Проф.-прот. Петръ Свѣтловъ – О принужденіи къ молитвѣ (Слово въ недѣлю мытаря и фарисея).
Человѣка два внидоста въ церковь помолитися: единъ фарисеи, а другій мытарь. Лук. ΧVΙΙΙ, 10.
Нынѣшнимъ днемъ Православная Церковь начинаетъ спасительное приготовленіе вѣрующихъ къ св. Четыредесятницѣ, – времени молитвы, покаянія и поста. Избраннымъ чтеніемъ Евангельской притчи о мытарѣ и фарисеѣ она даетъ благовременный урокъ христіанскаго смиренія, выставляя его необходимымъ условіемъ христіанской молитвы. Христіанская молитва должна быть молитвою мытаря, а не фарисея: всѣхъ насъ Господь Іисусъ Христосъ объявилъ грѣшными и нравственно-больными, а Себя Самого нашимъ Врачемъ, когда сказалъ: Не требуютъ здравіи врача, но болящій. Не пріидохъ призвати праведныхъ, но грѣшныя въ покаяніе (Лк. V, 31-32). Различіе между больными только въ томъ, что одни сознаютъ свое положеніе и ищутъ исцѣленія, какъ мытарь, а другіе считаютъ себя здоровыми, какъ фарисей; но это-то состояніе самодовольства и служитъ первымъ признакомъ тяжелой нравственной болѣзни, или, вѣрнѣе, въ этомъ-то и состоитъ наша болѣзнь: нравственно здоровыми могутъ быть, по ученію христіанскому, лишь тѣ, которые сознаютъ свое нездоровье. Аще речемъ, яко грѣха не имамы, себе прельщаемъ и истины нѣсть въ насъ, говоритъ сама истина устами Іоанна Богослова (1 Іо. I, 8); то-есть самодовольный всегда бываетъ въ такой или иной мѣрѣ фарисеемъ или лицемѣромъ, когда или сознательно обманываетъ другихъ на свой счетъ, или заблуждается о себѣ самъ. Это состояніе самодовольства непремѣнно отражается и въ молитвѣ человѣка: въ молитвѣ выражается вся душа, все существо человѣка, весь его нравственный характеръ и, можно сказать, каковъ человѣкъ, такова и его молитва. Впрочемъ, не все въ молитвѣ фарисея было дурно: на сей разъ въ ней находимъ то, чего обыкновенно недостаетъ фарисею, – искренность. Здѣсь лицемѣріе измѣняетъ себѣ, своему искусству, но только для того, чтобы хотя разъ открыто явиться передъ нами во всей своей неприглядности. Вообще же молитва фарисейская въ другихъ случаяхъ всегда служила выраженіемъ основной черты нравственнаго характера фарисеевъ, вслѣдствіе которой фарисейство отождествляется съ лицемѣріемъ. Религія и добродѣтель служили здѣсь только средствомъ для низкихъ пороковъ, особенно тщеславію и честолюбію: вся же дѣла своя творятъ, сказалъ о фарисеяхъ Спаситель, да видими будутъ человѣки (Матѳ. XXIII, 5 ср. 27-28). Этой же цѣли служила у нихъ и молитва, отъ которой предостерегаетъ насъ Господь Iисусъ Христосъ словами: егда молишися, не буди, якоже лицемѣры, яко любятъ въ сонмищахъ и въ стогнахъ путій стояще молитися, яко да явятся человѣкомъ (Матѳ. VI, 5). Приближаются Мнѣ людіи сіи устны своими и устнами чтутъ Мя, сердце же ихъ далече отстоитъ отъ Мене, всуе же чтутъ Мя (Мѳ. ХV, 8-9). Это молитва въ полномъ смыслѣ наружная или внѣшняя; лучше сказать, это и не молитва, а лишь внѣшній призракъ молитвы, ибо здѣсь нѣтъ души и бесѣды ея съ Богомъ. Мало того, эта наружная молитва не только недостойна имени молитвы, но недостойна Того, Кому приносится: она оскорбляетъ Божіе величіе и прогнѣвляетъ Бога. Молитва эта – орудіе конщунственнаго лицемѣрія, которое можетъ обмануть людей, но не обманетъ Бога.
Здѣсь въ христіанской совѣсти сами собою возникаютъ и требуютъ настоятельнаго отвѣта слѣдующіе вопросы: всякая ли наружная молитва преступна и грѣховна? Если наружная молитва безъ внутренней, то-есть соотвѣтственнаго религіознаго настроенія, непохвальна и грѣховна, то какъ поступать намъ въ тѣхъ обыкновенныхъ и неизбѣжныхъ случаяхъ, когда, по недостатку вѣры и религіознаго чувства, нашей молитвѣ грозитъ опасность сдѣлаться наружною? Слѣдуетъ ли молиться, когда нѣтъ молитвеннаго настроенія? Признать неискреннюю молитву не значитъ ли признать и узаконить лицемѣріе? Съ другой стороны, признавая преимущество за искренностью, не оказываемся ли мы въ худшемъ положеніи, отвергая молитву? Итакъ, или молитва безъ искренности, или искренность безъ молитвы – вотъ затруднительное положеніе, изъ котораго требуется найти исходъ!
И исходъ этотъ возможенъ и существуетъ для тѣхъ, которые не затруднили его себѣ обычною здѣсь неправильностью и смѣшеніемъ понятій, когда отождествляютъ наружную молитву съ лицемѣріемъ, а искренность смѣшиваютъ съ безстыдствомъ. Это не тотъ исходъ, когда, отождествляя наружную молитву съ лицемѣріемъ, безъ нужды приносятъ молитву въ жертву искренности и предпочитаютъ не молиться, или когда, не желая остаться безъ молитвы, молятся и смущаются сознаніемъ недостоинства своей молитвы по худому разумѣнію. Правильныя понятія объ искренности и лицемѣріи показываютъ, что наружная молитва и искренность могутъ и должны совмѣщаться и дѣйствительно совмѣщаются; что не всякая наружная молитва лицемѣрна и приступна; напротивъ, – и наружная молитва необходима намъ и благоугодна Богу.
Что такое лицемѣріе и что такое искренность? Говорятъ, когда человѣкъ обнаруживаетъ въ своей дѣятельности не то, къ чему стремится помыслами и склонностями души, то это и есть лицемѣріе. Здѣсь мы не находимъ никакого опредѣленія искомой вещи. Несовпаденіе внѣшняго поведенія съ внутренними состояніями души весьма обычно и можетъ идти даже въ обратномъ порядкѣ, когда, вслѣдствіе нравственной раздвоенности, человѣкъ во внѣшней своей дѣятельности и по наружности представляется хуже того, что онъ есть внутри и въ своихъ стремленіяхъ. Вспомнимъ, – не еже бо хощу доброе, сіе творю, но еже не хощу злое, сіе содѣваю; или: не еже бо хощу, сіе творю; но еже ненавижу, то содѣваю (Рим. VII, 19. 15). Но, можетъ быть, слѣдуетъ назвать лицемѣріемъ то, когда человѣкъ выказываетъ себя передъ людьми или по наружности лучше того, что онъ есть внутри и на самомъ дѣлѣ? Это ближе къ истинѣ, и такъ чаще всего думаютъ. Но и здѣсь есть неточность. Вотъ человѣкъ питаетъ ненависть ко врагу своему, но подавляетъ ее въ себѣ и ведетъ себя съ нимъ, какъ другъ; другой имѣетъ неодержимое стремленіе къ воровству или пьянству, или другимъ порокамъ, но подавляетъ въ себѣ эти стремленія съ трудомъ и съ болью, потому что эти стремленія – его «я», и дѣйствуетъ вопреки имъ, какъ человѣкъ честный, трезвый, хорошій. Никто не назоветъ этихъ и подобныхъ людей лицемѣрами: они такъ поступаютъ, скрывая и подавляя свое дурное «я», изъ любви къ добру, по чувству долга и съ цѣлью нравственнаго своего усовершенствованія. Но если бы эти же самые люди дѣлали то же самое не по этимъ, а по другимъ побужденіямъ, именно изъ самолюбивыхъ побужденій тщеславія, честолюбія и для другихъ дурныхъ цѣлей, то они были бы обманщиками и лицемѣрами. И такъ, лицемѣръ не тотъ, кто старается дѣйствовать и жить лучше, чѣмъ онъ есть, а тотъ, кто, являясь лучшимъ по наружности, чѣмъ онъ есть на дѣлѣ, дѣлаетъ это изъ корыстныхъ видовъ самолюбія.
Бываютъ разныя степени лицемѣрія, какъ онѣ бываютъ во всякомъ злѣ и добрѣ; но крайняя изъ нихъ та, когда человѣкъ выказываетъ передъ другими достоинства и добродѣтели, въ душѣ совсѣмъ не признавая ихъ таковыми, – когда невѣрующій, напр., кощунственно насмѣхаясь въ душѣ надъ вѣрою, ведетъ себя какъ вѣрующій и т. п. Это лицемѣріе – сознательный и разсчитанный обманъ. Но большею частью лицемѣріемъ управляетъ безотчетное и несознаваемое чувство самолюбія, чаще лицемѣріе бываетъ безсознательно, какъ безсознательны и безотчетны дѣйствія и самая жизнь неразсуждающаго и безпринципнаго большинства людей. По невѣжеству своему или, точнѣе, вслѣдствіе недостатка правильнаго самознанія люди большею частью обманываютъ прежде самихъ себя, сами прежде ошибаются въ себѣ, а потомъ уже обманываютъ другихъ, и неподозрѣвая того. Но въ основаніи безсознательнаго лицемѣрія могутъ лежать добрыя безсознательныя побужденія, и тогда уже оно перестаетъ быть дурнымъ, ибо надъ людьми имѣютъ власть не одни дурные, но и добрые инстинкты или природныя стремленія. Нравственныя и религіозныя стремленія принадлежатъ къ сильнѣйшимъ стремленіямъ нашей духовной природы, и рѣдко бываетъ, чтобы ихъ вполнѣ заглушали тернія зла: они обнаруживаются въ невольныхъ и безсознательно-добрыхъ дѣйствіяхъ, когда человѣкъ дѣйствуетъ вопреки своему общему нравственному характеру и тѣмъ отдаетъ честь своей лучшей природѣ. Когда человѣкъ, равнодушный къ религіи, невольно и неохотно, даже не безъ нѣкотораго смущенія, крестится и дѣлаетъ поклоны вслѣдъ за другими въ церкви, то тутъ нѣтъ лицемѣрія: здѣсь говорятъ и заявляютъ о себѣ слабые остатки религіознаго чувства. И не смущаться здѣсь должно, а радоваться, что еще не все въ человѣкѣ потеряно. Пусть смущается и страшится тотъ, кто не подмѣчаетъ въ себѣ и этихъ слабыхъ движеній добраго чувства, если не стыдится своего полнаго безчувствія и религіозной оцѣпенѣлости, выражающейся въ отсутствіи всякихъ знаковъ молитвы, когда кругомъ него – все предается молитвѣ. Такой человѣкъ, конечно, искрененъ, то-есть остается вполнѣ самимъ собою; но да спасетъ Господь насъ отъ такой искренности! Здѣсь возможна лучшая искренность, – искренность христіанина, жалающаго исполнить религіозный долгъ и стремящагося вопреки всѣмъ препятствіямъ въ себѣ самомъ къ духовному совершенствованію. Если мы молимся безъ внутренняго одушевленія, но по этимъ высокимъ побужденіямъ, то наша наружная молитва – не лицемѣріе, а великое дѣло, угодная Богу жертва нашего усердія, выраженіе святыхъ стремленій слабой души, ищущей силы и всякаго добра въ Богѣ. Это не лицемѣріе, а святое принужденіе и приневоливаніе къ добру, это духовный трудъ, безъ котораго нѣтъ и не можетъ быть нигдѣ и ни въ чемъ добра. Безъ труда нѣтъ совершенствованія. Это правило приложимо особенно къ духовному совершенствованію: здѣсь царствіе Божіе, то-есть идеалъ христіанскаго совершенства въ вѣрѣ и добродѣтели силою нудится, и токмо нуждницы восхищаютъ е (Мѳ. XI, 12); здѣсь тѣсны врата и узокъ путъ, ведущіе въ жизнь (Мѳ. VII, 14). Только злое совершается нами легко, но добро вездѣ и особенно здѣсь дается съ трудомъ и болью. Препятствія для всего добраго всегда наготовѣ въ нашей испорченной и ослабленной грѣхомъ природѣ, болѣе отзывчивой ко злу, чѣмъ къ добру. Въ невозрожденномъ благодатію эти препятствія къ добру настолько велики, что всегда господствуютъ надъ человѣкомъ, какъ надъ рабомъ; но корни зла остаются и въ христіанинѣ, и они то именно дѣлаютъ всякое добро непріятнымъ и тяжелымъ.
Міръ, плоть, діаволъ, всѣ силы грѣха и зла, дѣйствующія въ человѣкѣ и подстерегающія, какъ добычу, все доброе въ насъ, могутъ ли остаться въ бездѣйствіи въ моменты наивысшаго подъема духа человѣческаго, – во время молитвы, когда онъ возносится, окрыляемый и очищаемый молитвою, къ безпредѣльному Божеству, источнику всякаго блага? Молитва, актъ высочайшей важности въ духовной жизни, требуетъ соотвѣтственнаго наивысшаго напряженія всѣхъ силъ духа; въ положительномъ отношеніи онѣ должны быть направлены къ возбужденію всѣхъ лучшихъ чувствъ и мыслей, а въ отрицательномъ – къ подавленію и устраненію всѣхъ препятствій для молитвы, заключающихся, по преимуществу, въ дурныхъ сторонахъ нашей собственной личности, какъ-то: въ лѣности, разсѣянности, самолюбіи, маловѣріи, во всемъ, что есть въ насъ дурнаго. Подвижники въ молитвѣ и вообще всѣ, имѣющіе нѣкоторый духовный опытъ, хорошо знаютъ, что молитва, какъ добродѣтель, или вѣра, или знаніе, однимъ словомъ – все хорошее, есть столько же даръ Божій, какъ и плодъ личныхъ усилій человѣка, его труда и упражненій, и что какъ существуютъ науки, учащія добродѣтели, или познанію, такъ есть наука, учащая молитвѣ. Если такъ, то какой отвѣтъ могутъ дать тѣ, которые не хотятъ молиться изъ уваженія будтобы къ искренности, и во что такое превращается ихъ искренность? Не должны ли они признать, что искренность ихъ мнимая и неугодная Богу? Искренность здѣсь не есть ли просто уловка діавола и грѣха, рядящихся въ приличныя формы для усыпленія нашей лѣности? Первое, что долженъ сдѣлать христіанинъ въ состояніи этой прискорбной искренности, это – признать, что въ невозможности или, лучше, въ неумѣньи молиться виноватъ онъ самъ, а не кто другой; что онъ или не учился молиться, или учился, но плохо, такъ-что ему нужно еще долго и долго учиться. И пусть начнетъ онъ свои молитвенныя упражненія съ молитвы къ Богу о содѣйствіи въ нихъ и о прощеніи этой искренности, которая прямо порождена его безпечностію и въ которой кроются лѣность и грѣховное лукавство человѣческое. Пусть, далѣе, онъ здѣсь поступаетъ такъ, какъ поступаетъ во всѣхъ другихъ случаяхъ, когда учится чему-нибудь хорошему, и пусть молится особенно тогда, когда не хочется молиться. Когда мы чего-нибудь не понимаемъ, то стараемся добиться пониманія усиленнымъ напряженіемъ ума; когда чего-либо не знаемъ, то трудимся, чтобы пріобрѣсти знаніе и т. д.; неужели-же мы не будемъ молиться и въ то же время будемъ думать, что при этомъ условій когда-нибудь научимся, молитвѣ? Мы ждемъ вдохновеній, настроеній со стороны, и отдаемъ себя во власть ихъ капризовъ? Но что было-бы съ наукою, искусствомъ, нравственностью, – со всѣмъ, что составляетъ выраженіе высшихъ разумныхъ сторонъ духа, если-бы люди руководствовались этими правилами? Опытъ долженъ сказать, что во всѣхъ сферахъ жизни и дѣятельности, не исключая даже привилегированныхъ въ этомъ отношеніи, какъ искусство, свѣтлыя вдохновенія, живительный огонь душевный – лишь краткія и сравнительно рѣдкія мгновенія, какъ молнія, проносящіяся во мракѣ и мглѣ нашей будничной сѣренькой жизни. Они – даръ Божій и посылаются свыше въ подкрѣпленіе изнемогающей въ трудахъ душѣ на пути ея къ далекой, свѣтлой цѣли; они напоминаютъ намъ о ней и удостовѣряютъ насъ въ ея существованіи. Нигдѣ нѣтъ сплошного праздника. Въ религіи не дѣлается исключенія изъ этого правила, дѣйствующаго по всѣмъ границамъ духовной жизни. Есть возрастъ, которому это еще непонятно, но суровый опытъ жизни всякому скоро дѣлаетъ понятнымъ, что всюду, по устроенію спасающаго насъ Божественнаго Промысла, мы обречены на трудъ; что въ этой жизни блаженство возможно только въ видѣ рѣдкихъ свѣтлыхъ мгновеній, напоминающихъ намъ объ истинномъ будущемъ блаженствѣ. А между тѣмъ свое самолюбіе, въ видѣ тонкаго эпикурейства, человѣкъ не перестаетъ вносить даже въ религію, предназначенную для истребленія всякаго эгоизма. Она не для наслажденій, какія даются даже молитвою; эти наслажденія религіи удѣляются только достойнымъ и трудящимся въ утѣшеніе и награду за труды ихъ, и то не всегда. Какъ же мы хотимъ безъ заслугъ и труда пользоваться такимъ благомъ, какъ вдохновенная, окрыляющая духъ молитва?
Какъ и все хорошее, молитва не есть дѣло только настроенія, но и дѣло долга, обязанность. Христіанская религія предъявляетъ свои требованія (новелѣнія) и къ сердцу человѣческому, когда говоритъ: возлюби; такое же повелѣніе предъявляетъ она ему и по отношеніи къ религіозному чувству, когда говоритъ: молись, «непрестанно молитеся» (1 Сол. V, 17 ср. Рм. XII, 12), т. е. въ какія бы настроенія ни ставила насъ наша грѣховность, мы обязаны молиться: когда сердце молчитъ, долженъ дѣйствовать долгъ. Самъ Господь Iисусъ Христосъ потребовалъ отъ учениковъ своихъ въ Геѳсиманскомъ саду, чтобы они молились, когда, заставъ ихъ спящими, разбудилъ и сказалъ: Бодрствуйте и молитеся... Духъ бодръ, плотъ же немощна (Мѳ. XXVI, 40-41; Мр. XIV, 37-38; Лк. XXII, 45-46). Конечно, они были тогда въ положеніи, которое исключаетъ всякую возможность молитвеннаго настроенія: ихъ клонило ко сну. Христіанская религія, такимъ образомъ, хочетъ самое сердце покорить закону и порядку, т. е. волѣ. Но сердце не сразу покоряется волѣ, а постепенно, съ опытами въ добрѣ, по мѣрѣ упражненій въ немъ, путемъ настойчиваго воспитанія. Этимъ путемъ христіанинъ мало-по малу воспитываетъ въ себѣ и самыя настроенія, отсутствующія сначала, и выростаетъ до способности вѣрить, любить и молиться не только по требованію долга, и съ принужденіемъ, но и по влеченію сердца. Тогда вѣра его дѣлается живою увѣренностью и убѣжденіемъ, любовь – сильнымъ и дѣятельнымъ чувствомъ, а молитва – истиннымъ общеніемъ твари съ Безконечнымъ Творцомъ ея.
Бодрствуйте и молитеся чтобы не впасть въ искушеніе лукавой ревности о чистотѣ и святости молитвы, которому особенно легко поддаться, ибо духъ бодръ, а плотъ немощна.
Немощна и лукава. Аминь.
Произнесено въ недѣлю мытаря и фарисея, въ церкви Нѣжинскаго Историко-Филологическаго Института кн. Безбородко.
Свящ. П. Свѣтловъ.
«Душеполезное Чтеніе». 1894. Ч. 1. Кн. 3 (Мартъ). С. 388-396.
