Проф. Иванъ Михайловичъ Андреевъ – Группа монахинь въ Соловецкомъ концлагерѣ (Изъ исторіи религіозной борьбы съ большевизмомъ)
Лѣтомъ 1929 г. на о. Соловки, въ Концлагерь, прибылъ этапъ монахинь, около 30 человѣкъ....
По нѣкоторымъ даннымъ можно было предполагать, что большинство прибывшихъ были «Шамординскія монахини», т. е. монахини изъ Шамординскаго женскаго монастыря, находившагося вблизи знаменитой Оптинской пустыни.
Съ этими монахинями у администраціи лагеря вышла цѣлая исторія, характеризующая нѣкоторыя стороны религіозной борьбы съ большевизмомъ въ концѣ 20-хъ г. г.
Эти монахини не были помѣщены въ общій женскій корпусъ, а содержались отдѣльно.
При самомъ прибытіи ихъ разыгрался тяжелый инцидентъ. Когда, какъ это обычно было принято, ихъ стали провѣрять и опрашивать, для составленія на нихъ формуляра, они отказались дать о себѣ такъ называемыя «установочныя данныя» т. е, отвѣтить на вопросы о фамиліи, имени, отечествѣ, годѣ и мѣстѣ рожденія, образованіи, профессіи, судимости, о статьѣ, срокѣ наказанія и. т. п.
На вопросы о фамиліи онѣ отвѣчали лишь свои имена: «мать Марія, мать Анастасія, мать Евгенія и т. д. На остальные вопросы они не отвѣчали вовсе. Послѣ криковъ на нихъ и угрозъ ихъ стали избивать, но тогда онѣ совершенно замолчали и перестали даже называть свои имена.
Ихъ посадили въ карцеръ, мучили голодомъ, жаждой, отсутствіемъ сна, даже побоями съ членовредительствомъ, т.е. примѣняли къ нимъ почти всѣ способы «воздѣйствія», но онѣ оставались непреклонными, въ своемъ упорствѣ и даже посмѣли отказаться отъ всякаго принудительнаго труда (фактъ очень рѣдкій въ концлагерѣ).
Черезъ нѣкоторое время, меня, заключеннаго врача, вмѣстѣ съ профессоромъ докторомъ Жижиленко (который былъ, сосланъ въ Соловки за то, что будучи главнымъ врачемъ Таганцовской тюрьмы въ Москвѣ, тайно принялъ монашество и сталъ епископомъ), вызвали къ начальнику санчасти, гдѣ находился и начальникъ всего лагеря, и конфиденціально, просили насъ произвести медицинское освидѣтельствованіе этихъ монахинь, намекнувъ, что, по возможности, желательно признать ихъ нетрудоспособными, чтобы имѣть оффиціальныя основанія освободить ихъ отъ принудительнаго, тяжелаго физическаго труда, котораго онѣ не хотѣли выполнять.
Первый разъ въ исторіи Соловецкаго концлагеря его администрація находилась въ такомъ затруднительномъ положеніи. Обычно, съ отказавшимися отъ тяжелыхъ работъ, (большей частью это случалось съ уголовными преступниками) поступали рѣзко и жестоко: после тяжелаго избіенія, ихъ отправляли на штрафной о. Анзеръ, откуда обратно никто живымъ не возвращался. Иногда дѣло ограничивалось карцеромъ на «Сѣкиркѣ» («Сѣкирная гора» — извѣстная мѣстность на о. Соловки). Черезъ 2-3 мѣсяца пребыванія въ этомъ карцерѣ, возвратившіеся оттуда живыми становились «шелковыми» и не отказывались больше никогда отъ работъ.
Почему монахинь — бунтовщицъ не отправляли ни на Анзеръ, ни на Сѣкирку — было непонятно.
Послѣ ухода начальника лагеря, мы, врачи, задали объ этомъ вопросъ начальнику санчасти, тоже врачу, который, послѣ отбытія срока въ лагерѣ за какое-то уголовное преступленіе, остался «вольнонаемнымъ» и занималъ административнуя должность, возглавляя санитарную часть лагеря.
Онъ объяснилъ намъ, что съ монахинями «дѣло сложное», ибо ихъ молчаливый и сдержанный протестъ совершенно не похожъ на протестъ, который иногда позволяли себѣ уголовные, преступники. Послѣдніе обыкновенно устраивали скандалъ, кричали, хулиганили.
А эти — молчаливыя, простыя, смирныя и необыкновенно кроткія. Ни одного крика, ни одного слова жалобы!
«Онѣ фанатичныя мученицы, словно ищущія страданій» — разсказывалъ начальникъ санчасти, «это какія-то психонатки-мазохистки. Но ихъ становится невыносимо жалко… Я не смогъ видѣть ихъ смиренія и кротости, съ какими они переносятъ «воздѣйствія»... Да и не я одинъ... Владиміръ Егоровичъ? (начальникъ лагеря) тоже не смогъ этого перенести. Онъ даже поссорился съ начальникомъ ИСО (информаціонно-слѣдственный отдѣлъ)... И вотъ онъ хочетъ какъ-нибудь смягчить и уладить это дѣло. Если вы ихъ признаете негодными къ физическому труду — они будутъ оставлены въ покоѣ».
«Я прошу меня освободить отъ этой комиссіи», сказавъ профессоръ Жижиленко, «Я самъ монахъ и женщинъ, да еще монахинь, осматривать не хотѣлъ бы...». Профессоръ Жижиленко отъ этой комиссіи былъ освобождёнъ, и я одинъ отправился свидѣтельствовать этихъ монахинь.
Когда я вошелъ въ баракъ, гдѣ они были собраны, я увидѣлъ черезвычайво степенныхъ женщинъ, спокойныхъ и выдержанныхъ, въ старыхъ, изношенныхъ, заплатанныхъ, но чистыхъ черныхъ монашескихъ одѣяніяхъ.
Ихъ было около 30 человѣкъ. Всѣ онѣ были похожи одна на другую и по возрасту всѣмъ можно было дать то, что называется «вѣчныя 30 лѣтъ», хотя, несомнѣнно, здѣсь были и моложе и старше. Всѣ онѣ были словно на подборъ, красивыя русскія женщины, съ умѣренной граціозной полнотой; крѣпко и гармонично сложенныя, чистыя и здоровыя, подобно бѣлымъ грибамъ-боровикамъ, не тронутымъ никакой червоточиной. Во всѣхъ лицахъ ихъ было нѣчто отъ выраженія лика скорбящей Богоматери, и эта скорбь была такой возвышенной, такой сдержанной и какъ бы стыдливой, что совершенно невольно вспомнились стихи Тютчева объ осеннихъ страданіяхъ безстрастной природы, сравниваемыхъ со страданіями глубоко возвышенныхъ человѣческихъ душъ.
«Ущербъ, изнеможенье, и на всемъ
Та кроткая улыбка увяданья,
Что въ существѣ разумномъ мы зовемъ
Возвышенной стыдливостью страданья»....
Вотъ передо мной были эти «разумныя существа», съ «возвышенной стыдливостью страданья».
Это были русскія, именно лучшія русскія женщины, про которыхъ поэтъ Некрасовъ сказалъ:
«Коня на скаку остановитъ,
Въ горящую избу войдетъ».
И которыхъ онъ же опредѣлялъ, какъ,
«все выносящаго русскаго племени»
«многострадальную мать»
Эти монахини были прекрасны. Ими нельзя было не любоваться. Въ нихъ было и все очарованіе нерастраченной «вѣчной женственности», и вся прелесть неизжитаго материнства, и въ то же время нѣчто отъ эстетическаго совершенства холоднаго мрамора Венеры Милосской и, главное, удивительная гармонія и чистота духа, возвышающаго ихъ тѣлесный обликъ до красоты духовной, которая не можетъ вызывать иныхъ чувствъ, кромѣ глубокого умиленія и благоговѣнія.
«Чтобы не смущать ихъ я ужъ лучше уйду, докторъ» — сказалъ встрѣтившій меня начальникъ командировки, который долженъ былъ присутствовать въ качествѣ предсѣдателя медицин. комиссіи.
Очевидно и до чекистской души какъ-то коснулось вѣяніе скромности и цѣломудрія, исходившихъ отъ этихъ монахинь. Я остался съ ними одинъ.
«Здравствуйте, матушки» — низко поклонился я имъ. Они молча отвѣчали мнѣ глубокимъ пояснымъ поклономъ.
«Я —врачъ. Я присланъ освидѣтельствовать васъ»...
«Мы здоровы, насъ не надо свидѣтельствовать» — перебили меня нѣсколько голосовъ.
«Я вѣрующій, православный христіанинъ и сижу здѣсь по церковному дѣлу,
«Слава Богу» — отвѣтили мнѣ опять нѣсколько голосовъ.
«Мнѣ понятно ваше смущеніе» — продолжалъ я, «но я не буду васъ осматривать... Вы мнѣ только скажите, на что вы жалуетесь, и я опредѣлю вамъ категорію трудоспособности»...
— «Мы ни на что не жалуемся. Мы здоровы».
— «Но вѣдь безъ опредѣленія категоріи трудоспособности васъ могутъ послать на необычайно тяжелыя физическія работы»...
— «Мы все равно работать не будемъ, ни на тяжелыхъ, ни на легкихъ работахъ».
— «Почему?» — удивился я.
— «Потому что на антихристову власть мы работать не будемъ»...
— «Что вы говорите», — заволновался я, «вѣдь здѣсь на Соловкахъ имѣется много епископовъ и священниковъ, сосланныхъ сюда за исповѣдничество, они всѣ работаютъ, кто какъ можетъ. Вотъ, наприм., епископъ Викторъ Вятскій работаетъ счетоводомъ на канат-фабрикѣ, а въ «Рыбзвѣрпромѣ» работаетъ много священниковъ. Они плетутъ сѣти... Вѣдь это апостольское занятіе. По пятницамъ они работаютъ цѣлые сутки, день и ночь, чтобы выполнить заданіе сверхсрочно и тѣмъ освободить себѣ время для молитвы вечеръ въ субботу и утромъ въ воскресенье»...
— «Мы не осуждаемъ ихъ. Мы никого не осуждаемъ», — степенно отвѣтила одна изъ монахинь постарше. «Но мы работать по принужденію антихристовой власти не будемъ».
— «Ну, тогда я безъ осмотра напишу вамъ всѣмъ какіе-нибудь діагнозы и дамъ заключеніе, что вы не способны къ тяжелымъ работамъ... Я дамъ вамъ всѣмъ 2-ю категорію трудоспособности»...
— «Нѣтъ, не надо. Простите насъ, но мы тогда должны будемъ сказать, что Вы неправду написали... Мы здоровы, мы можемъ работать, но мы не хотимъ работать, и работать для антихристовой власти не будемъ, хотя бы насъ за это и убили»...
— «Они не убьютъ, а замучатъ васъ» — тихимъ шопотомъ, рискуя быть подслушаннымъ, сказалъ я съ душевной болью.
— «Богъ поможетъ и муки претерпѣть» — такъ же тихо сказала одна изъ монахинь, самая младшая.
У меня выступили слезы на глазахъ, комокъ подступилъ къ горлу. Я молча поклонился имъ... Хотѣлось поклониться до земли и цѣловать ихъ ноги...
Черезъ недѣлю къ намъ въ камеру врачей санчасти зашелъ комендантъ лагеря и между прочимъ сообщилъ:
«Ну и намучились мы съ этими монахинями... Но теперь они согласились таки работать: шьютъ и стегаютъ одѣяла для центральнаго лазарета. Только условія, стервы, поставили, чтобы имъ всѣмъ быть вмѣстѣ, и что они будутъ тихонько пѣть во время работы псалмы какіе-то... Начальникъ лагеря разрѣшилъ. Вотъ они теперь поютъ и работаютъ».
Изолированы были эти монахини настолько, что даже мы, врачи, санчасти, пользовавшіеся относительной «свободой» передвиженія по лагерю, несмотря на наши «связи» и «знакомства» съ міромъ всякаго рода «начальниковъ», — долгое время не могли получить о нихъ никакихъ извѣстій.
И только черезъ мѣсяцъ мы получили эти извѣстія. Пятый актъ трагедіи монахинь былъ таковъ.
Въ одномъ изъ этаповъ на Соловки былъ доставленъ одинъ священникъ, который оказался духовникомъ нѣкоторыхъ изъ монахинь. И хотя общеніе между духовнымъ отцомъ и его духовными дѣтьми казалось было совершенно невозможнымъ, въ условіяхъ концлагеря, монахинямъ какимъ-то образомъ удалось запросить у своего, наставника указанія.
Сущность запроса состояла въ слѣдующемъ: Мы, дескать, прибыли въ лагерь для страданія, а здѣсь намъ хорошо. Мы вмѣстѣ поемъ молитвы, работаемъ работу по душѣ: стегаемъ одѣяла для больныхъ... Правильно ли мы поступаемъ, что согласились работать въ условіяхъ антихристовой власти въ лагеряхъ? Не слѣдуетъ ли намъ и отъ этой работы отказаться?
Духовникъ сказался еще болѣе фанатичнымъ, чѣмъ его духовныя дочери, и отвѣтилъ категорическимъ запрещеніемъ работать и эту работу.
И монахини отказались отъ всякой работы.
Начальство узнало, кто въ этомъ виноватъ. Священника разстрѣляли. Но когда монахинямъ сообщили объ этомъ, — они сказали: «Теперь ужъ никто не можетъ освободить насъ отъ его запрещенія». Тогда начальство потеряло всякое терпѣніе и осатанѣло.
Монахинь разъединили другъ отъ друга и по одиночкѣ куда-то увезли. Никакихъ вѣстей отъ нихъ, несмотря на всѣ наши старанія, мы больше получить не смогли. Онѣ сгинули безъ всякаго слѣда.
Прошло уже много лѣтъ послѣ этихъ событій.
Въ перспективѣ времени многое сгладилось, забылось, стушевалось, но образы этихъ монахинь (повидимому, дѣйствительно, Шамординскихъ) — стоятъ передо мной ярко до боли и вызываютъ всегда одно и то же сложное чувство.
Прекрасно понимая, что въ ихъ поступкахъ былъ крайній фанатизмъ, согласиться съ которымъ полностью было бы равносильно осужденію мучениковъ-исповѣдниковъ, погибшихъ на работахъ въ концлагеряхъ, — я въ то же время не могу не преклоняться передъ ихъ твердой позиціей отказа отъ работъ подъ антихристовой властью и вижу въ этомъ отказѣ сильнѣйшій изъ всѣхъ протестовъ противъ большевизма. Будь у всѣхъ насъ, русскихъ, хотя бы по каплѣ такого протеста большевизмъ не смогъ бы существовать.
Проф. Андреевъ
