Новосвмуч. Іосифъ (Петровыхъ), митр. Петроградскій – Ночь на Голгоѳѣ и у Гроба Господня (Изъ воспоминаній о поѣздкѣ въ Палестину).
...Ночь на пятницу, 18 іюня (1899 года), а рѣшилъ провести на Голгоѳѣ и у Гроба Господня, въ храмѣ Воскресенія. До сихъ поръ – о, какія незабвенныя воспоминанія объ этой чудной ночи!.. Исповѣдавшись, въ 4 часа вечера, и отстоявъ вечерню съ утреней (всенощную) въ соборѣ Св. Троицы (при Русской миссіи), я поспѣшилъ въ храмъ къ 6 час. вечера, такъ какъ ворота храма затворяются приблизительно около 7 час. веч. до 4 ч. утра и, такимъ образомъ, желающіе быть на греческой службѣ, начинающейся ровно въ 12 час. ночи, должны ночевать внутри самаго храма.
Огромный храмъ Воскресенія уже утопалъ въ вечернемъ сумракѣ, когда мы подошли къ храму, который отъ этого казался какъ-то особенно таинственнымъ и величественнымъ... Открытыя еще двери его смотрѣли съ улицы какою-то какъ бы огромною зіяющею раною или брешью, и жутко было вступить въ эту брешь, зная, что за нею будешь запертъ на цѣлую ночь, и – запертъ такъ, что ужъ ни за что не выйдешь, что бы ни случилось съ тобою здѣсь, въ толпѣ совершенно чужихъ и незнакомыхъ людей. У дверей уже толпилась стража турецкая, готовясь запереть эти двери и унести ключи ихъ съ собой. Рѣзкимъ стукомъ желѣзнаго кольца о дверь она то и дѣло давала знать, чтобы нежелающіе на всю ночь быть отрѣзанными отъ всего міра уходили. Вечерняя тишина, воцарившаяся на улицѣ и царившая пока въ самомъ храмѣ, придавала какую-то особенную зловѣщую рѣзкость этимъ звукамъ, заставляя вздрагивать и какъ-то робѣть... А вдругъ – думалось мнѣ – ночью пожаръ, землетрясеніе, скандалъ какой и т. п., – и... тогда погибло все... Пришлось кое-какъ успокоивать себя, что и удалось, конечно, безъ большого труда. Желающихъ ночевать въ храмѣ было довольно порядочно, и большинство ихъ, почти даже, нужно сказать, – исключительно русскіе паломники. Это много вливало бодрости, и я приготовился на все. Вотъ, наконецъ, послѣдній особенно сердитый и продолжительный грохотъ желѣзнаго кольца прокатился по всѣмъ угламъ огромнаго храма, и вдругъ – заскрипѣли дверныя петли, загремѣли засовы, застучали защелкали увѣсистые замки, и... сердце еще разъ какъ-то болѣзненно и мучительно сжалось. Мнѣ казалось, что я живымъ точно закапываюсь въ могилу, живымъ полагаюсь во гробъ, и въ тотъ именно самый Гробъ, Который былъ тутъ такъ близокъ, ради Котораго я подъялъ столько тяжестей далекаго путешествія, столько всякихъ невзгодъ, лишеній, страховъ и всякихъ опасностей... «Ну что жъ?» – думалъ я: «умирать такъ умирать, если есть смерть рядомъ съ Живоноснымъ Гробомъ Живоноснаго Мертвеца»...
Я не зналъ еще и не слыхивалъ ни отъ кого, какъ проводятъ время до полуночной греческой службы запираемые внутри храма ночлежники, и преспокойно пошелъ отыскать себѣ укромный уголокъ, чтобы немножко хоть вздремнуть и прокоротать скучное для ожиданія время– до полуночи. По храму постоянно проходили отдѣльныя фигуры – кто ко Гробу Господню – поклониться Ему на свободѣ, оросить сладкими слезами умиленія, кто за свѣчками, кто на Голгоѳу, всю залитую безчисленными огнями, тогда какъ весь остальной храмъ оставался во тьмѣ, изъ которой какъ мотыльковъ тянуло всѣхъ къ безчисленнымъ огонькамъ Голгоѳы... Найдя достаточно укромный, какъ мнѣ казалось, уголокъ въ глубинѣ Голгоѳскаго придѣла, я устроилъ себѣ какое-то изголовье изъ бывшихъ при мнѣ вещей и примостился вздремнуть. Изъ этой дремоты вдругъ вывело меня неожиданное, необычайно-пріятное, тихое задушевное пѣніе. Это наши русскіе богомольцы нашли себѣ развлеченіе и лучшее средство скоротать время. – Сомкнувшись дружною тѣсною толпою у Голгоѳской святыни, они всю ночь до 12 час. молились, пѣли, слушая чтеніе Акаѳиста съ канономъ св. Креста, Страстямъ Христовымъ, Гробу Господню и пр. Заслышавъ это дивное пѣніе, я вдругъ потерялъ всякое желаніе спать п тотчасъ вмѣшался въ толпу богомольцевъ. Чудныя это были минуты! Русское, наше, родное, пѣніе въ чужой странѣ среди чужого народа, – пѣніе, захватывающее душу и уносящее ее въ какой-то другой, лучшій, волшебный, чарующій міръ!.. Сердце возвышалось до небесъ, душа трогалась, умилялась до слезъ – отъ этого благоговѣйнаго, усерднаго, спокойнаго, ровнаго пѣнія – у самаго подножія св. Христова Креста... Особенно дѣйствовало на душу это родное наше привычное пѣніе послѣ непривычныхъ для нашего уха и неописуемо-непріятныхъ мотивовъ и завываній греческаго пѣнія. Теперь, здѣсь было наше царство, здѣсь пѣла наша русская душа, упивалась своимъ упоительнымъ русскимъ блаженствомъ, и все казалось – отъ всего повѣяло – чѣмъ-то особеннымъ, невыразимо-пріятнымъ, роднымъ, дорогимъ, своимъ, несраѣненнымъ ни съ чѣмъ чужимъ. Самыя изображенія Голгоѳскія приняли какой-то особенный – мнѣ показалось – чисто русскій, ласкающій обликъ. Пѣли все, подходившее къ мѣсту, гдѣ мы находились: «Волною морскою», «Чертогъ Твой», «Разбойника благоразумнаго», «Егда славніи ученицы», и пр. и пр. – все весьма хорошо и твердо, и главное – задушевно. Я поражался при этомъ удивительною понятливостію и способностію нашихъ паломниковъ, которые безъ всякихъ книгъ и нотъ, безъ всякихъ регентовъ и дирижеровъ – выполняли такія пѣснопѣнія, которыя не всегда клеятся и въ незаурядныхъ хорахъ. Вотъ запѣли «кондакъ акаѳиста св. Христовымъ Страстямъ». Я не могъ удержаться, конечно, чтобы не подпѣвать, безъ всякаго самохвальства имѣя основанія считать себя и знатокомъ и любителемъ церковнаго пѣнія. При этомъ, боясь, что народъ не легко справится съ такими сложными вещами, какъ «Волною морского», – я старался даже пѣть погромче и послышнѣе для другихъ. И – о, какъ я былъ тотчасъ наказанъ за свое самомнѣніе! Я знаю наизусть множество пѣснопѣній Страстной седмицы и ужъ никакъ не могъ допустить, чтобы зналъ менѣе кого-либо изъ предстоявшихъ. Каково же было мое разочарованіе, стыдъ, позоръ, посрамленіе, когда народъ дружно и увѣренно затянулъ какой-то для меня совершенно незнакомый кондакъ, во время котораго я со своимъ «повышеннымъ» голосомъ вынужденъ былъ совершенно замолчать, спасовать, уничтожиться!.. Вѣкъ не забыть мнѣ этого позора, этого вразумленія, урока моему высокоумію, сраженному тѣмъ самымъ нашимъ простымъ народомъ, который такъ привыкли и любятъ обвинять въ непониманіи нашего Богослуженія и славянскаго языва, на которомъ оно совершается... Я былъ очевидцемъ и еще гораздо болѣе отраднѣйшаго факта, какъ нашъ простой богомолецъ распѣвалъ незнакомыя даже мнѣ, церковнику, пѣснопѣнія – со всею осмысленностью, видимымъ пониманіемъ, и съ чувствомъ. Недаромъ это пѣніе было такъ трогательно, такъ возвышало, умиляло, увлекало душу въ сладость слезной молитвы!
Труды смѣненнаго этою ночью дня, утомленіе, усталость ногъ отъ порядочной ходьбы, позднее время и т. п. – давали, однако, себя чувствовать, при всей сладости переживавшихся минутъ. А главное – надо было сберечь, силъ для греческой службы, для которой хотѣлось сохранить побольше свѣжести и воспріимчивости души. Зная по многимъ опытамъ, какъ это трудно, когда своевременно не заплатишь хоть маленькую дань природѣ сномъ, я рѣшилъ пожертвовать хотя немногими минутами переживавшагося удовольствія и снова отправился въ свой облюбованный уединенный уголокъ. Здѣсь, по примѣру нѣкоторыхъ другихъ, мнѣ удалось немного соснуть, несмотря на неумолкающее пѣніе вблизи и яркій свѣт лампадъ и свѣчей у св. Креста. Должно быть, я вздремнулъ около часика, причемъ все время мой дремотный слухъ не переставали оглашать дивныя пѣсни богомольцевъ. И сквозь сонъ слышимые, они дѣлали свое благодатно-великое дѣло, вливая въ душу вмѣстѣ съ чарующими звуками благодатныя волны какого-то неземного счастія, блаженныхъ грезъ и сновидѣній... Я проснулся – или вѣрнѣе сказать – вышелъ изъ состоянія дремоты въ замѣчательный моментъ: когда пѣніе вдругъ стихло, потому что пришло время греческой службы. Меня разбудила внезапно воцарившаяся тишина на Голгоѳѣ и по всему огромному храму. Поднявъ поникшую въ дремотѣ голову, я увидѣлъ, что около меня проходитъ съ кадиломъ греческій діаконъ: кадило его какъ-то необычайно-пріятно позвякивало своимм серебряными цѣпочками посреди гробовой тишины всего храма. Не было слышно еще ни чтенія, ни пѣснопѣній службы, какѣ кажется, потому что кажденіе совершалось до возгласа священнослужителя къ утрени. Такъ дѣлается и въ старѣйншхъ нашихъ обителяхъ, напр., въ Свято-Троицкой Сергіевой Лаврѣ и др. Вслѣдъ за греческимъ діакономъ на Голгоѳу поднялся армянскій, также съ кадиломъ, въ необыкновенно-поразившемъ меня облаченіи, завершавшемся не болѣе не менѣе, какъ – принадлежностью нашихъ митрополитовъ: митрою съ крестомъ наверху! Едва прошелъ этотъ со своимъ кадиломъ, какъ на смѣну его является діаконъ латинскій, въ подобномъ же облаченіи и тоже для кажденія Голгоѳской святыни, и такъ – одинъ за другимъ всѣ они шли по всему храму, совершая предваряющее утреннюю службу кажденіе. Вслѣдъ за этимъ началась и утреня – одновременно у каждой изъ трехъ названныхъ «вѣръ». Прежде всего, меня тянуло, конечно, прослушать нашу православную службу. Но – о, какъ она была скучна, чужда, непонятна нашему русскому сердцу въ греческомъ исполненіи, въ особенности послѣ недавнихъ чарующихъ звуковъ Голгоѳекихъ пѣсенъ! Много надо было усердія, желанія слушать, терпѣнія и внутренняго сознанія необходимости стоять, чтобы не бѣжать куда глаза глядятъ – отъ этого гнусливаго, пренепріятнаго, прескучнаго, ножемъ рѣжущаго ухо – греческаго пѣнія! Будничный характеръ службы, при ея малопонятности, ускорилъ истощеніе моего терпѣнія и усердія, и я отправился удовлетворять свою молитвенную жажду своими способами: пользуясь просторомъ около самаго Гроба Господня и на Голгоѳѣ, я приникъ душею къ этимъ святынямъ и далъ излиться всему, что въ ней накопилось за все это единственное во всей жизни время. Какъ сладко было особенно припасть ко св. Кресту Христову, на которомъ и теперь воображеніе рисовало такъ живо Распятаго Господа, окровавленнаго, истерзаннаго, измученнаго за наши беззаконія! О, какъ хотѣлось здѣсь плакать и рыдать безъ конца! Какъ хотѣлось здѣсь сложить и оплакать всѣ свои паденія, скверны, омыть ихъ слезами покаянія, обновиться рѣшимостію жизни новой, чуждой всякаго грѣха, слабости, скверны, порока... А у Гроба Господня, у этого залога нашего воскресенія – какъ хотѣлось сбросить всю ветхость, тлѣнность, мертвость грѣховную и воскреснуть душею для неба, для жизни, чуждой всего земного!
Утреня греческая была уже близка къ концу. Послѣ нея сразу (послѣ «Славословія Великаго») начиналась обѣдня. Служилъ ее архіепископъ – кажется, Іорданскій – Мелетій. Особенностей архіерейскаго служенія я подмѣтилъ не мало, по сравненію съ нашимъ русскимъ. Такъ, прежде всего архіерей облачался въ алтарѣ и оттуда съ дикиріемъ и трикиріемъ, имѣвшими форму также отличную отъ нашей, вышелъ со всѣмъ духовенствомъ сразу къ кувукліи, предъ которою для него стояло особое архіерейское кресло. Архіепископъ былъ въ очень хорошемъ облаченіи, только омофоръ лежалъ на немъ какъ-то помято и не совсѣмъ пріятно для глазъ. На головѣ – богатая митра, съ маленькимъ зеленымъ крестикомъ. Посохъ безъ сулка. У остального духовенства – священниковъ – ризы были очень неважны и сидѣли на нихъ какъ-то нескладно, точно мѣшки. Впечатлѣніе получалось для благолѣпія не совсѣмъ выгодное. У діаконовъ отличіе – двойные такъ называемые у насъ архидіаконскіе – орари. Обращалъ на себя вниманіе также архіерейскій посошникъ, одѣтый въ какой-то зипунъ, непривычный для русскаго глаза. Обѣдню служили частію по-гречески, частію – ради русскихъ богомольцевъ по-русски. Все русское пѣли наши русскіе паломники и паломницы весьма хорошо. Это были тѣ же самые богомольцы, которые такъ сладко отводили свою душу роднымъ пѣніемъ и родными звуками протекшую ночь на Голгоѳѣ. Первую ектенію («мирную») діаконъ произносилъ по-гречески, но «Господи помилуй» ему отвѣчали по-русски. Антифоны съ малыми ектеніями между ними – по-русски. «Спаси насъ, Сыне Божій» во время входа со св. Евангеліемъ пѣли греки, какъ-то перебивая другъ друга, крайне тяжелыми для слуха переходами и завываніями. «Святый Боже» – сначала пѣли очень долго и скучно – греки клирошане. Послѣ нихъ затянули служащіе, и затѣмъ съ площадки предъ кувукліей архіепископъ осѣнилъ народъ по обычаю – при пѣніи пѣвчими «ис полла эти деспота!». Это осѣненіе отличалось отъ нашего тѣмъ, что совершалось безъ креста, одними свѣтильниками. По осѣненій архіереемъ наши запѣли русское «Святый Боже», и затѣмъ послѣдовало чтеніе апостола – сначала по-гречески – грекомъ, потомъ по-русски – русскимъ богомольцемъ. Евангеліе читалось точно также сначала по-гречески, потомъ до непріятности сквернымъ ломанымъ славянскимъ языкомъ. Во время Евангелія замѣчательная особенность: архіерей вышелъ наружу изъ Гроба Господня, служившаго алтаремъ, и стоялъ лицомъ обратившись къ народу. Послѣ Евангелія – ектенія греческая, а «Господи помилуй»– русское. Потомъ я не замѣтилъ ни одной изъ другихъ, обычно слѣдующихъ за сугубою – ектеній. Запѣли сразу «Херувимскую» – наши паломники весьма трогательно и задушевно – напѣвомъ на «Благообразный Іосифъ». Еще любопытная особенность: архіерей самъ кадилъ во время Херувимской, держа въ другой рукѣ трикирій. Послѣ «Всякое нынѣ житейское» служащіе вышли изъ кувукліи съ Дарами и пошли кругомъ ея. Архіерей въ, это время оставался въ кувукліи и при входѣ въ нее принималъ Дары, поминая при этомъ русскія имена, по запискамъ и поминаньямъ русскихъ богомольцевъ. Послѣ «Яко да Царя» архіерей осѣнилъ народъ однимъ дикиріемъ или трикиріемъ – не упомню, и затѣмъ діаконъ вышелъ говорить ектенію также съ дикиріемъ въ лѣвой рукѣ. Дальше пѣли все по-русски, хотя возгласы дѣлались по-гречески. «Милость мира» прекрасно спѣли наши паломницы умилительнымъ напѣвомъ, обработаннымъ у Турчанинова. Во время причащенія служащихъ пѣли «Да воскреснетъ Богъ» и «Плотію уснувъ». Причащеніе мірянъ происходило послѣ обѣдни, по отпустѣ и уходѣ архіерея въ греческій храмъ Воскресенія, въ алтарѣ котораго онъ и разоблачился. Вѣроятно, это дѣлается потому, что наступала скоро очередь службы для другихъ «вѣръ», и при большемъ количествѣ, причастниковъ приходится по необходимости спѣшить, а иногда, можетъ быть, и уходить отсюда вовсе, совершая причащеніе уже въ Воскресенскомъ храмѣ, потому что очередники-иновѣрцы не церемонятся въ такихъ случаяхъ, и, не дожидая замѣшкавшихъ, начинаютъ свою службу со своими принадлежностями, причемъ бываетъ – говорятъ – и то, что, чего не успѣютъ во время убрать греки, все это безцеремонно сбрасывается и замѣняется «своимъ». Горько и больно видѣть такую ненависть послѣдователей Того, Который даже враговъ заповѣдалъ любить и прощать. И гдѣ же все это? У самаго Его Гроба, гдѣ – казалось бы – все должно замереть въ благоговѣйномъ страхѣ и трепетѣ!.. Предъ кувукліей вы видали, конечно, на ея изображеніяхъ три пары огромныхъ подсвѣчниковъ съ огромными же свѣчами. Это свѣчи трехъ главнѣйшихъ «вѣръ», въ даръ Распятому Умершему за насъ и Воскресшему Страдальцу. И тутъ опять цѣлая печальная трагедія вражды и непримиримой злобы и ненависти Христовыхъ – стыдно сказать – послѣдователей. Когда зажигаютъ свой свѣчи греки, другія «вѣры» тщательно наблюдаютъ, чтобы ихъ свѣчи въ это время были потушены. И не прежде зажгутъ они свои, какъ потушатъ свои свѣчи греки, въ свою очередь строго наблюдающіе столь постыдный нейтралитетъ своихъ свѣчей! И такъ изо дня въ день.
Былъ четвертый часъ утра, когда кончилась обѣдня, и изъ отвореннаго уже храма намъ можно было пойти домой. Іерусалимъ еще весь спалъ, и жутко было на его пустынныхъ, узкихъ, темныхъ улицахъ. Заря здѣсь появляется лишь предъ самымъ восходомъ солнца, и мракъ ночной просвѣтлялся нѣсколько лишь звѣздами, какъ-то особенно здѣсь яркими на совершенно чистомъ прозрачномъ небѣ. Лишь по мѣрѣ приближенія къ русскимъ постройкамъ и по выходѣ изъ высокихъ, узкихъ и тѣсныхъ улицъ Іерусалима, я замѣтилъ, что мракъ ночи уже прогонялся намѣчавшеюся на востокѣ зарею... Необыкновенно свѣжій, благоуханный воздухъ вливался въ грудь живительною струею, наполняя душу сладкимъ чувствомъ счастія и безмятежнаго довольства!.. Было такъ хорошо, какъ бываетъ только въ Пасху, когда возвращаешься домой послѣ службы, старая желаніемъ обнять весь міръ, отрѣшиться отъ земли, улетѣть куда-то далеко-далеко, въ глубь и даль бездоннаго неба!..
Въ воскресенье слѣдующей недѣли я опять рѣшилъ провести ночь въ храмѣ Воскресенія. Меня весьма интересовало прослушать воскресную службу въ греческомъ исполненіи, и еще разъ напутствовать себя св. Тайнами, такъ какъ черезъ день мы уже рѣшили ѣхать домой, въ Россію.
Эта ночь подъ воскресенье познакомила меня со многими любопытными сторонами быта грековъ-святогробцевъ, о которыхъ говорятъ такъ мало хорошаго. Особенно бросается въ глаза ихъ унизительно-жалкая жадность къ наживѣ. Русскому священнику они никакъ не позволятъ служить одному, а непремѣнно съ своимъ – грекомъ. Среди моихъ спутниковъ былъ одинъ батюшка, разсказы котораго до крайности возмущали душу. Ему не позволяли вынуть частицы деже изъ своихъ просфоръ и изъ нашихъ, которые мы попросили его вынуть. Это непремѣнно долженъ былъ сдѣлать грекъ, который все время не спускалъ глазъ съ нашего священника и едва замѣчалъ, что кто-либо изъ его знакомыхъ земляковъ протягивалъ ему просфоры съ просьбою вынуть частицы, какъ грекъ перехватывалъ и вынималъ самъ, добираясь прежде всего до денегъ, прилагаемыхъ съ просфорами. При этомъ онъ грубо замѣчалъ священнику нашему, чтобы тотъ не трогалъ самъ просфоръ и не вынималъ ихъ. Та же жадность видна въ удивительно-безцеремонныхъ стѣсненіяхъ, практикуемыхъ святогробцами по отношенію къ русскимъ церквамъ въ Іерусалимѣ. На Елеонской горѣ, въ великолѣпномъ русскомъ храмѣ – Вознесенія Господня не позволяютъ служить болѣе одного раза въ недѣлю – по четвергамъ: это для того, чтобы доходы денежные приносились болѣе въ Воскресенскій храмъ грековъ. То же самое – въ храмѣ на раскопкахъ, близъ самаго Воскресенскаго храма. Великолѣпная церковь, расписанная трудами лучшихъ русскихъ живописцевъ, цѣлыхъ пять лѣтъ не была допускаема греками къ освященію, и только наши ухитрились какъ-то добиться ея освященія, привязавъ оное къ ознаменованію памяти Царя-Миротворца... И здѣсь то же служба разрѣшена лишь разъ въ недѣлю. Да и то безъ звона! У католиковъ, у лютеранъ есть звонъ, а намъ русскимъ, православнымъ, – нельзя, потому что придетъ народу больше, и доходовъ грекамъ будетъ меньше. Кстати не безъ этихъ же соображеній установлено и то, чтобы служба въ обѣихъ названныхъ церквахъ, разъ въ недѣлю разрѣшаемая, начиналась непремѣнно послѣ окончанія въ тѣ дни обѣденъ греческихъ. Раньше нельзя: надо сначала, чтобы попало побольше денегъ грекамъ, ну, а потомъ пожалуйте и къ своимъ.
Не мало соблазнительнаго для благочестиваго чувства насмотрѣлся я въ эту вторую ночь у Гроба Господня. Русскія пѣвицы оказались (по крайней мѣрѣ нѣкоторыя) наемницами святогробцевъ, подъ ихъ покровительствомъ причиняющими не мало вреда и каверзъ своимъ же землякамъ-богомольцамъ. На Голгоѳѣ поютъ и читаютъ только то, что захотятъ и какъ захотятъ онѣ. Мой спутникъ-священникъ задумалъ прочитать у Креста Господня каноны правила ко св. Причащенію. Одна изъ пѣвицъ перебиваетъ его и властно требуетъ, чтобы онъ читалъ прямо акаѳистъ Страстямъ Христовымъ. На возраженіе священника, что онъ прочтетъ и акаѳистъ, когда дочитаетъ до 6-й пѣсни, пѣвица опять грубо требуетъ, чтобы читалъ, какъ его просятъ. Священникъ уступилъ; избѣгая скандала, которымъ пригрозила пѣвица, сказавъ, что она сама начнетъ читать. Этому бѣдному батюшкѣ какъ-то вообще повезло въ эту ночь на столкновенія съ пѣвицами. Мы попросили его прочитать для насъ правило ко св. Причащенію въ одномъ изъ уединенныхъ уголковъ храма, гдѣ мы рѣшительно никому не мѣшали. Вдругъ является греческій монахъ и сгоняетъ насъ съ этого мѣста, объявляя, что здѣсь онъ будетъ кого-то исповѣдывать. Въ дѣйствительности оказалось, ему донесла пѣвица, что русскій «чужой» священникъ отбиваетъ греческіе доходы, читая правило для богомольцевъ. Этого было достаточно, чтобы насъ отсюда погнали. Не успѣли мы расположиться въ другомъ еще болѣе укромномъ уголкѣ, какъ откуда ни возьмись другая пѣвица почти вырываетъ книжку изъ рукъ священника, и не то проситъ, не то требуетъ – дать почитать ей, такъ какъ она скоро ѣдетъ и говѣетъ здѣсь послѣдній разъ. Это была, какъ оказалось послѣ, также одна изъ наемницъ святогробцевъ, которыя нанимаются ими для болѣе успѣшнаго обиранія нашихъ паломниковъ, платящихъ здѣсь за все.
Воскресной утренѣ предшествовалъ пронзительно-рѣзкій звонъ какихъ-то колоколовъ въ самомъ храмѣ. Утреня началась тотчасъ же. Архіерей читалъ шестопсалміе и онъ же пѣлъ тропарь на Богъ Господь... Послѣ этого зачитали каѳизмы, во время которыхъ всѣ клирошане достали себѣ по какому-то жезлу въ видѣ нашихъ ухватовъ, и отдыхали упираясь на нихъ грудью и руками... Послѣ каѳизмъ сразу начали пѣть «Благословенъ еси Господи», затѣмъ – антифоны на распѣвъ, далѣе читалось Евангеліе и затѣмъ запѣли канонъ. Пѣли на распѣвъ не только ирмосы, но и самые тропари канона, довольно мелодичнымъ скорымъ напѣвомъ, напоминавшимъ мнѣ нашъ напѣвъ канона 1-го гласа, если его пѣть учащеннѣе... Пѣли архіереи – одинъ на правомъ, другой на лѣвомъ клиросахъ, чередуясь; между собою. Издали доносились въ это время и могучіе звуки католическаго органа, мощною волною заполнявшіе весь огромный храмъ Воскресенія и заглушавшіе слабое по сравненію съ ними пѣніе грековъ. Доносилось временами откуда-то пѣніе армянъ, и все это мѣшалось въ одинъ какой-то странный, но не лишенный сильнаго впечатлѣнія громъ хвалы Христу-Воскресшему, проповѣданному всѣмъ концамъ земли и народамъ. – Ектеніи послѣ 3 и 6 пп. канона и др. говорилъ одинъ изъ іеромонаховъ, стоявшихъ на клиросѣ, причемъ я не замѣтилъ на немъ никакого облаченія; на царскихъ вратахъ (по обычаю грековъ) висѣла епитрахиль, но онъ ею не пользовался. Вообще обращеніе грековъ со святынею наряжаетъ наше русское сердце крайнею неряшливостію и неблагоговѣйностью. Вездѣ грязь, пыль и соръ – въ изобиліи. Придѣльные престолы храма въ мѣстахъ священныхъ воспоминаній стоятъ ничѣмъ не покрываемые, не отгороженные, – такъ что къ нимъ приближается и прикасается всякій; женщины особенно усердствуютъ, свободно прикладываясь къ этимъ престоламъ и освящая на нихъ свои паломническія покупки... Когда начинали служить обѣдню во св. Гробѣ, я самъ видѣлъ, какъ грекъ вытащилъ откуда-то чуть не съ полу доску, положилъ ее на камень въ предѣлѣ ангела, покрылъ парчевымъ покровомъ, и это былъ престолъ, на которомъ потомъ совершалось святѣйшее Таинство. Но что всего возмутительнѣе и нетерпимѣе въ этомъ «Святомъ Святыхъ» цѣлаго христіанскаго міра, такъ это – отхожее мѣсто въ самомъ храмѣ! При томъ условіи, что здѣсь приходится оставаться взаперти на цѣлую ночь большому числу богомольцевъ, конечно, нельзя допустить совершеннаго изгнанія изъ храма Божія этой мерзости, едва отдѣляющейся отъ него одною дверью. Судите сами, что бываетъ здѣсь при огромномъ множествѣ богомольцевъ, иногда остающихся въ храмѣ...
Еще хуже и возмутительнѣе, можетъ быть, то, что здѣсь вѣетъ печальный духъ заклятой вражды христіанъ различныхъ вѣроисповѣданій между собою и, можетъ быть, не столько христіанъ вообще, сколько – ихъ пастырей и руководителей! Печать этой вражды видна вездѣ и во всемъ. Ей обязано то, что на кувукліи цѣлыми возами валяется всякая грязь, мерзость, птичій пометъ, какія-то доски, палки, щепки и т. п. На главкѣ кувукліи до сихъ поръ не ставятъ отвалившагося креста, не вставляютъ во многихъ мѣстахъ разбитыхъ стеколъ и т. д. Всѣ «вѣры» хотѣли бы сдѣлать тутъ все возможное, однакоже... и теперь – подобно какъ 1900 слишкомъ дѣтъ назадъ – Святыня Христова пребываетъ въ атмосферѣ человѣческой ненависти, зависти, злобы, вражды и всякой испорченности, и какъ бы въ вѣчное возмездіе и изобличеніе этой величайшей аномаліи, какую когда-либо могъ представить мiръ послѣдователей Учителя любви, даны двери и ключи этой величайшей святыни – въ руки служителей Магомета, заклятыхъ враговъ и гонителей Христіанства! Донынѣ стража изъ этихъ враговъ стережетъ Св. Гробъ Того, Кто доселе умираетъ и страждетъ отъ нашихъ грѣховъ, беззаконій и пороковъ!
А. І.
«Душеполезное Чтеніе». 1905. Ч. 1. Апрѣль. С. 531-544.
