 16, 7)»{1}.
Поразительна сила и искренность покаянія Петрова! Онъ сознаетъ свой грѣхъ во всей его наготѣ, сознаетъ, не подыскивая себѣ извиненій въ немъ – по обычаю, къ которому такъ часто прибѣгаетъ лукавая совѣсть человѣческая, уличаемая въ грѣхѣ. А онъ могъ бы найти такія извиненія хотя бы, напр., въ свойственной ему, какъ человѣку слабости. Онъ могъ бы указать, въ извиненіе своего грѣха, на свое тѣлесное изнеможеніе вслѣдствіе безпокойно и почти безъ сна проведенной ночи, которое и помѣшало ему внимательно сосредоточиться на движеніяхъ своего сердца, – на то, что подавленъ онъ былъ горемъ печальныхъ предреченій Учителя о разлукѣ, тяжелымъ предчувствіемъ угрожающей Ему бѣды и заботою о своемъ сиротствѣ; могъ бы указать, что палъ подъ гнётомъ и тѣлесныхъ страданій и скорбныхъ впечатлѣній, тяжести котораго не вынесла его душа, невольно поддавшаяся унынію, невольно поколебавшаяся въ вѣрѣ, – палъ невольно, несознательно и, падая, всё же принадлежалъ Господу, всецѣло и неотступно слѣдя за Его участью... Но всё это мы можемъ привести въ объясненіе и извиненіе паденія ап. Петра; самъ же онъ ничѣмъ не оправдывалъ себя, самъ онъ чистосердечно раскаивался въ своемъ грѣхѣ, содрогался, представляя его наготу въ подробностяхъ паденія, сокрушался о немъ и горько плакалъ.
Уже и въ сознаніи грѣха сказывается величіе кающейся души, потому что искреннее признаніе грѣха требуетъ душевнаго подъема; но восчувствовать мерзость грѣха до исторженія слёзъ и слёзъ горькихъ – это подвигъ, доступный не многимъ. Обратимъ вниманіе на Іуду. По-видимому, и онъ созналъ свой грѣхъ съ достаточною глубиною: «согрѣшихъ, предавъ кровь неповинную», произноситъ онъ въ состояніи раскаянія. Но какое это признаніе? Холодное, безчувственное признаніе неудачи своего преступленія, безплодное и безнадежное раскаяніе въ немъ! Св. евангелистъ Матѳей отмѣчаетъ исходное начало раскаянія Іуды, когда говоритъ: «тогда видѣвъ Іуда, предавый Его, яко осудиша Его» архіереи на смерть, «раскаяся». Іуду устрашилъ такой ужасный оборотъ дѣла. Онъ, можетъ быть, предполагалъ, что оно окончится не болѣе, какъ изгнаніемъ Іисуса изъ Іерусалима и Іудеи. По осужденіе на смерть и его холодному, загрубѣлому въ сребролюбивой страсти сердцу показалось карою, для понесенія которой у Христа не было вины. Это онъ и высказываетъ въ своихъ словахъ къ архіереямъ: «согрѣшихъ, предавъ кровь неповинную»... Его смущаетъ «кровь неповинная», которая прольется по его винѣ, по винѣ предательства его, – не грѣхъ преданія Господа самъ по себѣ, а неожиданно ужасныя послѣдствія этого грѣха, ужасающіе размѣры, которые онъ принимаетъ; онъ не прощаетъ себѣ ошибочности сдѣланнаго расчета, непредусмотрительности въ отношеніи послѣдствій затѣяннаго преступленія. Его уязвляетъ стыдъ за свою оплошность, досада обманутой гордости на свое посрамленіе. Онъ судитъ о величіи своего грѣха по размѣрамъ его неудачи, по совершенному уничтоженію вложеннаго въ него плана. Это не полное признаніе грѣха въ его существѣ, это даже не раскаяніе, потому что проистекаетъ изъ горделивой досады на себя за непредусмотрѣнную ошибку!...
Совершенно иной источникъ сокрушенія ап. Петра о своемъ грѣхѣ. Конечно, и ему больно было почувствовать, что отреченіемъ отъ Господа онъ измѣнилъ своему завѣренію въ преданности Ему. Но не то, главнымъ образомъ, печалило его: источникомъ его горькихъ слёзъ было сознаніе и вмѣстѣ чувство, что грѣхомъ своимъ онъ глубоко преогорчилъ Господа. Прежде чѣмъ заплакать, онъ, сказано о немъ въ евангеліи, «помяну слово Господне». Вспоминая это слово, т. е. предостереженіе отъ паденія, апостолъ думалъ о Господѣ, любви Котораго онъ не внялъ, объ Учителѣ, Который проявлялъ къ нему столько нѣжной попечителыюсти, сдѣлалъ его однимъ изъ наиболѣе приближенныхъ учениковъ Своихъ, удостоилъ его быть свидѣтелемъ сокровеннѣйшихъ явленій Своего Богочеловѣчества, показалъ ему славу Свою на горѣ Преображенія, ему первому изрекъ блаженное обѣтованіе царства небеснаго (Мѳ. 16, 17-19), молитвенно заботился о неоскудѣніи въ немъ вѣры (Лк. 22, 32), – Который еще такъ недавно почтилъ его порученіемъ сдѣлать необходимыя распоряженія о пріуготовленіи горницы для послѣдней пасхальной вечерни... Возлюбленный ученикъ отвѣчалъ любвеобильному Учителю на любовь любовію, упреждалъ другихъ апостоловъ усердіемъ въ служеніи Ему, исповѣданіемъ вѣры въ Него, какъ Сына Божія, одинъ изъ среды апостоловъ имѣлъ дерзновеніе говорить съ нимъ свободно и дружественно, но тѣмъ горше ему было сознавать, что онъ не соблюлъ этой любви до конца и огорчилъ своего Учителя, отвергнувъ Его любовь отреченіемъ отъ Него, какъ именно своего Учителя и Господа, оскорбилъ вмѣстѣ и самый священный предметъ своего сердца, самую дорогую и завѣтную святыню своей души. Не любовію къ себѣ и благамъ своей личной жизни жилъ онъ раньше, не своя слава, не свое благополучіе были предметомъ его помысловъ. Могъ ли онъ терзаться досаднымъ сознаніемъ собственнаго своего посрамленія въ грѣхопаденіи, какъ измѣны своему слову, какъ невѣрности себѣ? Нѣтъ, онъ не о себѣ думаетъ, въ своемъ раскаяніи онъ идетъ дальше и выше себя. Онъ жилъ любовію къ Господу, и ему горько, до слёзъ горько чувствовать нанесенное имъ оскорбленіе этой любви. «Въ немъ возвысился надъ бурнымъ волненіемъ его духа голосъ совѣти, по его собственному выраженію, – «благой» (1 Петр. 3, 16), какъ вѣрной выразительницы воодушевлявшей его любви»{2}, – и онъ оплакиваетъ свою грѣховную измѣну ей...
Душа человѣческая не можетъ не возмущаться и не трепетать, когда оскорбленъ основной законъ ея жизни, когда потрясено всё, что было въ ней самаго лучшаго и уважительнѣйшаго для нея, съ чѣмъ привыкъ свѣрять человѣкъ движенія своего сердца, къ чему сводилъ всѣ свои помышленія, чѣмъ освѣщалъ каждый свой поступокъ, что было для него мѣркой въ оцѣнкѣ дѣйствій и другихъ лицъ. Въ каждомъ человѣкѣ есть такое дорогое ему сокровище, на которомъ сосредоточиваются его мысли и чувства, имъ приводятся въ движенія, изъ него выходятъ и къ нему возвращаются. Блаженными были бы люди, если бы этимъ сокровищемъ ихъ души всегда и для всѣхъ былъ Богъ и Его нравственный законъ. Тогда совѣсть безошибочно указывала бы каждому малѣйшія нарушенія имъ нравственнаго закона; каждый тогда судилъ бы себя за грѣхи по понятію о величіи и святости Законодателя – Бога и горько сокрушался бы о нихъ, потому что, подобно ап. Петру, видѣлъ бы въ нихъ оскорбленіе святости Божіей. Только въ такомъ раскаяніи, гдѣ первою является мысль и чувство объ оскорбленіи Бога, только тамъ возможны полное признаніе грѣха, сокрушеніе о немъ и истинно-покаянной плачъ.
Но, къ сожалѣнію и несчастію, далеко не всѣ люди сокровище своего сердца полагаютъ въ Богѣ. Вотъ, напр., Іуда. Сокровищемъ для него были деньги. Это былъ идолъ, которому онъ поклонялся и служилъ съ рабскою ревностью. Сухая расчётливость была началомъ, изъ котораго онъ выходилъ во всѣхъ своихъ сужденіяхъ и поступкахъ. За шесть дней до пасхи онъ выказалъ себя въ первый разъ тѣмъ Іудою, отъ котораго теперь отвращается всякая христіанская душа. Признательная къ Іисусу Христу за Его благодѣянія сестра Лазарева Марія, на одной вечери въ домѣ Симона прокаженнаго, принесла «алавастръ мѵра нарднаго пистикіа многоцѣнна» (Мрк. 14, 3) и, разбивъ сосудъ, возливала мѵро на главу Господа и мазала имъ ноги Его. Великодушный порывъ благодарнаго сердца наименѣе былъ понятенъ Іудѣ. «Чесо ради мѵро сіе не продано бысть на трехъ стѣхъ пѣнязь, и дано нищимъ»? (Іоан. 12, 5), сказалъ онъ; но «не яко о нищихъ печашеся, но яко тать бѣ, и ковчежецъ имѣяше, ивметаемая ношаше» (ст. 6). И исполнилось на немъ непреложное слово Писанія: «корень всѣмъ злымъ сребролюбіе есть: егоже нѣцыи желающе заблудиша отъ вѣры, и себе пригвоздиша болѣзнемъ многимъ» (1 Тим. 6, 10). «Въ Іудѣ этотъ корень убилъ всѣ благородные порывы души и водворилъ въ ней адскую злобу. Сребролюбіе сдѣлало его татемъ, татьба сдѣлала лжецомъ, ложь – лицемѣромъ, лицемѣріе сдѣлало безсердечнымъ, безсердечіе – немилосерднымъ, немилосердіе – предателемъ, предательство – безумцемъ, и онъ «заблудилъ отъ вѣры», къ которой былъ призванъ любовію Христа»{3}. Собирая сокровища для себя, а не въ Бога богатѣя (Лк. 12, 21), онъ предаетъ своего Учителя и Господа за тридесять сребренниковъ, руководясь холоднымъ расчётомъ, что то страданіе, которое постигнетъ Учителя, отозвавшись, возможно, и въ немъ упреками совѣсти, съ избыткомъ вознаградится тѣмъ удовольствіемъ, которое онъ почерпнетъ въ утоленіи своей сребролюбивой страсти. Но расчётъ предателя не оправдался. Наказаніе, постигшее Господа, оказалось, противъ ожиданія Іудою, слишкомъ великимъ и ужаснымъ и слишкомъ больно уязвило его сознаніемъ допущенной опрометчивости. Всю жизнь свою вѣрившій въ себя и полагавшійся на свой умъ, гдѣ онъ будетъ искать себѣ опоры, когда такъ горько разочаровался въ себѣ и силѣ своего ума? Онъ ищетъ спасенія себѣ у людей такихъ же дурныхъ, какъ и онъ самъ, – идетъ къ первосвященникамъ и отъ нихъ ждетъ слышать отзывъ о своемъ поступкѣ, втайнѣ, быть можетъ, питая надежду, что преступленіе его не окажется по суду людскому такимъ низкимъ и гадкимъ, какимъ представляется ему, и не повлечетъ за собою всеобщаго осужденія и презрѣнія къ его безумію. Тщетная надежда! Первосвященники встрѣчаютъ его словами презрительнаго безучастія: «Что намъ до того? Смотри самъ» (Мѳ. 27, 4). Слова ихъ были слишкомъ горькими для Іуды; они могли не уврачевать, а только еще болѣе растравить раскрывшіяся раны растерзаннаго его сердца. «Смотри самъ»... Но что же онъ могъ усмотрѣть самъ, когда уже и раньше не находилъ въ себѣ, въ глубинѣ своей души, никакой нравственной опоры для себя? Иное дѣло, если бы онъ жилъ раньше вѣрою въ Іисуса Христа, – тогда «онъ могъ бы еще усмотрѣть, – всё, что можетъ ожидать отъ Нехотящего смерти грѣшника раскаявшійся грѣшникъ. Еще и Господь не былъ осужденъ окончательно, еще игемонъ имѣлъ власть «распяти» Его и «пустити». Еще Іуда могъ найти случай припасть къ Человѣколюбцу и заплатить за злодѣяніе подвигомъ любви и самоотверженія»{4}. Словомъ, еще онъ могъ бы узрѣть свое спасеніе, если бы имѣлъ въ себѣ искру вѣры и любви къ Спасителю. Но онъ этой вѣры не имѣлъ и ни въ кого не вѣрилъ, кромѣ себя. «Смотри самъ»... Самъ онъ могъ усмотрѣть для себя однѣ только бѣды и муки, имѣющія преслѣдовать его неизбѣжно, безсмѣнно, безповоротно. Представленіе ужаса этихъ бѣдствій и мукъ должно было холодить его душу. Его вѣчно будетъ терзать сознаніе, что онъ предалъ на смерть Сына Божія, «ибо онъ зналъ, что Богъ былъ съ Іисусомъ Христомъ, только не вѣрилъ онъ въ Его божество, – что онъ наложилъ руку на невиннаго, на святого, на Учителя и Благодѣтеля, наложилъ безсовѣстно, безжалостно, безбожно»{5}... Его вѣчно будетъ преслѣдовать людское презрѣніе и другія бѣдствія, которыя трудно и предначертать, но, въ виду которыхъ, сказано о немъ: «добро бы было ему, аще не бы родился человѣкъ той» (Мѳ. 26, 24). «Страшная тоска овладѣваетъ несчастнымъ при представленіи ужасовъ его бѣдственной жизни. Послѣдній лучъ человѣческаго сознанія освѣщаетъ предъ нимъ еще разъ всю омерзительность его преступленія, и онъ повергнулъ сребренники въ церкви – эти жалкіе сребренники, которые теперь легли его сердце, какъ раскаленные уголья. Первый притокъ вѣчной несвѣтимой тьмы помрачилъ предъ нимъ всѣ радости жизни, и онъ «отъиде, и шедъ удавися»{6}. Столь ужасенъ исходъ раскаянія, которое порождается стыдомъ за свою ошибку, досадой посрамленной гордости, скорбью, проистекающею отъ сознанія грѣха, но чуждою мысли о Богѣ и вѣры въ Него! Оно кончается не обращеніемъ грѣшника къ Богу, а вѣчной погибелью его.
Всякій заключитъ отсюда, какъ важно и спасительно умѣть вѣровать, чтобы имѣть возможность и способность истинно покаяться, и выводъ этотъ есть выводъ безспорный и истинный. Въ этомъ убѣждаетъ примѣръ ап. Петра. Его скорбь объ огорченіи имъ своимъ грѣхомъ Господа, выливаясь въ слезахъ, облегчавшихъ собою потрясенную его душу, производитъ въ немъ стремительное движеніе загладить свою вину. Но какъ и чѣмъ можетъ загладить её грѣшникъ, желающій избѣжать гнѣва Божія? Не инымъ чѣмъ, какъ припаденіемъ къ стопамъ Его – Человѣколюбиваго. «Хочешь ты избѣжать гнѣва Божія, говоритъ учитель Церкви, блаж. Августинъ: бѣги броситься въ Его объятія». Такъ поступаетъ ап. Петръ. Орошая лицо свое горькими слезами, онъ уходитъ со двора архіерейскаго, но не затѣмъ, чтобы скрыться отъ лица Божія совсѣмъ: онъ уноситъ въ своей душѣ навсегда запечатлѣвшійся взоръ Христовъ на себя и въ этомъ взорѣ одновременно и строгое осужденіе Господомъ его грѣха и любовь Его къ нему, готовую простить его. Никуда не скроется апостолъ отъ этого взора. Пронзенный имъ въ самое сердце, онъ проникается сознаніемъ своего недостоинства присутствовать вблизи Господа и, чѣмъ больше смирятся предъ Нимъ, тѣмъ глубже исполняется благоговѣйной любви къ Нему – Безгрѣшному, и къ добру, которое любитъ Онъ; чѣмъ сильнѣе ненавидитъ свой грѣхъ, тѣмъ горячѣе приникается стремленіемъ броситься въ объятія Господа за полученіемъ прощенія, чѣмъ пламеннѣе возгорается готовностью больше не грѣшить и быть вѣрнымъ послѣдователемъ Господа. Если бы не такъ, развѣ возликовалъ бы ап. Петръ, услышавъ вѣсть о воскресеніи Господа, такъ сильно, что забылъ и скорбь, и стыдъ, и страхъ, забылъ и повелѣніе ангела – идти въ Галилею для встрѣчи Воскресшаго, но «возставъ, тече ко гробу» Его (Лк. 24, 12)? Если бы не такъ, развѣ онъ былъ бы возстановленъ въ достоинствѣ апостола на созиданіе и спасеніе Христовой Церкви, – развѣ помнилъ бы о своемъ паденіи въ теченіе всей своей послѣдующей жизни, почерпая въ этомъ воспоминаніи предостереженіе отъ новыхъ грѣховъ и побужденіе къ неизмѣнно-доброй жизни? Слёзы его не были, какъ у обыкновенныхъ смертныхъ, слезами скоро высыхающими. По свидѣтельству св. Климента, ученика ап. Петра, онъ во всю свою жизнь, при полуночномъ пѣніи пѣтуха, становился на колѣни и, обливаясь слезами, каялся въ своемъ отреченіи и просилъ прощенія, хотя оно и было дано ему Господомъ вскорѣ по воскресеніе. По сказанію другого церковнаго историка, глаза св. ап. Петра постоянно казались красными отъ частаго и горькаго плача. Такъ, истинное покаяніе, состоящее въ искреннемъ, чистосердечномъ признаніи грѣха, въ сокрушеніи о немъ, какъ оскорбленіи святости и величія Божія, сопровождается желаніемъ прощенія и рѣшимостью исправленія. Каяться въ существѣ дѣла значитъ перемѣнить жизнь, «и истинное покаяніе утверждаетъ грѣшника въ этой рѣшимости тѣмъ, что оставляетъ болѣзненное жало въ его сердцѣ, какъ бы для того чтобы постоянно напоминать ему, чѣмъ онъ былъ, когда Господу было угодно спасти его»{7}.
Не нужно быть пастыремъ – свидѣтелемъ человѣческой совѣсти, чтобы сказать, что наше время не изобилуетъ примѣрами чистосердечнаго, искренняго покаянія, покаянія съ мыслью о Богѣ, съ рѣшимостью избѣгать Его гнѣва обращеніемъ къ Нему – обращеніемъ полнымъ, полной готовностью благоугождать Ему въ своей жизни, – того покаянія, прекраснымъ образцомъ котораго является раскаяніе ап. Петра. Одновременно замѣтно учащаются печальные случаи насильственнаго пресѣченія личной жизни подъ впечатлѣніемъ постигшей человѣка неудачи, между прочимъ и вслѣдствіе обнаруженія сдѣланной имъ той или другой ошибки, простить себѣ которую и терпѣливо пережить онъ не находитъ у себя силъ.
Едва ли мы ошибемся, если скажемъ, что разгадка этого печальнаго явленія кроется, говоря вообще, въ утратѣ современными людьми живой вѣры въ Бога. Человѣкъ страшится еще тѣхъ постыдныхъ и преступныхъ дѣяній, за которыя можетъ обрушиться на него осужденіе всѣхъ окружающихъ его людей; онъ боится общественнаго приговора, дрожитъ подъ угрозой этого стыда, висящаго надъ его головой. Бываютъ случаи, когда не выносятъ общественнаго позора и лишаютъ себя жизни. Это Іудино раскаяніе, отъ него же, молится Церковь, избави, Боже, души наши! «Раскаяніе не есть тотъ стыдъ, который производитъ въ насъ мысль, что насъ будутъ судить другіе, и что въ одно мгновеніе можетъ обезславиться наше доброе имя. Нѣтъ, всё это мірское дѣло. Раскаяніе находится только въ сердцѣ, которое, не думая о людяхъ, но, взирая на Бога, и чувствуя, что имъ преогорченъ Богъ, повергается предъ Нимъ съ плачемъ о прощеніи и полною рѣшимостью объ исправленіи»{8}.
Вотъ эту истину съ особенною силою напечатлѣваетъ въ нашемъ сознаніи раскаяніе ап. Петра. Не предъ судомъ людской, часто погрѣшительной, совѣсти, по примѣру Іуды, слѣдуетъ христіанину испытывать свое душенное состояніе, а предъ лицемъ Господа Бога, Который испытуетъ теперь сердца человѣческія въ таинствѣ покаянія и будетъ испытывать ихъ въ послѣдній день на страшномъ судѣ Своемъ, когда не утаится отъ Него ни одинъ вздохъ грѣшника, ни «одна капля слезная, ниже капли часть нѣкая».
А. Волнинъ.
«Руководство для сельскихъ пастырей». 1904. Т. 1. № 12. С. 297-309.
{1} Изъ пропов в.-преосв. Иннокентія Херсонскаго.
{2} Изъ пропов в.-преосв. Иннокентія.
{3} Изъ пропов в.-преосв. Иннокентія Херсонскаго.
{4} Оттуда же.
{5} См. тамъ же.
{6} См. тамъ же.
{7} Архіеп. Иннокентій.
{8} Берсье, бес. о раскаяніи.
Об авторе. Александр Константинович Волнин – русский писатель, историк и библеист, педагог. Родилса в семье священника Борисоглебской церкви г. Ростова. Окончил Ростовское ДУ (1887), Ярославскую ДС (1893), МДА (1897) со степенью кандидата богословия и правами магистранта. В 1897-1898 гг. был учителем в Ростово-Димитриевском ДУ, в 1898-1900 гг. преподавал основное, догматическое и нравственное богословие в Псковской ДС, с 1900 г.в Киевской ДС. В 1910 г. стал директором Великосорочинской учительской семинарии им. Н. В. Гоголя Миргородского у. Полтавской губ. В 1914-1917 гг. был директором Полтавского учительского института, где в чине статского советника преподавал педагогику и логику. Один из его воспитанников, так отзываются о нем: «Он был всегда настоящим человеком и… воспитывал в нас лучшие человеческие стремления». После 1917 г. работал учителем в московской средней школе. Умер в 1942 г. в Москве. Был похоронен на кладбище Донского монастыря.
