Архимандритъ Сергій (Титовъ) – О лицемѣріи въ жизни и вѣрѣ, какъ главномъ препятствіи къ спасенію.
Фарисеи спрашивают Иисуса. Дж. Тиссо (1886-96)
Со дней Іоанна Крестителя, призвавшаго людей къ покаянію и указавшаго на Іисуса Христа, какъ на Агнца Божія, вземлющаго грѣхи міра, царство Божіе приблизилось ко всѣмъ и всѣ могутъ наслѣдовать животъ вѣчный, соблюдая заповѣди любви къ Богу и ближнему. Всѣ могутъ наслѣдовать, но не всѣ наслѣдуютъ. Причина этому не во Христѣ и не въ царствіи Божіемъ, а въ самихъ людяхъ, въ ихъ внутреннемъ мірѣ, въ расположеніи ихъ мыслей и чувствъ. Законнику, разумно разсудившему, что любить Бога всѣмъ сердцемъ и всѣмъ умомъ и всею душею и всею крѣпостію и любить ближняго, какъ самого себя, – больше всѣхъ всесожженій и жертвъ, Господь Іисусъ Христосъ сказалъ: «не далекъ ты отъ царствія Божія» (Мар. XII, 33-34), фарисеевъ же, почивавшихъ на законѣ и книжниковъ, до послѣдней іоты изучившихъ писанія, Онъ грозно и во всеуслышаніе обличалъ: «горе вамъ, книжники и фарисеи, лицемѣры, что затворяете Царство Небесное человѣкамъ – сами не входите и хотящихъ войти не допускаете» (Мѳ. XXIII, 13). Фарисеи, руководители и опекуны общественной нравственности, строгіе ревнители отеческихъ преданій, жили въ полномъ убѣжденіи, что они-то и суть первые наслѣдники царствія и притомъ только они и ихъ непосредственные ученики, считая народъ проклятымъ невѣждою въ законѣ (Іоан. VII, 49), Христосъ же говоритъ, что они сами и ихъ ученики – внѣ царствія Божія и причину сего указываетъ въ особомъ, попреимуществу имъ принадлежащемъ, порокѣ, который Онъ назвалъ лицемѣріемъ, въ разладѣ ихъ внутренняго міра съ законами вѣчной жизни, въ томъ, что они омертвили свой безсмертный духъ, стали гробами[1], красивыми совнѣ, но полными растлѣнія и мерзости внутри, только по-наружности казались праведными, а внутри исполнены беззаконія, хищенія и неправды...
Какимъ образомъ эти люди, мнившіе себя праведниками, дошли до такого состоянія, что уже не понимали правды Божіей, какъ это они – чада Авраама, сыны царствія – помимо своего собственнаго сознанія, вопреки своей крѣпкой увѣренности, сами предъ собою затворяли двери царства небеснаго, – это мы увидимъ послѣ, а теперь скажемъ нѣсколько словъ вообще о лицемѣріи, сдѣлаемъ его психологическій анализъ, чтобы знать вліяніе его на характеръ и дѣятельность людей и понять ту истину, что лицемѣріе есть нравственная порча, болѣзнь совѣсти и въ высшемъ своемъ развитіи неизбѣжно лишаетъ человѣка царствія Божія, которое, по слову Спасителя, внутри насъ самихъ и вѣрнѣе всего есть царство совѣсти, очищенной покаяніемъ и оправданной Богомъ.
Лицемѣріе относится къ очень сложнымъ явленіямъ психофизической жизни человѣка. Эта сложность его, съ одной стороны, и то обстоятельство, что лицемѣры, обыкновенно, тщательно скрываютъ свое искусство, съ другой, и дѣлаютъ анализъ лицемѣрія труднымъ, тѣмъ болѣе, что почти во всѣхъ научныхъ системахъ психологіи (какъ то Бэна, Селли, Владиславлева, Снегирева и др.) оно обходится молчаніемъ, хотя принадлежитъ къ интереснымъ вопросамъ научнаго знанія о человѣкѣ. Изящная литература – и иностранная и русская – въ этомъ отношеніи гораздо справедливѣе и даетъ больше матеріала. Какъ снимокъ съ жизни, она выставляетъ предъ нами цѣлую портретную галлерею лицемѣровъ.
Какъ извѣстнаго рода дѣятельность, лицемѣріе цринадлежитъ, конечно, волѣ; но какъ дѣятельность, направленная на извѣстныя цѣли, оно находится въ зависимости отъ различающей и удерживающей способности разсудка. Интеллектуальныя снособности – различать, удерживать и вспоминать предваряются въ человѣкѣ чувствованіемъ, ощущеніемъ или впечатлѣніемъ, да и самая воля въ немъ дѣйствуетъ всегда надъ вліяніемъ чувствъ. Отсюда слѣдуетъ, что начало или зародышъ лицемѣрія, какъ сознательнаго приспособленія къ чему нибудь, кроется въ области чувствъ. Не трудно сказать, въ какой именно части этой области зарождается лицемѣріе: если лицемѣріе есть приспособленіе къ обстоятельствамъ ради извлеченія собственныхъ выгодъ, то очевидно, что жизнь ему даютъ такъ называемыя эгоистическія чувства, т. е. тѣ, которыя обнимаютъ интересы личности и исключаютъ или просто не включаютъ интересы другихъ.
Эти чувства, въ основѣ которыхъ лежитъ самосохраненіе, прирождены человѣку и вслѣдствіе наслѣдственной грѣховности человѣка, проявляются въ немъ не только ранѣе, а и сильнѣе другихъ: дитя все, ему нравящееся, старается забрать въ свои руки, сосредоточить около себя. Съ годами этотъ мелкій эгоизмъ крупнѣетъ и проявляется сначала въ капризахъ, а потомъ уже въ намѣренныхъ исканіяхъ своихъ удовольствій и сознательныхъ домогательствахъ личныхъ выгодъ. Если бы человѣкъ развивался подъ вліяніемъ и воздѣйствіемъ одного этого чувства, то, нужно думать, изъ него вышелъ бы эгоистъ, преслѣдующій свои только цѣли и въ погонѣ за благами жизни давящій всѣхъ. Но въ человѣкѣ, на ряду съ эгоистическими чувствами, есть чувства нравственности, въ немъ есть совѣсть – этотъ голосъ Божій, въ немъ есть душа – по природѣ христіанка. Вотъ это-то, кроющееся въ глубинѣ человѣческаго сердца, нравственное требованіе или, какъ называютъ его, чувство и сдерживаетъ въ человѣкѣ развитіе эгоистическихъ чувствъ, уравновѣшиваетъ его природу и пробуждаетъ къ дѣятельности чувства альтруистическія – нѣжность, привязанность, симпатію, любовь, при высшемъ своемъ развитіи въ духѣ христіанственности, доходящую до самоотверженія и самопожертвованія, до смерти за благо ближняго – настроеніе, вовсе исключающее эгоизмъ.
Что служитъ первымъ толчкомъ къ развитію нравственныхъ чувствъ въ человѣкѣ, рѣшить трудно, но то несомнѣнно, что видное мѣсто въ ряду силъ, вызывающихъ къ жизни и дѣятельности нравственную потребность, занимаютъ воспитаніе и опытъ. Воспитатели, съ обнаруженіемъ сознательной дѣятельности ребенка, внушаютъ ему: это дурно и не слѣдуетъ дѣлать, а это хорошо и заслуживаетъ повторенія. Внушенныя понятія о приличномъ и неприличномъ, хорошемъ и дурномъ, закрѣпляясь въ душѣ ребенка ассоціаціями поощреній и наказаній, мало-по-малу дѣлаются его достояніемъ и становятся правиломъ поведенія. Что не сдѣлала семья, должна додѣлать школа, обязанная дать своимъ питомцамъ истинное міросозерцаніе, прояснить ихъ нравственное самосознаніе, дисциплинировать ихъ волю, выработать изъ каждаго изъ нихъ человѣка на всякое благое дѣло уготованнаго. Когда же воспитаніе не успѣло научить человѣка различать доброе отъ порочнаго, полезное отъ вреднаго, свое отъ чужаго, то этому научаетъ опытъ жизни: погоня только за своими удовольствіями и пользою скоро наталкиваетъ его на интересы другихъ, нерѣдко приноситъ ему непріятности и ущербы и заставляетъ тѣмъ самымъ уважать чувства и права другихъ, дорожить, какъ говорятъ, общественнымъ мнѣніемъ.
Отъ вниманія къ оцѣнкѣ нашихъ поступковъ другими, къ общественному мнѣнію и суду, не свободенъ ни одинъ изъ людей. «Общественное мнѣніе – это верховный властелинъ успѣховъ»[2]. Всякому понятно, что только тогда мы можемъ надѣяться на достиженіе своихъ цѣлѣй, когда общественная санкція въ лицѣ какихъ-нибудь законовъ не парализовала нашей возможности дѣйствовать сообразно съ своими силами. Убійца, преступленіе котораго вскрылось, приговаривается общественными законами къ одиночному тюремному заключенію и теряетъ всякую возможность добывать себѣ деньги грабежомъ проѣзжихъ. Казнокрадъ, продѣлки котораго оглашены, удаляется отъ должности и уже не можетъ обогащаться на счетъ казны. Открыто объявившій себя невѣрующимъ или видимо нарушающій заповѣди христіанскаго нравоученія не пользуется расположеніемъ людей религіозныхъ и терпитъ ущербы въ достиженіи своихъ цѣлей. И не только корыстолюбіе и явный эгоизмъ вынуждаются чтить общественную санкцію, но общественнымъ мнѣніемъ не могутъ пренебрегать и болѣе духовныя страсти человѣка: честолюбіе, тщеславіе, сластолюбіе, зависть и др. Ищущій себѣ почета отъ людей окрашиваетъ свою внѣшнюю жизнь тѣми красками, которыя болѣе нравятся людямъ, окружающимъ его и которыя способны возбудить въ обществѣ уваженіе къ нему. Тщеславный всегда чувствуетъ себя какъ бы предъ глазами другихъ и старается казаться лучше, чѣмъ есть. Властолюбивый съ затаеннымъ дыханіемъ ведетъ свои подкопы и идетъ къ цѣли путемъ часто заявляемой покорности и вѣрности.
Итакъ, цѣледостиженіе находится въ прямомъ отношеніи къ общественному мнѣнію: выгодное для насъ общественное мнѣніе обезпечиваетъ успѣхи нашей дѣятельности, общественное осужденіе тормозитъ ихъ. Вотъ почему всѣ люди дорожатъ общественнымъ мнѣніемъ и преклоняются предъ общественными законами, идеями и идеалами, предъ завѣтами религій и требованіями честности. Но тогда какъ одни изъ людей принимаютъ зависимость отъ этихъ началъ совершенно свободно и искренно, находя въ нихъ воплощеніе истины, другіе – по отсутствію ли убѣжденности въ истинности того или другого идеала общественнаго, по слабости ли воли, или просто по какимъ либо личнымъ соображеніямъ отступаютъ отъ принятыхъ обществомъ идей и идеаловъ и нарушаютъ общественную санкцію. А такъ какъ всѣмъ и всегда показывать это отступленіе или нарушеніе общественной санкціи не выгодно, а то и безусловно вредно, то является необходимость или скрывать свои поступки, осуждаемые религіею и законами общества или придавать своей дѣятельности видъ святости, честности и законности. Это-то возмѣщеніе дѣйствительныхъ достоинствъ выдуманными, это скрашиваніе пробѣловъ образа своей жизни, поддѣлываніе подъ общепринимаемую добродѣтель и называется лицемѣріемъ.
Слово «лицемѣріе», несомнѣнно, произошло отъ того, что поддѣлыватель своего настроенія, чувствъ и поведенія долженъ приспособить, такъ сказать, примѣрить къ этому лицо свое, чтобы оно не выдало настоящаго, дѣйствительнаго состоянія и отобразило желаемое настроеніе. Внутренняя жизнь человѣка, его мысли, чувства и намѣренія лучшимъ своимъ зеркаломъ имѣютъ глаза и лицо вслѣдствіе его удобоподвижности и каждому актеру первѣе всего приходится упражняться надъ лицомъ своимъ...
Итакъ, лицемѣріе есть приспособленіе, примѣриваніе себя къ общественнымъ требованіямъ и религіозно-нравственнымъ понятіямъ людей, маскированіе себя въ одежду, нравящуюся другимъ, прикрытіе своихъ грѣховъ и недостатковъ, скрываніе тѣхъ качествъ и поступковъ, которые осуждаются людьми или строемъ жизни того или другого общества людей – церковнаго или гражданскаго. Оно есть сдѣлка, компромиссъ между дѣйствительностью и идеальностью, подкладка личнаго поведенія съ общественнымъ религіозно-нравственнымъ сознаніемъ и совѣстію. Это что-то среднее между пороками и добродѣтелями, какой-то «межеумокъ», какъ назвалъ его одинъ талантливый русскій сказочникъ.
Олицетворенные добродѣтели и пороки, терпящіе другъ отъ друга, рѣшились, по сказкѣ, найти соглашеніе между собою, «такой общій modus vivendi[3] изобрѣсти, при которомъ и тѣмъ и другимъ было бы жить вольготно». Попытки соглашенія долго не имѣли успѣха. Но вотъ «произрасло между ними въ ту пору существо средняго рода, ни ракъ, ни рыба, ни курица, ни птица, ни дама, ни кавалеръ, а всего понемногу. Произрасло, выровнялось и расцвѣло. И было этому межеумку имя тоже средняго рода «лицемѣріе». Оно изучило всѣ главныя науки – и какъ «по стрункѣ ходить» и какъ «водой не замутить» и какъ «безъ мыла въ душу влѣзть»... Увидѣли пороки такое среднее существо, – и ахнули... Даже самъ отецъ лжи, думавшій, что онъ всѣхъ опытнѣе во всѣхъ «канальскихъ» дѣлахъ и что «нѣтъ въ мірѣ той подлости, которой бы онъ не произошелъ», – и тотъ изумленно глаза вытаращилъ... При помощи и ловкомъ умѣніи лицемѣрія соглашеніе между пороками и добродѣтелями состоялось на условіяхъ весьма выгодныхъ для обѣихъ сторонъ. Съ тѣхъ поръ пошла между добродѣтелями и пороками дружба и зажили они пріятно и весело[4]...
Прослѣдить зарожденіе и первичное развитіе лицемѣрія трудно, поскольку иногда бываетъ совершенно невозможно проникнуть въ тайники человѣческаго духа и разыскать тамъ зародышъ какой-нибудь, ревниво оберегаемой отъ стороннихъ глазъ, наклонности или страсти. Умѣніе дѣтей принаравливаться къ требованіямъ родителей, скрываніе проступковъ, окрашиваніе своихъ шалостей, незамысловатый обманъ съ цѣлію избѣгнуть наказанія или получить что нибудь въ подарокъ, – предполагаютъ уже въ нихъ способность хитрить, маскироваться, лицемѣрить. Съ годами и опытомъ эта способность, если почва для нея благопріятна, пускаетъ корни глубже и разростается шире. Между взрослыми нѣтъ человѣка, который безусловно былъ бы свободенъ отъ лицемѣрія: едва ли найдется такой, кто никогда не прибѣгалъ ни къ какимъ мысленнымъ уверткамъ или оговоркамъ, кто въ житейскомъ обиходѣ и его мелочахъ всегда былъ правдивъ и выражалъ свое настроеніе и чувства открыто, не прибѣгая къ поддѣльной вѣжливости, или натянутой расположенности. И психологія и христіанская мораль не можетъ иначе назвать, какъ лицемѣріемъ, всѣ эти сплошныя любезности, все это артистическое искусство поддѣлываться подъ какое угодно настроеніе, эти «чувства лица», которыя, по разнымъ соображеніямъ, принимаютъ обнаруженія – то удивленія – изъ-за желанія доставить награду разсказчику, то радости, какъ бы изъ сочувствія къ счастливому собесѣднику, то горя, изъ состраданія къ нему, то негодованія – изъ возмущенія несправедливостью, то умиленности – въ знакъ благочестивой единонастроенности съ собесѣдникомъ, то глубокаго интереса – въ доказательство вниманія къ рѣчамъ особы или знаменитости и т. п. Всѣ слова, произносимыя безъ внутренняго, строго соотвѣтствующаго имъ содержанія, всѣ поступки, расходящіеся съ внутреннею истиною – какъ бы ни понималась эта истина – не искренни, фальшивы, ложны и должны быть отнесены къ лицемѣрію.
Иногда фальшь вкрадывается въ человѣка незамѣтно для него самого. Проповѣдникъ христіанской жизни глубоко вѣритъ въ безкорыстность своего высокаго дѣла и не замѣчаетъ, что онъ увлекся и ища пользы другихъ, ищетъ прославленія себя. Ученый, отдавшійся всецѣло наукѣ, думаетъ, что онъ работаетъ исключительно ради науки и не подозрѣваетъ, что въ его душу давно закралось желаніе ученой извѣстности и шумныхъ рукоплесканій. Художникъ подъ именемъ служенія чистому искусству часто таитъ любовь къ славѣ и украшеніемъ картины думаетъ украсить себя. Благотворитель, жертвуя свое состояніе другимъ, нерѣдко приноситъ жертву себѣ и услаждается ѳиміамомъ народныхъ благодарностей.
Такая несознаваемая ложь, такое секретное лицемѣріе иногда свиваютъ себѣ гнѣздо на самомъ, такъ сказать, днѣ души и отъ времени такъ тѣсно сростаются съ человѣкомъ, что онъ не только самъ вѣритъ въ искренность своихъ словъ и поступковъ, но удивляется другимъ, которые отвергаютъ ее въ немъ. Щедринскій Порфирій Владиміровичъ Головлевъ – типъ пустоутробнаго, пустомыслящаго человѣка, который извергаетъ потоки благочестивыхъ и благонамѣренныхъ рѣчей изъ самыхъ гнилыхъ источниковъ своей души. Его внутренній міръ совсѣмъ не соотвѣтствовалъ внѣшней дѣйствительности: слащавый языкъ его всегда пересыпалъ рѣчь ссылками на Божіе изволеніе и Божій промыслъ, а тонкая изворотливость находила возможнымъ направлять пути Божественнаго промышленія къ себѣ; ласковыми рѣчами и увѣреніями въ дружбѣ успокоивалъ всѣхъ и въ то же время всѣхъ обиралъ, указывая на необходимость исполнять «законы»; по цѣлымъ часамъ онъ воздѣвалъ руки на молитву, вызывалъ, когда угодно, слезы умиленія и сейчасъ же въ кого-нибудь впивался и сосалъ кровь... Но если бы предъ глазами этого «Іудушки-кровопивушки», какъ назвалъ его Степка-балбесъ, нарисовать его детальный образъ, то онъ самъ бы съ отвращеніемъ отвернулся отъ себя, не узнавши себя.
Что такое явленіе психологически возможно, это подтверждаетъ жизненный опытъ: не рѣдкость встрѣтить такихъ людей, которые настолько изолгались, изфалыпивились, что совсѣмъ уже не чувствуютъ разлада между собою внутри и собою внѣ, глубоко вѣрятъ въ самихъ себя и никогда не сомнѣваются въ своей же лжи. Богатыри изъ лагерей ноздревщины, хлестаковщины, головлевщины не находятъ въ себѣ раздвоенности и, пожалуй, не припомнятъ, была ли въ нихъ когда-нибудь эта раздвоенность – сознанія и слова, чувства и его проявленія. Многіе, наряжая свое равнодушіе, холодность, безучастность или даже прямо антипатію къ другимъ въ симпатію, вѣжливость, любезность и услужливость, внѣ всякаго сомнѣнія лицемѣрятъ, но они до того увѣрены въ нормальности своего поведенія, что открытые, прямые характеры, у которыхъ слову и дѣлу соотвѣтствуютъ всегда свои мысли и чувства, кажутся имъ чѣмъ-то страннымъ, неестественнымъ и люди эти считаются грубыми, несносными, неуживчивыми. Такъ мало-по-малу лицемѣріе переходитъ изъ временнаго, случайнаго настроенія и поведенія въ свойство человѣческаго характера. Сперва отчетливо признаваемое только за средство къ извѣстной цѣли, съ теченіемъ времени оно настолько понижается въ сознаніи людей, что остается вовсе незамѣтнымъ для нихъ. Тутъ начинается уже какая-то иллюзія, какой-то самообманъ, когда человѣкъ не показывается и не признается даже себѣ самому, особенно если онъ подверженъ какой-нибудь сильной страсти. Борисъ Годуновъ имѣетъ уже предрасположеніе къ такому состоянію. Желаніе сѣсть на русскій престолъ такъ сильно овладѣло имъ, что онъ даже отъ себя таилъ свои завѣтныя думы:
«Чего давно душа моя желала,
«Въ чемъ самъ себѣ признаться я не смѣлъ»[5].
Но въ Годуновѣ крѣпка была русская вѣра въ Бога, въ совѣсть и отвѣтственность за свою жизнь. Исторія передаетъ, что ступени лѣстницы, по которой онъ взошелъ на престолъ, обагрены были кровію законнаго наслѣдника престола, но за то онъ много и перестрадалъ, помучился: страсть не сдѣлала его извергомъ и лицемѣріе не довело его до нигилизма, какъ доводило при подобной страсти другихъ. Ричардъ Третій, добиваясь королевскаго престола, все обратилъ въ средство себѣ – хитрость, обманы, подкупы, не останавливаясь предъ самыми страшными злодѣяніями. Но всю эту адскую преступность онъ такъ ловко умѣлъ стушевывать, что никто и не подозрѣвалъ въ немъ страшнаго интригана. Переполненный властолюбивыми пожеланіями, онъ могъ не только скрыть это отъ другихъ, но и внушить всѣмъ о своемъ равнодушіи къ королевскому титулу. Когда депутація отъ гражданъ, во главѣ которой стояли самимъ же Ричардомъ подкупленные, явилась къ нему упрашивать его принять вѣнецъ, онъ – какъ бы совсѣмъ чуждый сему преходящему міру и его прелестямъ и думающій только о небѣ – послѣ неоднократныхъ просьбъ выходитъ къ ней, окруженный знаками вышемірной жизни – съ епископами по обѣимъ сторонамъ, съ молитвенникомъ въ рукахъ, и на предложеніе надѣть вѣнецъ смиренно отвѣчаетъ:
«Мой утлый чолнъ не для морей могучихъ,
«И лучше отказаться отъ величья,
«Чѣмъ задохнуться въ дымѣ пышной славы!...»[6].
Эти слова принадлежатъ тому же Ричарду, который въ поискахъ престола собственными руками закололъ брата, отыскалъ убійцъ для другого брата, умертвилъ двухъ невинныхъ малютокъ-племянниковъ, многихъ друзей звѣрски лишилъ жизни и «сидѣлъ въ крови по горло», по его собственнымъ словамъ... Силу совершать подобныя злодѣянія придавало Ричарду его нигилистическое настроеніе: систематическимъ насиліемъ онъ вытравилъ въ себѣ совѣсть, замѣнивши требуемыя ею добродѣтели лицемѣрными и развязалъ себѣ руки на все:
«Про совѣсть трусы говорятъ одни,
«Пытаясь тѣмъ пугать людей могучихъ...
«Пусть наша совѣсть – будутъ наши руки,
«А нашъ законъ – мечи и копья наши!»[7].
Теперь становится понятнѣе, что въ поэтической, нѣсколько легкой, формѣ русскій писатель-авторъ переданной нами вкратцѣ сказки – высказалъ страшную, тяжелую нравственную истину. Самые отчаянные пороки могутъ поблѣднѣть предъ тѣмъ, что способно сдѣлать втихомолку лицемѣріе и для «отца лжи» – человѣкоубійцы искони, лицемѣріе, дѣйствительно, изумительная находка. Конечно онъ есть отецъ лжи и отъ него перваго, какъ говоритъ намъ слово Божіе, вышло прикрытіе грѣха благожелательными къ обольщаемому имъ человѣку соображеніями (Быт. 3, 1-15; ср. Мѳ. 4, 1-4); но важно то, что люди восприняли эту «ложь» въ руководящее начало жизни и она явилась самымъ надежнымъ мостомъ къ усвоенію зла въ его положительномъ содержаніи. Эта ложь, эта хитрость, есть наилучшее средство уловлять людей въ погибель – въ царство грѣха, какъ прямого противленія Богу. На явный, открытый грѣхъ и незаконное дѣяніе немногіе рѣшаются, но если этотъ грѣхъ прикрыть одеждою невинности и проступку придать видъ законности, то многіе не устоятъ противъ искушенія, – и сами соблазнятся и другихъ соблазнятъ. На радость отцу лжи – діаволу зло будетъ расти и расти среди людей и – что всего хуже – люди будутъ покойны своею совѣстію, разсуждая каждый про себя: «я не таковъ, какъ прочіе... вотъ за тѣмъ-то водится то и то, про этого вотъ что говорятъ, а я... слава Богу!... (Припомнимъ молитву воплощеннаго лицемѣра: Боже, благодарю Тебя – и прочія безумныя глаголы...). Конечно, кто-де Богу не грѣшенъ, царю не виноватъ, но... нужна смѣтка, во всемъ надо знать мѣру и быть осторожнымъ!..». Здѣсь, въ этомъ обычномъ, вседневномъ разсужденіи людей, кроется зерно не только двоедушія, но и положительнаго безвѣрія: вставши на этотъ путь – и самъ не увидишь, какъ дойдешь до полнаго смѣшенія понятій добра и зла, до безстрашія въ грѣхѣ... Тартюфъ Мольера уже дошелъ до такого состоянія. Вся жизнь этого ханжи и пустосвята была «одною цѣпью преступленій разныхъ, пороковъ возмутительныхъ и грязныхъ», какъ самъ признается онъ. Но всѣ эти преступленія совершались имъ подъ личиною благочестія и только въ рѣдкихъ случаяхъ являлся онъ самъ собою. И въ этихъ случаяхъ, какъ напр. въ сценѣ съ Эльмирою, открывается вся безнравственность, вся безбожность его настроенія:
«Совѣсть – вещь условная (разсуждаетъ онъ). Нерѣдко
Дурной поступокъ ладитъ съ ней вполнѣ, –
Была бы только ловкость или смѣтка.
. . . . . . . . .
Мы здѣсь одни, а зло, по мнѣнью всѣхъ,
Тогда зовется зломъ, когда творится явно:
Открыто дѣйствовать неловко и безславно,
А втихомолку грѣхъ – совсѣмъ не грѣхъ...»[8].
Дальше этого уже нельзя идти – это уже нигилизмъ мысли, растлѣніе сердца: если совѣсть – вещь условная, если добро не самоцѣнно, то лучше жить прямо по животному и не смущаться мнѣніемъ другихъ...
Тартюфъ и не сталъ бы смущаться, снялъ бы личину съ своего безстыднаго лица, которую такъ артистически носилъ и зажилъ бы въ волю, какъ дозволяла ему его сожженная совѣсть, но онъ боялся людского осужденія, дорожилъ мнѣніемъ другихъ, чтобы жить сыто и въ чести. Онъ своимъ лицемѣріемъ доказывалъ помимо своего сознанія, что истинно существующее есть только добро, зло же никогда не смѣетъ быть самимъ собою, что оно должно подлаживаться къ добру, рядиться въ его одежду. «Лицемѣріе есть невольная дань добру», сказалъ гдѣ-то нашъ великій романистъ-психологъ Ѳ. М. Достоевскій.
Но лучше бы добру не получать этой дани, въ особенности въ дѣлахъ вѣры. Здѣсь, въ области вѣры, она есть продажа живота вѣчнаго, вѣчнаго спасенія, иногда безъ возможности возвратить его, какъ у алчнаго Исава навсегда потеряны были права первородства.
Зло есть зло, добро есть добро, – средняго между ними не должно быть. Жизнь межеумкомъ, между добромъ и зломъ, между Богомъ и совѣстію – съ одной стороны – и своею плотію и строемъ съ другой, жизнь полудуховная – полуплотская, полухристіанская – полуязыческая, не смотря на свою обычность въ наше время, есть весьма опасное хожденіе по краю бездонной пропасти. Она ненормальна, какъ хроманіе на оба колѣна, которое съ такою силою ветхозавѣтный ревнитель всецѣлой преданности Богу, пророкъ Илія обличалъ въ невѣрномъ шатающемся Израилѣ, и, какъ теплохладная, не доводитъ человѣка до Бога. «Знаю твои дѣла», говоритъ Откровеніе, «ты ни холоденъ, ни горячъ; о еслибы ты былъ холоденъ, или горячъ!... Но какъ ты теплъ, а не горячъ и не холоденъ, то извергну тебя изъ устъ Моихъ» (Апок. III, 15, 16).
Теплохладная жизнь, жизнь безличная и безхарактерная въ области религіозной во многихъ случаяхъ опаснѣе открытаго заблужденія и паденія, а въ нѣкоторыхъ она прямо губитъ человѣка. Худо быть больнымъ, но еще хуже не сознавать своей болѣзни, отказываться отъ врачебной помощи. Страшно грѣшить, но гораздо страшнѣе, когда грѣшникъ равнодушенъ къ своему состоянію, свыкся со зломъ, примирился съ нимъ. Если у человѣка къ этому имѣются нѣкоторыя видимыя добродѣтели и подвиги, то онъ можетъ дойти до поразительнаго безчувствія, до полнаго духовнаго ослѣпленія: своими хорошими дѣлами или только ихъ формою онъ закроетъ отъ другихъ и отъ себя самого свой дѣйствительный внутренній міръ, успокоится на нихъ, по выраженію пророка, какъ на подушкѣ, усыпитъ свою совѣсть и смежитъ очи ума своего. Тутъ онъ, какъ слѣпой, станетъ путаться въ самыхъ простыхъ нравственныхъ понятіяхъ, плотскимъ происхожденіемъ отъ Авраама, безъ вѣры и дѣлъ Авраамовыхъ, вздумаетъ обезпечить себѣ первенство въ царствѣ Божіемъ, будетъ тщательно оцѣживать комаровъ и, не замѣчая, глотать верблюдовъ, исполнять обряды и обычаи старины, забывая «вящшее въ законѣ: судъ, милость и вѣру», станетъ отдавать на храмъ десятину того, что не требуется закономъ – самыхъ пустыхъ вещей – мяты и тмина и въ то же время поѣдать домы вдовъ и сиротъ, очищать внѣшность блюдъ, не заботясь объ ихъ внутреннемъ содержаніи, станетъ замѣчать сучки въ глазу брата, оставляя въ своемъ глазѣ цѣлыя бревна и – что всего хуже – возненавидитъ всякую правду, непохожую на него, отвергнетъ всякій путь спасенія, кромѣ своего, самоизмышленнаго.
До такой путаницы въ нравственныхъ воззрѣніяхъ путемъ систематическаго лукавства и притворства дошли фарисеи временъ земной жизни Господа Іисуса Христа. Это – типичные представители религіознаго лицемѣрія, оставившіе за самымъ лицемѣріемъ свое имя. Въ началѣ это были люди правильной набожности, но потомъ они крайне нравственно испортились. Сгубило ихъ желаніе славы человѣческой, сосредоточивъ ихъ вниманіе на внѣшнихъ подвигахъ: внутреннее, сокровенное дѣланіе, очищеніе сердца дѣло трудное, подвигъ всей жизни, притомъ незамѣтный для постороннихъ глазъ и ветхій умъ фарисеевъ съ любовію остановился на показной сторонѣ религіи: не въ затворенной клѣти втайнѣ предъ Отцемъ Небеснымъ молились они, а на улицахъ и перекресткахъ, чтобы быть видимыми отъ людей, не масломъ помазывали въ дни поста главу свою, чтобы свѣтлымъ лицомъ сокрыть подвигъ свой, а унылымъ видомъ хотѣли всѣмъ показать, будто бы, великую скорбь о грѣхахъ своихъ, правая рука ихъ не только не таилась отъ лѣвой въ подаяніи милостыни, а предъ всѣми и ближними и дальними, на улицахъ и въ синагогахъ трубили они о своей щедрости, «да прославятся отъ человѣкъ»... Исканіе славы людской, предсѣданій на вечеряхъ и привѣтствій на торжищахъ, желаніе зватися отъ народа: «учителю, учителю» – совершенно оземленило ихъ сердце, сдѣлало ихъ тщеславными гордецами, не способными принять Христова ученія о смиреніи и покаяніи, а боязнь потерять вліяніе на народъ, ревнивое обереганіе своего учительскаго авторитета мѣшали имъ безпристрастно посмотрѣть на Великаго Чудотворца и увѣровать въ Него, какъ Сына Божія. «Како вы можете вѣровати, славу другъ отъ друга пріемлюще, а славы, яже отъ Единаго Бога, не ищете?» (Іоан. V, 44), спрашивалъ ихъ Господь. Бездушные, напыщенные, красующіеся собою, они не могли отрѣшиться отъ себя, взглянуть на себя со стороны, не могли и въ мысляхъ допустить, что они стоятъ на ложномъ пути и нуждаются въ покаяніи и исправленіи своей жизни. Они благодарили Бога, что живутъ не какъ другіе. Приточный фарисей всѣхъ людей раздѣлилъ на двѣ неравныя части: я «не якоже прочій», превосходящій ихъ въ томъ-то и въ томъ-то, (причемъ онъ прикрылъ своимъ двукратнымъ пощеніемъ и жертвами на храмъ свои въ тайнѣ хранимые пороки и страсти, нечистыя мысли и гнусныя желанія) и всѣ прочій человѣчи, люди завѣдомо дурные съ той или иной стороны и, быть можетъ, бывшіе подъ судомъ – грабители, обидчики, прелюбодѣи, мытари... Въ узкомъ, себялюбивомъ, сердцѣ фарисея, изсушившаго свой умъ мелочными толкованіями внѣшней буквы закона, къ этимъ нечистымъ, грѣшнымъ, но всеже дорогимъ чадамъ Божіимъ, не было ни состраданія, ни любви, а было только одно отношеніе жестокой нетерпимости – побивать ихъ камнями за то, что они были «яты», замѣчены въ своихъ преступленіяхъ и презирать ихъ, какъ отверженниковъ. Христосъ, съ Его притчами о драхмѣ, которую съ великою заботливостью, зажегши свѣчу, искала женщина и обрѣтши ликовала, – объ овцѣ, отставшей отъ стада, найдя которую пастырь не бьетъ, не гонитъ, а радуясь несетъ на плечахъ своихъ, – о возвращающемся домой блудномъ сынѣ, къ которому отецъ, забывши свои годы, выбѣгаетъ на встрѣчу, ни однимъ словомъ не напоминаетъ о прошлой, загубленой жизни, объ обидѣ и огорченіи, нанесенной его родительскому сердцу непослушаніемъ и дурною жизнью, не даетъ ему даже досказать свою просьбу о прощеніи, закрывая уста его лобзаніями, радуется самъ и всѣмъ велитъ радоваться, что сынъ его «обрѣтеся» (Лук. XV), – такой Христосъ былъ не понятенъ фарисеямъ. Фарисеи, считавшіе себя людьми особаго рода, сѣменемъ Авраамовымъ, были увѣрены, что Христосъ прежде всего къ нимъ придетъ и придетъ, какъ славный Мессія, принеся обѣтованныя блага, а Онъ пришелъ изъ презрѣннаго Назарета, окруженный рыбарями, сталъ проповѣдовать смиреніе, духовную нищету, незлобіе, всепрощеніе и любовь ко всѣмъ какъ братьямъ и вмѣсто чувственныхъ благъ наложилъ на всѣхъ подвигъ креста (Mѳ. X, 38 и др.). Отъ Христа они ждали похвалъ себѣ и одобренія предъ народомъ, Христосъ же имъ, какъ и другимъ грѣшникамъ, говорилъ: «покайтеся», возвѣщалъ имъ горе и предостерегалъ Своихъ послѣдователей не ходить путями ихъ, бояться ихъ закваски, которая, по Его слову, есть лицемѣріе (Мѳ. XXIII; Лук. XII, 1). Они считали себя еиднственными наслѣдниками царства Божія, а Онъ говорилъ, что мытари и грѣшники предваряютъ ихъ тамъ и всею Своею жизнію показывалъ, что для Бога дорогъ всякій человѣкъ и о грѣшникѣ Господь больше печется, подобно тому какъ мать больше думаетъ о томъ сынѣ, который находится вдали отъ нея, о больномъ, а не о здоровомъ. Фарисеи, сѣдшіе на Моисеевомъ сѣдалищѣ и присвоившіе себѣ право опеки народной нравственности, были убѣждены, что идутъ путемъ истины и всѣхъ за собою ведутъ ко спасенію, Христосъ же объявляетъ имъ, что они – слѣпцы и въ яму упадутъ вмѣстѣ со слѣпыми послѣдователями своими, что они потомки отцовъ, избившихъ пророковъ, и сами противники Божіи и дѣти человѣкоубійцы искони діавола, что они безплодны, какъ смоковница и за то отнимается отъ нихъ царствіе Божіе и отдается другимъ: многіе отъ востока и запада, прелюбодѣи и грѣшники, пріидутъ и возлягутъ на лонѣ Авраамовомъ, а они чада Авраама, мнившіе себя праведниками, изгнаны будутъ вонъ (Me. VIII, II, 12, и др.).
Вмѣсто того, чтобы вдуматься въ слова Христовы, припомнить пророчества и «испытать Писанія», знаніемъ которыхъ они надѣялись спастись, вмѣсто того, чтобы войти въ себя и безпристрастно разсмотрѣть свою совѣсть и сердце, признать себя грѣшниками, покаяться и смиренно, съ благодарностью принять простираемую руку спасенія, фарисеи и книжники, привыкшіе судить только другихъ, издавна непоколебимо утвердившіеся въ мысли о своей праведности и святости, съ чудовищною злобою возстали на Іисуса Христа и не только сами отвратились отъ свѣта ученія Его, но и въ народѣ всячески старались подорвать вѣру въ Него, какъ Спасителя: называли Его ядцею и винопійцею, другомъ мытарей и грѣшниковъ (Mѳ. XI, 19), говорили, что Онъ льстецъ, обманщикъ (Іоан. VІ, 12; Мѳ. XXVII, 63), что Онъ бѣса имать и силою всельзевула изгоняетъ бѣсовъ (Іоан. VIII, 48. 52; Mѳ. IX, 34 и др.), утверждали, что Онъ нарушаетъ субботу, разоряетъ законы и богохульствуетъ, подняли на Него все сонмище Іудейское, пришли къ Пилату, не знавшему что есть истина (Іоан. XVIII, 38) и крикомъ заявили: «распни, распни Его!... Мы законъ имамы, и по закону нашему долженъ есть умрети, яко Себе Сына Божія сотвори» (Іоан. XIX, 7)... И убили фарисеи и книжники, первосвященники и старѣйшины іудейскіе Сына Божія за то, что Онъ не былъ сыномъ фарисейскимъ, не походилъ на нихъ, за то, что Онъ снялъ съ нихъ личину благочестія и потребовалъ отъ людей непонятнаго для самообольщенныхъ праведниковъ внутренняго подвига, святости мысли, чистоты сердца и красоты души... Во имя своей измышленной правды, своихъ извращенныхъ понятій фарисеи отвергли правду небесную, «хранящіе суетная и ложная» оставили милость Божію, презрѣли благодать спасенія и, считая себя несомнѣнными наслѣдниками царствія Божія, сами предъ собою затворили двери рая, затворили навсегда; ибо въ своемъ безумномъ ослѣпленіи и нравственномъ ожесточеніи воспротивились очевидной истинѣ и умерли въ страшномъ грѣхѣ, который не прощается, по слову Спасителя, ни въ сей вѣкъ, ни въ будущій (Mѳ. XII, 31), не потому чтобы для этихъ грѣшниковъ не существовало всепрощающей любви у Бога, а потому, что люди эти пришли уже въ демонское состояніе нераскаянности.
Таково завершеніе религіознаго лицемѣрія: начавшись съ отдѣльнаго компромисса совѣсти, съ фальшивой добродѣтели, съ преднамѣреннаго окрашиванія своей жизни, оно притупляетъ нравственное чувство въ человѣкѣ, извращаетъ его понятія о правдѣ и святости, дѣлаетъ его самоувѣреннымъ, самодовольнымъ противникомъ истины Божіей и кончается враждою съ Богомъ и ближними, безповоротною погибелью души.
Здѣсь самъ собою рѣшается насущный вопросъ вѣры: что же приближаетъ насъ къ Богу и что всего болѣе мѣшаетъ намъ спастись, что даетъ намъ царство небесное и что отнимаетъ?! Ничто такъ не удаляетъ человѣка отъ Бога, ничто такъ не препятствуетъ его вѣчному спасенію, какъ не искренность, пристрастіе въ оцѣнкѣ себя самаго, закрываніе глазъ на свои грѣхи и пороки, лицемѣрное закрашиваніе своей внутренней нечистоты и горделивое самопревозношеніе съ осужденіемъ другихъ. Царствіе Божіе есть «правда и миръ и радость о Духѣ Святомъ» (Рим. ХІV, 17) и всякій ищущій спасенія прежде всего не долженъ лгать себѣ самому. «Царствіе Божіе близь есть» (Лук. XXI, 31), но чтобы открыть предъ нами двери его, намъ нужно покаяться, а для этого надобно войти въ себя, смѣло взглянуть въ свое сердце, безъ оговорокъ и послабленій назвать тамъ все собственнымъ именемъ, необинуясь признать себя грѣшниками и подобно мытарю, который ни съ кѣмъ себя не сравнивалъ, какъ-бы не находя подобнаго себѣ, не вспоминалъ ни объ одномъ своемъ добромъ дѣлѣ, хотя конечно, таковыя у него какъ и у всякаго человѣка были, проситъ у Бога прощенія только по милости Его. Чтобы обновить въ своей душѣ жизнь по Бозѣ, «возвратить» себѣ «радость спасенія», – нужно исповѣдаться, какъ мытарь, и если ужъ подобаетъ намъ похвалиться, какъ фарисею, то «сладцѣ похвалимся немощами нашими, да вселится въ насъ сила Христова» (2 Кор. XII, 9), какъ хвалился ими бывшій ревностный фарисей и жестокій гонитель христіанъ, великій Апостолъ языковъ Павелъ, послѣ духовнаго прозрѣнія, въ покаянномъ уничиженіи назвавшій себя въ слухъ всего свѣта и на всѣ вѣка «извергомъ» (1 Кор. XV, 8) и первымъ изъ грѣшниковъ, спасти которыхъ пришелъ Христосъ Іисусъ (1 Тим. I, 15).
Архимандритъ Сергій.
«Вѣра и Церковь». 1903. Кн. 8. Отд. 1. С. 354-374.
[1] Отсюда происхождение библеизма «Гробы повапленные» (от старославянского «повапить», покрасить), который был распространен в XIX в., но к концу XX в. вышел из употребления, и сейчас известен в основном верующим людям. В переносном смысле обозначает что-то по сути ничтожное, но прикрытое внешним блеском. – ред.
[2] Шекспиръ. Отелло, дѣйствіе I.
[3] С лат. образ жизни, способ существования – условия, обеспечивающие возможность совместного существования каких-либо противостоящих сторон, хотя бы временные мирные отношения между ними. – ред.
[4] Салтыковъ (Щедринъ). Полное собраніе сочиненій, т. VI. Сказка «Добродѣтели и Пороки».
[5] А. Толстой. Смерть Іоанна Грознаго, дѣйств. V.
[6] Шекспиръ. Ричардъ ІІІ, дѣйствіе 3.
[7] Дѣйствіе 5.
[8] Мольеръ. Тартюфъ, дѣйствіе 4.
