Проф.-протоіерей Николай Гроссу – Основной характеръ проповѣди св. Іоанна Златоуста.
Св. Іоаннъ Златоустъ, и по своему внутреннему религіозно-нравственному настроенію, и по направленію своей проповѣднической дѣятельности, принадлежалъ къ поколѣнію мучениковъ, т. е. къ поколѣнію тѣхъ людей, которые просіяли въ христіанствѣ мужествомъ необычайнымъ, вѣрою непоколебимою, ревностью окрыленнаго и горячею, которые всю свою жизнь пламенѣли любовью къ Богу и желаніемъ спасенія всѣмъ людямъ. Добровольно и сознательно выдѣляли себя эти люди изъ среды язычниковъ, проходили тяжелый и длинный путь самовоспитанія въ требованіяхъ вѣры Христовой и путемъ всякихъ бѣдствій и страданій за Христа постепенно проясняли свои религіозныя убѣжденія. Въ евангельскомъ ученіи для нихъ все было одинаково дорого; каждая черта, каждый штрихъ имѣли свой смыслъ, свое значеніе. Они легко замѣчали всякую фальшь въ жизни, и тотчасъ спѣшили возстановить нарушенную гармонію, привести каждой свой шагъ въ соотвѣтствіе съ духомъ христіанства. Окруженные враждебною массою язычниковъ, принужденные непрерывно вести борьбу за свои идеалы, они не знали отдыха на избранномъ пути, ихъ вниманіе къ своему внутреннему міру никогда не ослабѣвало, ихъ одушевленіе великою идеею служенія Церкви Христовой никогда не остывало.
Поистинѣ – это было великое поколѣніе. Величіе его заключалось въ его необыкновенной религіозной восторженности, въ той горячности и энергіи, которыя сказывались во всѣхъ его словахъ и дѣлахъ. Оно было охвачено идеаломъ Христовой жизни всецѣло, безраздѣльно. Поэтому оно увѣренно шло къ побѣдѣ надъ міромъ. Тѣсно смыкались его ряды, когда язычество усиливалось разстроить ихъ. И оно дѣйствительно доставило христіанской вѣрѣ и Церкви полное торжество.
«И властители воевали противъ Церкви, и народы непрестанно возставали, когда еще мала была искра благочестія; однако они не погасили и не погубили ея, но сами они погибли, – а искра та, увеличиваясь, поднялась на высоту и объяла всю вселенную, тогда какъ всѣ вѣрные были убиваемы, сожигаемы, низвергаемы съ утесовъ, потопляемы въ морѣ, отдаваемы дикимъ звѣрамъ»{1}. Экзальтированный царь-отступникъ Юліанъ, сдѣлавшій во второй половинѣ 4 вѣка послѣднюю безумную попытку возстановить язычество въ прежнемъ его блескѣ и величіи, хорошо сознавалъ, что въ христіанствѣ «не только мужи, но и нѣжныя дѣти и не знавшія брака дѣвы, и вообще всякій возрастъ и каждый полъ стремятся на смерть за благочестіе»; поэтому-то онъ «терзался и досадовалъ и не хотѣлъ открыто провозгласить войну», говоря, что «всѣ, какъ пчелы на сотъ, полетятъ на мученичество»{2}.
Но тогда же, во второй половинѣ 4 вѣка, уже ясно обозначилось выступленіе въ христіанствѣ новаго поколѣнія вѣрующихъ, народившагося послѣ торжества Церкви при Константинѣ Великомъ и его преемникахъ. Миръ и вообще внѣшніе успѣхи Церкви, достигнутые при первыхъ христіанскихъ императорахъ, внесли большое разслабленіе во внутреннюю жизнь вѣрующихъ. Въ религіи дѣло обстоитъ такъ же, какъ и въ другихъ областяхъ жизнедѣятельности человѣка: покой, пріобрѣтенная увѣренность въ прочности своего положенія, отсутствіе заботъ о будущемъ – и въ религіи есть начало отцвѣтанія, замиранія. «Безопасность для благочестія есть величайшее изъ всѣхъ гоненій, говоритъ св. Іоаннъ Златоустъ: это хуже самаго гоненія. Безопасность, какъ бы потокъ наводняющій, разслабляетъ душу; и что зной и холодъ, тоже гоненіе и безопасность.... Безопасность наводитъ сонъ на душу, производитъ великую невнимательность и безпечность, возбуждаетъ всякаго рода страсти»{3}. Равнымъ образомъ, внѣшняя сила, могущество, престижъ и въ религіи кажутся весьма привлекательными и люди охотнѣе становятся на сторону той вѣры, которая даетъ имъ болѣе внѣшнихъ преимуществъ, хотя бы она не вполнѣ соотвѣтствовала внутреннимъ ихъ убѣжденіямъ. По всему этому, когда Церковь пріобрѣла и эту безопасность и этотъ престижъ, она быстро стала увеличивать свои ряды на счетъ язычества. Но, къ сожалѣнію, ея громаднѣйшія завоеванія оказались чисто территоріальными и не только не соотвѣтствовали росту внутренняго благочестія въ Церкви, но даже послужили къ явному вреду для послѣдняго. Язычники, вступавшіе въ Церковь болѣе по соображеніямъ житейскаго характера, продолжали оставаться язычниками по жизни, а иногда и по вѣрованіямъ. Они нисколько не думали отказываться отъ прежнихъ своихъ привычекъ, симпатій и антипатій. Христіанство для нихъ было лишь модною одеждою, ко времени пріобрѣтенною{4}. Вотъ эти-то христіане лишь по имени и сосіавляли то новое поколѣніе, которое наполнило собою къ концу 4 вѣка христіанскія общины и въ городахъ и въ селахъ, и въ Азіи и въ Европѣ, и на востокѣ и на западѣ{5}, и которое св. Златоустъ названъ сѣномъ, годнымъ только для огня, обозначивъ этимъ отсутствіе у него христіанскаго благочестія, богатства добродѣтели{6}. Участіе, какое они принимали въ религіозныхъ спорахъ того времени, не только не приносило никакой пользы вѣрѣ и жизни христіанской, но, напротивъ, служило во вредъ всей Церкви. Вотъ, какь горько жалуется на это св. Василій Великій изображая свое время{7}: «Догматы благочестія извращены, уставы Церкви нарушены; любостяженіе людей, не боящихся Господа, кидается за начальственными должностями и предсѣдательство вьявь уже предлагается въ награду за нечестіе; исчезла сановитость священническая; мало людей, пасущихъ стадо Христово разумно... Не видно точнаго исполненія церковныхъ правилъ, много стало свободы грѣшить... Погибъ праведный судъ; всякій ходитъ по волѣ сердца своего; порокъ не знаетъ себѣ мѣры; народъ не слушаетъ увѣщаній. Невѣрные смѣются, маловѣрные колеблются; вѣра сомнительна, невѣріе проливается въ души. Молчатъ уста благочестивыхъ, развязанъ всякій хульный языкъ... Какіе источники слезъ будутъ достаточны для столькихъ несчастій». И всего печальнѣе въ положеніи Церкви было то, что новое поколѣніе мало сознавало необходимость иныхъ привычекъ, иной жизни. Оно съ спокойной совѣстью оставалось въ Церкви, нисколько не думая объ исполненіи своихъ обязанностей въ отношеніи къ ней.
Пока шла борьба съ разными ересями, корень этого великаго зла скрывался, его не замѣчали; но когда къ концу 4 вѣка наступилъ миръ въ Церкви, онъ обнаружился во всей своей ужасающей наготѣ. Стало ясно, что блестящій вѣкъ мучениковъ остался далеко позади, и церковная жизнь вступила въ новый періодъ своего развитія. На распутій этихъ двухъ эпохъ въ исторіи христіанства и возвышается передъ нами св. Іоаннъ Златоустъ. Его величественный образъ заслоняетъ собою все, что было тогда въ Церкви высокаго и святаго; онъ наполняетъ собою все поле нашего зрѣнія.
Никто не переживалъ глубокаго паденія религіозно-нравственной жизни тогдашняго времени съ такою мучительною болью, какъ знаменитый пресвитеръ Антіохіи и впослѣдствіи епископъ столицы имперіи – Константинополя, равно какъ и никто не сознавалъ необходимости борьбы съ открывшимся зломъ столь ясно и отчетливо. Святая, благородная душа Златоуста, рожденная для христіанскаго благочестія, одновременно горѣла и чувствомъ любви къ Богу и чувствомъ состраданія къ членамъ Христовой Церкви, которыхъ онъ хотѣлъ сдѣлать достойными высокаго имени христіанъ, возродивъ ихъ къ новой жизни. И онъ выступилъ въ міръ съ апостольскою миссіею – отклонить людей отъ ихъ заблужденій, отвлечь ихъ вниманіе отъ всякихъ земныхъ пристрастій и самую «землю сдѣлать небомъ по жизни вѣрующихъ, по дерзновенію, по чудесамъ и по всему», какъ было нѣкогда{8}. Его современники «предавались крѣпкому сну, а между тѣмъ діаволъ подкапывалъ стѣны, умерщвлялъ спящихъ и похищалъ внутреннія сокровища, дѣлая все безъ опасенія, какъ въ глубокой тьмѣ»{9}, – и онъ явился пророкомъ грозящей христіанскому міру катастрофы и неумолимымъ обличителемъ всѣхъ, кто, подобно червямъ, подтачивалъ корень Церкви{10}.
Грѣхъ доставлялъ св. Іоанну Златоусту ужаснѣйшія страданія, и онъ никогда не переставалъ говорить, что для него въ жизни «одно только печально – грѣхъ, все же остальное прахъ и дымъ»{11}, и что «погибель и одной души составляетъ такую потерю, которой не можетъ выразить никакое слово»{12}. «Грѣхи служатъ причиною всѣхъ несчастій; за грѣхи насылаются печали, за грѣхи безпокойства, за грѣхи войны, за грѣхи болѣзни и всѣ тяжкія страданія, какія съ нами ни случаются»{13}. Поэтому онъ одинъ рѣшился поднять войну противъ грѣха во всѣхъ его проявленіяхъ. Для тяжелой и не обѣщавшей быстраго успѣха борьбы онъ вооружился сильнѣйшимъ въ мірѣ оружіемъ – краснорѣчіемъ. Христіанскій міръ видѣлъ на церковной каѳедрѣ много проповѣдниковъ съ высокимъ ораторскимъ талантомъ классическимъ, но никогда еще краснорѣчіе не призывалось къ выполненію такой необычайной задачи, какую поставилъ себѣ Златоустъ, а потому никогда оно и не поднималось до такой поразительной высоты и энергіи{14}.
Какъ широко задумалъ Златоустъ задачу преобразованія нравовъ своего времени и съ какою настойчивостью онъ осуществлялъ ее, объ этомъ свидѣтельствуютъ его многочисленнѣйшія церковныя бесѣды.
Св. Іоаннъ Златоустъ выступилъ на церковную каѳедру не для того, чтобы своимъ словомъ только услаждать слушателей. «Развѣ мы безъ нужды и безъ цѣли хотимъ бесѣдовать съ вами, для того только, чтобы получить отъ васъ похвалу, чтобы вы съ рукоплесканіемъ расходились отсюда? Не для этого, – да не будетъ, а для вашей пользы. Для меня самая великая и достаточная похвала та, если кто отъ порока обратится къ добродѣтели»{15}. Эти слова, которыя онъ любилъ часто повторять въ своихъ бесѣдахъ, не были простымъ оборотомъ рѣчи, а искреннимъ признаніемъ любящаго сердца добраго пастыря. Онъ дѣйствительно хотѣлъ быть ближайшимъ руководителемъ своихъ пасомыхъ въ добродѣтельной жизни, ихъ учителемъ, отцомъ, братомъ, другомъ. «Вы мнѣ сограждане, говоритъ онъ: вы мнѣ отцы, вы мнѣ братія, вы мнѣ дѣти, вы мнѣ члены, вы мнѣ тѣло, вы мнѣ свѣтъ, даже гораздо усладительнѣе этого свѣта»{16}. Полный любви и доброжелательства ко всѣмъ, онъ и самъ снискиваетъ себѣ отъ всѣхъ горячую преданность, и никогда между проповѣдникомъ и слушателями не существовало болѣе интимныхъ и искреннихъ отношеній. Въ глазахъ Златоуста слушатели не были безразличной массой, къ которой можно было обращаться съ разсужденіями общаго, отвлеченнаго характера. Онъ всегда видѣлъ передъ собою живыхъ людей, съ ясно выраженными запросами духа, которые и старался всячески удовлетворять; его всегда окружали люди, ожидавшіе отъ него опредѣленнаго наставленія и утѣшенія, которыя и получали въ самой обильной мѣрѣ{17}.
Для нравственнаго перевоспитанія новаго поколѣнія христіанъ въ духѣ вѣры Златоустъ избираетъ методъ достойный его великаго проповѣдническаго генія. Онъ рѣшилъ, что людямъ должно предлагать наставленіе въ подвигахъ благочестія, если можно, каждый день, чтобы умъ ихъ всегда былъ занятъ предметами божественными, – и потому сталъ проповѣдывать такъ часто, какъ только представлялось возможнымъ. Онъ нашелъ, что этой цѣли наилучшимъ образомъ служитъ испытаніе св. Писанія, – и потому никогда не выпускалъ изъ рукъ Библіи. «Мы предлагаемъ вамъ ежедневно эту духовную трапезу, говорилъ онъ о своихъ бесѣдахъ: чтобы непрерывнымъ наученіемъ и упражненіемъ въ божественномъ Писаніи оградить васъ отъ всякихъ навѣтовъ злого луха»{18}... Повѣствованія (Св. Писанія) приносятъ величайшую пользу. Вѣдь совершенно невозможно, чтобы душа, занимающаяся этими исторіями, могла когда поддаться страсти»{19}. Златоустъ понялъ, что человѣку трудно сразу порвать со всѣми своими худыми привычками, – и онъ постепенно объявляетъ войну отдѣльнымъ порокамъ и недостаткамъ людей, и ведетъ эту борьбу до тѣхъ поръ, пока не достигаетъ какихъ-либо ощутительныхъ результатовъ. «Сообразивъ всѣ свои недостатки, станемъ мало-по-малу исправлять ихъ, говорилъ онъ: опредѣлимъ для себя исправить въ настоящій мѣсяцъ одинъ недостатокъ, въ слѣдующій затѣмъ другой, а еще въ слѣдующій – третій. Такимъ образомъ, восходя, какъ бы по нѣкотораго рода ступенямъ, мы достигнемъ неба по лѣстницѣ Іаковлевой{20}. Если кто хочетъ съ корнемъ исторгнуть страсть.., для этого исправленія не достаточно однодневнаго или двухдневнаго увѣщанія, а нужно часто и въ продолженіе многихъ дней бесѣдовать объ этомъ предметѣ, – если только хотимъ проповѣдывать не изъ честолюбія и для удовольствія, а для блага и пользы.. Это, мнѣ кажется, лучшій способъ наставленія – не переставать внушать, что бы то ни было, до тѣхъ поръ, пока не увидимъ, что внушеніе перешло въ дѣло. Кто говоритъ сегодня о милостынѣ, завтра о молитвѣ, послѣ – завтра о кротости, далѣе о смиренномудріи, тотъ не утвердитъ своихъ слушателей ни въ одной изъ этихъ добродѣтелей, потому что онъ постоянно переходитъ отъ одного предмета къ другому и оть этого опять къ иному»{21}. Этотъ способъ наставленія Златоустъ постепенно примѣняетъ въ отношеніи къ клятвамъ, гнѣву, памятозлобію, страсти къ зрѣлищамъ, сластолюбію, праздности и т. д. И только для корыстолюбія и сребролюбія дѣлаетъ то исключеніе, что не устаетъ говорить о немъ едва-ли не въ каждой бесѣдѣ. Соціальная жизнь его времени настолько страдала отъ этого всеобщаго порока, чю о нихъ дѣйствительно нужно было говорить день и ночь, хотя это и не всегда принималось слушателями съ любовью. «Можетъ быть кто-нибудь изъ васъ скажетъ: ты каждый день бесѣдуешь о любостяжаніи. О, если бы можно было говорить объ этомъ и каждую ночь! О, если бы и тотъ, кто сопутствуетъ вамъ на площади и сидитъ съ вами за трапезою, если бы и жены, и друзья, и дѣти, и рабы, и земледѣльцы, и сосѣди, и даже полъ и стѣны могли изливать эту рѣчь, чтобы черезъ то, хотя немного, мы поудержались! Этотъ недугъ объялъ всю вселенную, обладаетъ душами всѣхъ, – и, поистинѣ, велика сила мамоны»{22}.
Чтобы выполнить такую великую задачу, какъ перевоспитаніе цѣлаго поколѣнія вѣрующихъ, необходимо живое личное участіе самихъ вѣрующихъ въ этомъ дѣлѣ: только сознаніе себя виновникомъ грѣха и сильное желаніе исправиться можетъ привести человѣка къ новой жизни. Іоаннъ Златоустъ и направляетъ всю силу своего краснорѣчія на возбужденіе въ своихъ слушателяхъ этого сознанія и этого желанія, на воодушевленіе ихъ мыслью, что только ихъ личными усиліями можетъ быть обезпеченъ успѣхъ борьбы противъ власти застарѣлой привычки, противъ силы отеческихъ языческихъ обычаевъ и законовъ. Безвольнымъ людямъ слабой эпохи, легко склонявшимся къ убійственному для нравственной жизни фатализму{23}, онъ всячески хочетъ внушить мужество и увѣренность въ своей свободѣ. И въ этомъ отношеніи христіанскій міръ не знаетъ проповѣдника, равнаго ему по силѣ воздѣйствія на слушателей и по обилію средствъ, употребляемыхъ для ихъ назиданія и убѣжденія. Этотъ именно моментъ проповѣднаго слова и рисуетъ предь нами св. Іоанна Златоустаго, какъ грознаго пророка и вдохновеннаго мученика.
Златоустъ вѣрилъ въ естественную любовь человѣка къ добродѣтели, и часто изображалъ красоту христіанскаго благочестія самыми привлекательными чертами, пользуясь для этого примѣрами библейскихъ праведниковъ. Но его современники, охотно слушая его восторженныя рѣчи о добродѣтельной жизни, часто проливая даже слезы умиленія{24}, въ то же время оказывались безсильными побороть въ себѣ нравственную инертность однимъ лишь созерцаніемъ высокихъ образцовъ святости; поэтому онъ приходитъ къ нимъ на помощь съ богатѣйшимъ запасомъ другихъ побужденій къ добру. Когда сила воодушевленія святою ревностью о спасеніи людей расширяла его проповѣдное слово, превращая послѣдее въ многоводную рѣку или – лучше – въ бурный потокъ, – онъ привлекалъ къ дѣлу увѣщанія все, что только могли представить для этой цѣли его обширный и ясный умъ, его тонкая наблюдательность, его богатое, неистощимое воображеніе. Онъ считалъ дозволенными для себя «всѣ способы, которыми бы онъ могъ сдѣлать полезное для души»{25}. Земля, съ ея непостоянными радостями и многочисленными страданіями, небо съ его вѣчною жизнью и неизреченпымъ блаженствомъ, адъ съ его скрежетомъ зубовнымъ и неискончаемыми мученіями, – все въ устахъ Златоуста говоритъ о необходимости для человѣка непрерывной борьбы съ порокомъ, все призывается во свидѣтельство того, что эта борьба должна быть начата и вполнѣ возможна, – стоитъ только захотѣть. Златоустъ отлично знаетъ всѣ мелочи повседневной жизни своихъ слушателей, всѣ нравы ихъ, весь ихъ бытъ, и отсюда заимствуетъ сильнѣйшія средства для исправленія грѣшниковъ, часто заставляя послѣднихъ учиться любомудрію даже у безсловесныхъ животныхъ. «Я не стыжусь развѣдывать (о вашей домашней жизни), говоритъ онъ: потому что зта любознательность происходитъ не отъ пытливости, но отъ заботливости. Не безчестіе для врача освѣдомляться о болящемъ; и намъ не порокъ всегда разузнавать о вашемъ спасеніи; ибо, узнавъ такимъ образомъ, что вами исполнено и что осталось несдѣланнымъ, мы съ должнымъ разумѣніемъ приложимъ и остальныя лѣкарства»{26}.
Но, кажется, ничѣмъ Златоустъ не пользуется такъ часто и настойчиво для убѣжденія своихъ слушателей въ необходимости для нихъ добродѣтельной жизни, какъ изображеніемъ непрочности всего земного и непостоянства человѣческихъ дѣлъ. Знаменитую бесѣду на Евтропія онъ начинаетъ словами, въ которыхъ наилучшимъ образомъ отразился господствующій характеръ его увѣщаній: «Всегда, но особенно теперь благовременно сказать: Суета суетствій, всяческая суети (Еккл. 1, 2). Гдѣ теперь пышная обстановка.:. Гдѣ блестящіе свѣтильники? Гдѣ рукоплесканія и ликованія, пиршества и праздники?... Все прошло... Все это было какъ ночь и сновидѣніе, и съ наступленіемъ дня исчезло; это были весенніе цвѣты, и съ наступленіемъ весны все увяло; была тѣнь – и прошла, былъ дымъ – и разсѣялся; были пузыри – и лопнули; была паутина – и расторглась. Посему и воспѣваемъ это духовное изреченіе, постоянно повторяя: суета суетствій и всяческая суета. Это изреченіе навсегда должно быть написано и на стѣнахъ, и на одеждахъ, и на площади, и на домѣ, и на дорогахъ, и на дверяхъ, и въ предверіяхъ, и въ особенности на совѣсти каждаго, и должно быть повторяемо постоянно»...
Но и герои устаютъ въ непрерывной борьбѣ; и ихъ мечи притупляются отъ времени и понемногу опускаются. Златоустъ же не зналъ утомленія во все свое двадцатилѣтнеее служеніе Церкви посредствомъ проповѣдническаго слова. Наоборотъ, чѣмъ шире развивалась его дѣятельность, тѣмъ энергичнѣе онъ выступалъ противъ своего врага, тѣмъ выше поднималъ онъ святое знамя христіанскаго благочестія, тѣмъ настойчивѣе призывалъ онъ къ покаянію и исправленію. Въ Антіохіи, гдѣ онъ 12 лѣтъ проповѣдывалъ, его служеніе протекло сравнительно мирно, спокойно; но въ Константинополѣ онъ уже весь горитъ, не зная ни одной минуты отдыха. Здѣсь онъ нашелъ тотъ корень зла, съ устраненіемъ котораго все бы легко могло измѣниться: на него онъ и набросился со всѣмъ мужествомъ мученика и довелъ борьбу до такой интенсивности, что міръ никогда не перестанетъ удивляться его необыкновенному героизму и благоговѣть передъ его лучезарною святостію{27}.
Св. Іоаннъ Златоустъ до конца своихъ дней оставался вѣрнымъ своему служенію; до послѣдней минуты своей жизни онъ сокрушался о грѣхѣ и порокѣ и обличалъ ихъ со всею безпощадностью воина Христова. Такое постоянство и настойчивость тѣмъ болѣе удивительны, что въ его проповѣдяхъ, относящихся къ различнымъ періодамъ его дѣятельности, часто слышатся и скорбныя ноты, звучащія уныло, тоскливо, и свидѣтельствующія о весьма слабыхъ результатахъ его гигантской работы. Вотъ нѣкоторыя жалобы Златоуста на безпечность и равнодушіе, которыми современники отвѣчали на его апостольскіе призывы къ добродѣтели.
«Нынѣ любовь оскудѣваетъ; осталось только имя ея, а на дѣлѣ ея нѣтъ, но раздѣлились мы между собою{28}. Осталось одно пустое имя братства, и не могу придумать, какъ достойно оплакать такое печальное зрѣлище{29}... Причину всѣхъ золъ составляетъ отсутствіе любви; оно разрушило и уничтожило все великое и славное въ Церкви, все то, ради чего должно радоваться{30}... Болѣзнь коснулась и Церкви, все извратила, расторгла союзъ тѣла и, вооружаемые завистью, мы возстаемъ другъ противъ друга. Отсюда произошло великое развращеніе... Если корень шатается, потому что внутри подточенъ червемъ, то дерево упадетъ, хотя бы никто его не трогалъ. Долго ли будемъ и мы, подобно червямъ, подтачивать корень Церкви?... Я вижу, что многочисленныя чада Церкви повержены нынѣ долу, подобно мертвому тѣлу... Мы погасили ревность и тѣло Христово сдѣлалось мертвымъ. Страшно выговорить это, но гораздо страшнѣе видѣть это на самомъ дѣлѣ. По имени мы братья, а на дѣлѣ мы враги; всѣ называемся членами одного тѣла, а чужды другъ другу, какъ звѣри{31}... Дѣла Церкви находятся въ весьма худомъ состояніи, хотя вы думаете, что она въ мирѣ. То тяжело, что, находясь среди множества золъ, мы даже не знаемъ, что находимся во злѣ{32}... Церковь разрушена повержена долу, такъ какъ всѣ одинаково рабствуютъ грѣху{33}... Мы заслуживаемъ сожалѣнія потому, что проповѣдуемъ въ мертвыя души и терпимъ ущербъ, каждый день сѣя и не имѣя возможности собрать какой-либо плодъ{34}... Вѣдь вы должны согласиться, что если бы была какая-нибудь польза въ продолженіе такого времени, то намъ уже слѣдовало бы прекратить свои бесѣды, и вамъ не нужны были бы наши слова»{35}.
При такихъ обстоятельствахъ, когда трудъ не увѣнчивается успѣхомъ или приносить только самый незначительный плодъ, обыкновенному работнику невозможно не поддаваться унынію. Но Іоаннъ Златоустъ чувствовалъ въ себѣ пророческое призваніе, и часто говорилъ подобно прор. Іереміи, что не можетъ не проповѣдывать, хотя и мало исправляются слушатели отъ его проповѣдей{36}. И онъ дѣйствительно продолжалъ проповѣдывать и послѣ того, какъ былъ лишенъ возможности появляться на церковной каѳедрѣ. Тѣ многочисленныя письма, которыя онъ писалъ изъ мѣста своей ссылки, являются по своему характеру прекрасными проповѣдями – и именно о томъ же, что всегда занимало его.
Такова была проповѣдь св. Іоанна Златоуста съ внутренней своей стороны. Ее любятъ сравнивать съ проповѣдью другихъ выдающихся церковныхъ ораторовъ древняго и новаго времени, и съ удовольствіемъ отмѣчаютъ неизмѣримое превосходство ораторскаго таланта знаменитаго антіохійскаго святителя{37}. Но истинное величіе Златоуста заключается не въ тѣхъ необыкновенныхъ качествахъ его легкаго, изящнаго, безконечно-разнообразнаго, блещущаго всѣми красками восточной поэзіи, слога, которыми онъ плѣняетъ насъ изъ глубины пятнадцати вѣковъ; равно – и не въ тѣхъ поразительныхъ образахъ его неистощимой фантазіи, которые и до сихъ поръ вскрываютъ предъ нами художественныя картины нравовъ тогдашняго времени, дѣйствующія на насъ съ неотразимою силою{38}. Его величіе существенно связано съ внутреннимъ характеромъ его слова, который можетъ быть названъ покаяннымъ. Онъ «всегда говоритъ божественнымъ и небеснымъ языкомъ, и съ великимъ искусствомъ преподаетъ евангельское слово; преимущественно же онъ обнаруживаетъ такое искусство тогда, когда обращается съ рѣчью о покаяніи къ согрѣшающимъ. По природѣ этотъ великій учитель былъ человѣкъ, а по волѣ – Божій служитель, почему онъ и говоритъ какъ бы небеснымъ языкомъ, и какъ будто возглашая изъ самыхъ небесъ, и грѣшниковъ устрашаетъ угрозами, и кающимся обѣщаетъ прощеніе»{39}. Проникнутый энтузіастическою вѣрою первыхъ вѣковъ христіанства, этоть несравнимый проповѣдникъ-мученикъ дѣлаетъ гигантскія усилія сокрушить язычество, незамѣтно прокравшееся въ нѣдра самой Церкви Христовой, остановить разбушевавшееся море грѣха и вдохнуть въ своихъ современниковъ новую жизнь, – и въ этомъ тайна безсмертія огненной Златоустовской проповѣди. Она всегда будетъ трогать людей до слезъ, и всегда будетъ служить идеаломъ пастырскаго церковнаго слова именно по этой своей сторонѣ, ибо какія бы задачи ни ставило церковной каѳедрѣ то или другое время, для нея навсегда останется божественнымъ закономъ – проповѣдывать о покаяніи и спасеніи и при томъ проповѣдывать подобно Іоанну Златоусту, о которомъ можно сказать словомъ евангельской самарянки: пойдите, посмотрите человѣка, который сказалъ намъ все, что мы сдѣлали.
Свящ. Н. Гроссу.
«Труды Кіевской Духовной Академіи». 1907. Т. 3. № 11. С. 463-477.
{1} Св. I. Златоуста, Похв. бесѣда о свв. муч. Іувентинѣ и Максиминѣ.
{2} Тамъ же.
{3} Бес. ХХІV на Дѣян.
{4} Ср. Бес. на слова: аще алчетъ врагъ твой, ухлѣби его.
{5} Ср. Neander, Der hl. Joannes Chrvsostomus, 1848, I, 272 и дал. Aimé Puech, S. Jean Chrysostome et les moeurs de son temps, 1891, p. 314-317.
{6} Бес. XXIV на Дѣян.: «какая польза отъ того, что много сѣна, когда можно было бы имѣть (въ Церкви) драгоцѣнные камни?.. Только больше пищи для огня».
{7} Творенія, ч. 6. Письмо къ италійскимъ и гальскимъ епископамъ.
{8} Бесѣда ХIII на Дѣян.
{9} Бес. XXIV на Рим.
{10} Бес. ХХVІІ на 1 Кор.
{11} Письмо XIV къ Олимпіадѣ.
{12} Бес. ІІІ на Дѣян.
{13} Бес. VІІ о покояніи.
{14} Конечно, и внѣшнія обстоятельства его жизни и дѣятельности имѣли не малое вліяніе на развитіе его ораторскаго генія, но это – не столь существенно. Ср. Ackermann, Die Beredsamkeit des hl. Johannes Chrysostomus, 1889, s. 12-19.
{15} Бес. XIV на Быт.
{16} Бес. предъ отправл. въ ссылку. Ср. Бес. ІІІ на Дѣян.
{17} Ср. Abbé G. Marchal, S. J. Chrysostome, 1898, p. 112.
{18} Бес. XXXVII на Быт.
{19} Бес. I о Дав. и Саулѣ.
{20} Бес. LXXXIII на Іоан.
{21} Бес. I о Дав. и Саулѣ.
{22} Бес. LXXVI на Іоан. Ср. Бес. XXXV на Быт.
{23} Ср. Neander, op. cit. I, 348 и дал.
{24} Бес. II о Дав. и Саулѣ.
{25} Бес. XXX на Дѣян.
{26} Бес. IX о статуяхъ. – Ср. о пріемахъ проповѣдническаго слова Златоуста у проф. И. И. Малышевскаго, Св. Іоаннъ Златоустъ въ званіи чтеца, въ санѣ діакона и пресвитера. Кіевъ, 1892, стр. 185 и дал.
{27} Puech, op. cit., 301.
{28} Бес. XL на Дѣян.
{29} Бес. VIII на Рим.
{30} Бес. V на Ѳес.
{31} Бес. ХХVIІ на 2 Кор.
{32} Бес. XXIX на Дѣян.
{33} Бес. X на Еф.
{34} Бес. VI на Быт. Ср. Бес. XLI на Быт.
{35} Бес. XXIX на Дѣян.
{36} Бес. LХХХII на Іоан.
{37} Ackermann, op. cit. 150-154.
{38} Чисто ораторскія качества Златоустовской проповѣди озобенно восхищали Вильмена, этого страстнаго поклонника классической литературы. Tableau de l'éloquence chrétienne au IVe siècle, 1863, p. 175-177. Cp. Xp. A. Παπαδοπούλου, Ὁ ἅγιος Ἰωάννης Χρυσόστομος ὡς ρήτωρ καὶ διδάσκαλος, 1898, σ. 25, и дал.
{39} Бес. VII о покаяніи. – Эти слова Златоуста о св. ап. Павлѣ лучше всего характеризуютъ его собственную проповѣдь.
