Сергѣй Васильевичъ Кохомскій – Благолѣпіе богослуженія при бѣдности обстановки.
Одну изъ существенныхъ обязанностей, указуемыхъ духовенству и правилами Церкви, и Верховною Властію[1], является охраненіе благолѣпія въ богослуженіи. Но при этомъ можетъ возникнуть вопросъ, возможно ли благолѣпное богослуженіе въ бѣдномъ храмѣ, какихъ очень много, при убоихъ облаченіяхъ и при крайне малочисленномъ клирѣ. Не оставляетъ ли благолѣпіе богослуженія исключительной принадлежпости богатыхъ городскихъ храмовъ, сіяющихъ иконами въ золотыхъ окладахъ, храмовъ, блистающихъ въ праздничные дни отъ безчисленнаго множества свѣчей и оглашаемыхъ пѣніемъ многочисленнаго клира и благоустроеннаго хора? Чтобы рѣшить эти вопросы, посмотримъ, что нужно разумѣть подъ благолѣпіемъ вообще и подъ благолѣпіемъ богослуженія въ частности.
Несомнѣнно, что въ понятіе благолѣпія (εὐπρέπεια) входитъ чувственная красота, о которой псалмопѣвецъ говоритъ: «Господи, возлюбихъ благолѣпіе дому Твоего» (25, 8). Конечно, такая красота въ высшей степени приличествуетъ храму, какъ жилищу Того, Кто облекается славою и великолѣпіемъ (103, 1). Не менѣе приличествуетъ она всѣмъ прочимъ предметамъ, дѣйствіямъ и словамъ, которыя человѣкъ посвящаетъ Господу и въ которыхъ тѣлесно выражаетъ свое стремленіе къ Нему. Мало того: о Госиодѣ сказано, что красота – въ десницѣ Его (Пс. 15, 11); Онъ есть самоисточная Красота; а посему только то истинно прекрасно, что имѣетъ нѣкоторое отношеніе къ Нему, въ плодахъ же человѣческаго творчества только то, что посвящается Ему, что освѣщено и согрѣто религіозно-нравственнымъ чувствомъ. Поэтому, если бы красота подверглась изгнанію изъ храма, то рано или поздно къ этому присоединилось бы изгнаніе ея изъ человѣческой жизни, изъ человѣческаго творчества. Что все художественно – прекрасное имѣетъ связь съ религіей, и что храмъ есть колыбель красоты, насколько она принадлежитъ человѣческимъ созданіямъ, это всего лучше видно изъ того, что всякое искусство даетъ лучшіе плоды тогда, когда оно служитъ религіи, и посему лучшая живопись, несомнѣнно, религіозная, лучшая архитектура-церковная, лучшая музыка (пѣніе) – священная.
Но въ понятіе благолѣпія входитъ не одна только чувственная красота. Св. Писаніе говоритъ намъ также и о великолѣпіи святости. «Родъ и родъ восхвалятъ дѣла Твоя», говоритъ псалмопѣвецъ, «великолѣпіе славы святыни Твоея возглаголютъ» (144, 4-5). Если всякое искусство, какъ мы выше сказали, приноситъ лучшіе плоды тогда, когда служитъ религіи, то это именно потому, что въ этомъ случаѣ чувственная красота одухотворяется красотой духовной, что въ согласномъ соединеніи красокъ, звуковъ и архитектурныхъ линій сказывается человѣческому духу что-то неземное, безконечно чистое и возвышенное, – словомъ, святое. Зримая или слышимая красота является тлѣнной оболочкой нетлѣннаго и вѣчнаго блага, иной неувядаемой красоты, и отъ этого кажется еще прекраснѣе, еще сильнѣе дѣйствуетъ на человѣка. Это нетлѣнное благо, эта неувядаемая красота святости, которая одна только и можетъ возвысить, оживить и одухотворить всякую чувственную красоту, и составляетъ важнѣйшую и неотъемлемую стихію истиннаго благолѣпія. Безъ нея красота чувственная превращается въ простую красивость, которая только глаза пріятно раздражать можетъ, какъ пріятный узоръ, какъ изящный нарядъ. Напротивъ, благолѣпіе святости можетъ быть и безъ чувственной красоты. Оно можетъ соединяться съ внѣшнимъ униженіемъ и безчестіемъ, какъ это было съ Богочеловѣкомъ въ часы Его страданій. О Немъ было сказано у пророка, что Онъ не имѣлъ тогда «ни вида, ни величія», «не было въ Немъ вида, который привлекалъ бы насъ къ Нему – Онъ былъ презрѣнъ и умаленъ предъ людьми – и мы отвращати отъ Него лице свое» (Исаіи 53, 2-3). Но можно ли отрицать въ страждущемъ Сынѣ Божіемъ благолѣпіе святости? Не это ли благолѣпіе дѣйствовало на загрубѣлую душу разбойника, когда послѣдній говорилъ: «мы – достойная по дѣламъ наю воспріемлева – Сей же ни единаго зла сотвори – помяни мя, Господи, егда пріидеши во царствіи Твоемъ» (Лук. 23, 41-42)? Это благолѣпіе праведности привлекло къ Христу сотника, сказавшаго: «воистину человѣкъ сей праведенъ бѣ» (47). При этомъ мы разумѣемъ, конечно, не такую святость, которая открыта только Божіимъ очамъ и сокрыта отъ очей человѣческихъ, но такую, которая бываетъ видима людямъ, выражаясь во внѣшности, и чрезъ наблюденіе дѣйствуетъ на нравственное чувство человѣка такъ же, какъ красота на чувство эстетическое. Такъ подѣйствовало на разбойника и обратило его къ Христу нравственное величіе и высочайшая святость Господа, выражавшіяся въ Его кроткомъ и незлобивомъ видѣ, въ Его сѣтованіи о судьбѣ дщерей іерусалимскихъ и наипаче въ Его молигвѣ за враговъ (Лук. 23, 28-31, 34).
Если благолѣпіе состоитъ не въ одной чувственной красотѣ, какъ благолѣпіе цвѣтка (упоминаемое ап. Іаковомъ, 1, 11), но и въ святости, проявляемой наружностію и дѣлами человѣка, если даже благолѣпіе святости имѣетъ преимущество предъ благолѣиіемъ красоты и можетъ обходиться безъ этого послѣдняго, то вопросъ о возможности благолѣпнаго служенія Богу при самой скудной обстановкѣ рѣшается легко и притомъ – въ положительномъ смыслѣ. Тамъ, гдѣ богослуженіе не можетъ по бѣдности отличаться благолѣпіемъ красоты, оно можетъ отличаться благолѣпіемъ святости. Пусть христіане, согласно пророчеству Исаіи, «придутъ носяще злато, и ливанъ принесутъ, и камень честенъ», и такъ «вознесутся пріятная на жертвенникъ Господа, и домъ молитвы Его прославится» (60, 6-7); но гдѣ это невозможно, тамъ, при убожествѣ храма, при скудости и бѣдности священныхъ облаченій, при отсутствіи искусства, которое приносило бы плоды свои на жертвенникъ вѣры, пусть тѣмъ болѣе сіяетъ благолѣпіе святости, свойственной богослуженію по самому существу его. Вспомнимъ, что въ первые вѣка христіанства вѣрующіе, вслѣдствіе преслѣдованій, собирались для богослуженія въ мрачныхъ пещерахъ, называемыхъ катакомбами, при свѣтѣ факеловъ, тускло свѣтившихъ въ сыромъ воздухѣ подземелья, и что въ то время богослуженіе отправлялось крайне просто, – не украшенное никакимъ искусствомъ, оно украшалось только святостію истины, выраженіемъ которой оно служило. И это богослуженіе, будучи совершаемо при такой скудной обстановкѣ, которая несравнима ни съ чѣмъ современнымъ, однимъ только благолѣпіемъ святости привлекало вѣрующихъ и умножало чадъ Церкви.
Но если богослуженіе Христовой Церкви служитъ выраженіемъ святѣйшей истины и слѣдовательно само по себѣ всегда свято, то кто нибудь можетъ подумать, что въ этомъ отношеніи излишне какое бы то ни было человѣческое стараніе и совершенно безвредно отсутствіе въ людяхъ усердія. Нѣтъ; богослуженіе бываетъ благолѣпно своею святостію только тогда, когда оно совершается должнымъ образомъ, когда его святость не скрывается въ нерадивомъ и неусердномъ совершеніи. Какъ возвышенно – свято возглашеніе священника въ началѣ литургіи, когда онъ благословляетъ или прославляетъ царство Отца и Сына и Святаго Духа! Какъ бы ни бѣдно было его облаченіе, онъ представляется величественнымъ: кругозоръ его простирается далеко за предѣлы низкаго и тѣснаго храма и обнимаетъ вѣчную и вселенскую Церковь Божію; прославляя ее, онъ въ тоже время возноситъ благодареніе за милости, получаемыя ею отъ Троичнаго Бога и составляющія ея славу. Но эти слова, исполненныя высокаго и святаго значенія, могутъ быть произнесены скороговоркою или такимъ тономъ, которымъ говорятъ о вещахъ, нимало не святыхъ; тогда святость ихъ будетъ сокрыта отъ слуха и разумѣнія предстоящихъ – и благолѣпія святости не получится. Святы прошенія ектеніи великой: христіанская любовь обтекаетъ здѣсь весь міръ и посылаетъ молитвенное благожеланіе и Царю со всѣмъ его домомъ, и послѣднему труженику, пловцу, путешественнику. Но эти прошенія можно произносить такъ, что они будутъ заглушаться пѣніемъ «Господи, помилуй», и до слуха молящихся будетъ доноситься только ихъ общее окончаніе: «Господу помолимся»; святость ихъ не будетъ слышима и видима, не будетъ благолѣпія святости.
Вь виду того, что произношеніе, чтеніе и пѣніе должны въ возможной степени соотвѣтствовать святости читаемаго и поемаго, Церковь установила нѣкоторыя правила чтенія, создала и создаетъ опредѣленные напѣвы; тѣмъ не менѣе усмотрѣнію, умѣнію и усердію священнослужителей предоставляется еще очень много. Возьмемъ для примѣра установленныя (не чрезъ какія-либо опредѣленія, но чрезъ всеобщее употребленіе) правила чтенія Апостола и Евангелія. Въ основаніи ихъ лежитъ взглядъ, что всякое читаемое въ церкви зачало имѣетъ въ себѣ какую-нибудь одну мысль, одно чувство; въ послѣдовательномъ ходѣ чтенія эта мысль постепенно раскрывается, чувство постепенно усиливается. Посему принято читать Апостолъ и Евангеліе голосомъ, постепенно возвышающимся, и заканчивать чтеніе громогласно. Въ этой громогласности разумѣется побѣда вѣры, побѣдившей міръ (1 Іоан. 5, 4). Но вмѣсто благолѣпія святости получается нѣчто совершенно противоположное, если чтеніе начинается голосомъ глухимъ и неслышнымъ, а оканчивается крикомъ. – Кромѣ того, всякое чтеніе (равно какъ и пѣніе) становится благолѣпнымъ отъ вразумительности. Пусть голосъ читающаго (или поющаго) не имѣетъ никакой особенной пріятности, пусть это будетъ дрожащій и дребезжащій голосъ псаломщика-старца; все несовершенство его чтенія или пѣнія будетъ покрыто, искуплено и сглажено святостію и трогательностію читаемаго (или поемаго), если каждое слово, отчетливо произносимое, будетъ какъ бы влагаться въ уши и доводиться до ума и сердца слушающихъ. Помнится намъ пѣпіе сдного стараго псаломщика, голосъ котораго дрожалъ; но псаломщикъ пѣлъ, отчетливо произнося каждое слово, и полуслѣпой взглядъ его благоговѣйно устремленъ былъ къ иконѣ, какъ бы къ живому лику Господа; онъ пѣлъ: «Преобразился еси на горѣ, Христе Боже», – «да возсіяетъ и намъ грѣшвымъ свѣтъ Твой присносущпый», и пѣніе его было лучше и благолѣпнѣе, чѣмъ пѣніе иного благоустроеннаго хора, у котораго не разберешь, что онъ поетъ; самое дрожаніе его голоса, казалось, происходило не отъ дряхлости, но отъ глубоко потрясенной души, отъ сердца, объятаго святыми мыслями и желаніями священнаго пѣснотворца.
Какъ святость читаемаго и поемаго сообщаетъ богослуженію благолѣпіе при условіи чтенія вразумительнаго и благоговѣйнаго, такъ святость дѣйствій, входящихъ въ составъ богослуженія, сообщаетъ ему благолѣпіе при условіи благоговѣйной чинности и неторопливости движеній священнослужителя. Часто призывая молящихся стоять прямо (прости), стоять добрѣ, стоять со страхомъ, Церковь показываетъ, что и во внѣшнемъ положеніи предстоящихъ должно отражаться святость богослужебныхъ дѣйствій. Но еще болѣе это должно быть сказано о внѣшнемъ видѣ, положеніи и движеніяхъ священнослужителей. Вся ихъ внѣшность должна свидѣтельствовать, что они совершаютъ дѣло святое. Тогда и въ этомъ отношеніи получится благолѣпіе святости, превосходящее красоту дорогихъ украшеній и одеждъ и заставляющее забывать объ ея отсутствіи.
С. Кохомскій.
«Руководство для сельскихъ пастырей». 1898. Т. 2. № 23. С. 121-127.
[1] См. Высочайшій рескриптъ Высокопреосв. Владимиру, Митрополиту Московскому и Коломенскому отъ 21 февр. 1898 г. // «Церковные Вѣдомости». 1898. № 9. С. 44. – ред.
