Протоіерей Василій Глѣбовъ – Святитель Григорій Богословъ.

Святитель Григорій Богословъ родился въ 328 г. отъ благородныхъ и честныхъ родителей, въ незначительномъ мѣстечкѣ Аріанзѣ, въ малой Азіи. Отецъ его – Григорій – обладалъ многими прекрасными душевными качествами: онъ былъ всегда скроменъ, любезенъ въ обращеніи, справедливъ, безкорыстенъ и благоразуменъ во всѣхъ поступкахъ. Обращенный ко Христу чрезъ свою супругу и принявъ св. крещеніе, онъ единогласно былъ избранъ въ епископа назіанзской церкви и сдѣлался, какъ говоритъ Григорій Богословъ, «украшеніемъ пастырей, отцемъ и учителемъ Православія, твердымъ и нелицемѣрнымъ его защитникомъ». Мать его – св. Нонна – была дочь благочестивыхъ родителей, воспитана въ христіанской вѣрѣ и страхѣ Божіемъ, и, вступивъ въ супружество съ Григоріемъ, когда онъ былъ еще язычникомъ, съумѣла сохранить и пріумножить свое святое наслѣдіе и осталась прекраснѣйшею изъ христіанскихъ жеищинъ. Отличаясь строгимъ благочестіемъ, она была особенно сострадательна къ несчастнымъ. Сынъ этихъ прекрасныхъ родителей такъ говоритъ о нихъ: «мои родители особенно заботились о благочестіи; избѣгнувъ опасности скорбной жизни, они привязали корабль свой къ чистымъ божественнымъ заповѣдямъ... Матеръ моя, наслѣдовавъ отъ отцевъ богоугодную вѣру, и на дѣтей своихъ наложила золотую сію цѣпь. Въ женскомъ образѣ нося мужеское сердце, она для того только касается земли и заботится о мірѣ, чтобы все, и самую здѣшнюю жизнь, преселить въ жизнь небесную, и на легкихъ крылахъ воспаритъ горѣ. Родитель прежде служилъ идоламъ, былъ дикою маслиною, но привился къ стеблю маслины доброй, и столько принялъ въ себя соковъ благороднаго корня, что закрылъ собою дерево, и многихъ напиталъ медоточными плодами; онъ сѣдъ волосами и вмѣстѣ сѣдъ умомъ, привѣтливъ, сладкорѣчивъ; это новый Моисей или Ааронъ, посредникъ между людьми и небеснымъ Богомъ; непорочный внутренно, чистыми тайноводствіями и нашими жертвами, какія закалаетъ умъ, приводитъ онъ въ общеніе смертныхъ и великаго безсмертнаго Бога. Отъ такого родителя и отъ такой матери произошелъ я». Самое рожденіе св. Григорія было особенное, чудесное: онъ былъ плодъ молитвъ своей матери; имя его было открыто ей въ сновидѣніи, и потому св. Нонна при самомъ рожденіи посвятила его на служеніе Богу.

Первоначальное воспитаніе Григорій получилъ отъ своей матери: она и примѣромъ собственной жизни и примѣрами святыхъ Божіихъ съ раннихъ лѣтъ пріучала его все приносить въ жертву Богу. Св. Григорій, въ стихахъ «о самомъ себѣ», разсказываетъ: «мать моя очистила мои руки божественными книгами, и, обнимая меня, сказала мнѣ такое слово: приводилъ уже нѣкто къ олтарю возлюбленнаго, богодарованнаго сына, готоваго стать священной жертвою. Наилучшій отецъ приводивъ добраго сына, плодъ поздно раждающей Сарры, и корень потомства, какое начертывали надежда и Божіе обѣтованіе. Авраамъ былъ жрецъ, и Исаакъ – славный агнецъ. А я, какъ обѣщала, приношу Богу тебя – даръ живый: исполни же матернее желаніе. Ты рожденъ у меня по молитвамъ моимъ; о томъ теперь и молюсь, чтобы ты былъ совершенъ. Это доброе богатство даю тебѣ, сынъ мой, для сей и для будущей жизни; но послѣднее гораздо лучше». «.Таково желаніе матери; и я покорился ея желаніямъ, будучи еще отрокомъ, юная душа моя принимала въ себя новый образъ благочестія; печать соблюдалась по манію Христа, Который явно бесѣдовалъ съ рабомъ своимъ, связалъ меня любовію къ цѣломудрію, обуздалъ мою плоть, вдохнулъ въ меня горячую любовь къ божественной мудрости и къ жизни отшельнической». Надѣленный отъ Творца богатыми дарованіями и особеннымъ остроуміемъ, Григорій еще съ малыхъ лѣтъ началъ учиться; и своимъ стараніемъ, трудолюбіемъ и благонравіемъ всегда превосходилъ своихъ сверстниковъ; съ юныхъ лѣтъ, подъ непосредственнымъ вліяніемъ своей матери, онъ сохранилъ свое дѣвство до самой своей смерти. Само собой понятно, что онъ, окруженный такими свѣтлыми образцами чистоты и святости жизни, каковы его были родители, – не могъ не соревновать имъ и не утверждаться болѣе и болѣе въ сообщенномъ ему добромь направленіи. Постоянное упражненіе въ словѣ Божіемъ и мысленное стремленіе къ небесному привели его къ тому, что душа его даже и во снѣ созерцала въ видѣніяхъ высокія христіанскія добродѣтели. „«Въ одно время, среди глубокаго сна, было мнѣ такое видѣніе, легко воспламенившее во мнѣ любовь къ дѣвственности. Мнѣ представлялось, что подлѣ меня стоятъ двѣ дѣвы въ бѣлыхъ одеждахъ, обѣ прекрасныя и одинакихъ лѣтъ, все убранство обѣихъ состояло въ томъ, что онѣ не имѣли на себѣ уборовъ, – въ чемъ собственно и состоитъ красота женъ. Ни золото, ни гіацинты не украшали ихъ шеи, ни тонкія шелковыя ткани, ни хитоны изъ нѣжнаго льна не покрывали ихъ членовъ. Очи не осѣнялись подкрашенными рѣсницами. Ими не было употреблено ни одно изъ средствъ, какія изобрѣтены мужчинами, заботившимися объ искуственномъ украшеніи женской наружности, для возбужденія сладострастія. У нихъ не разсыпались по плечамъ златовидныя кудри, и не играли съ легкимъ дыханіемъ вѣтерковъ. Поясонъ стягивалась прекрасная верхняя одежда, спускавшаяся на ноги до пятъ. Головнымъ покрываломъ закрывая и лимиты, стояли онѣ, поникнувъ взорами къ землѣ. Обѣихъ украшалъ прекрасный румянецъ стыдливости, сколько можно было замѣтить сіе изъ подъ покрывалъ, плотно прилегавшихъ къ лицу. Уста ихъ, заключенныя молчаніемъ, уподоблялись розѣ, лежащей въ окропленныхъ росою чашечкахъ. Увидя ихъ, я очень обрадовался; ибо разсуждалъ, что онѣ должны быть много выше простыхъ земнородныхъ. И онѣ полюбили меня за то, что я съ удовольствіемъ смотрѣлъ на нихъ; какъ милаго сына цѣловали онѣ меня своими устами; а на вопросъ мой, что онѣ за женщины, и откуда, отвѣчали: одна изъ насъ Чистота, а другая Цѣломудріе. «Мы предстоимъ Царю Христу, и услаждаемся красотами небесныхъ дѣвственниковъ. Но и ты, сынъ, соедини и умъ свой съ нашими сердцами, и свѣтильникъ свой съ нашими свѣтильниками, чтобы тебя просвѣтленнаго, перенеся чрезъ эѳирныя высоты, могли мы поставить предъ сіяніемъ безсмертной Троицы». Сказавъ сіе, онѣ скрылись. «Это былъ сонъ, продолжаетъ св. Григорій, но сердце долго услаждалось досточтимыми видѣніями ночи и обликами свѣтлой дѣвственности. Слова дѣвъ возобновлялись въ мысли моей и тогда уже, когда понятіе о добромъ и худомъ ясно напечатлевается въ человѣкѣ, когда умъ возобладалъ надъ любовію и красота восхительнаго ночнаго видѣнія стала представляться не ясно. Какъ сухую солому вдругъ освѣщаетъ питаемая внутри ея невидимая искра, и сперва появляется малый пламень, а потомъ возстаетъ обширный огненный столбъ: такъ и я, воспламеняемый видѣніемъ, мгновенно озарялся любовію, и лучи ея, не укрываясь во глубинѣ души, дѣлались видимыми дли всѣхъ». Въ чудномъ сновидѣніи символически сказалось то, чѣмъ постоянно занятъ былъ духъ Григорія на яву: онъ посвятилъ себя дѣвственной жизни и пребылъ дѣвственниковъ до конца ея.

Послѣ Григорія св. Нонна родила еще другаго сына, Кесарія и дочь Горгонію. Ихъ общество много содѣйствовало дальнѣйшему христіанскому образованію Григорія: вмѣстѣ съ ними онъ, согрѣваемый родительскою любовію, успѣшно занимался всѣмъ тѣмь, что ему предлагали; въ особенности онъ сшелся съ братомъ и взаимная дружба и любовь запечатлѣла кровный союзъ ихъ, такъ что Григорій съ особеннымъ любящимъ чувствомъ всегда вспоминалъ о томъ счастливомъ времени, какое онъ провелъ съ своимъ братомъ.

Любовь къ научнымъ занятіямъ должна была увлечь его изъ того круга людей, съ которыми такъ сроднилась душа его. Невольно онъ стремился посѣтить тѣ мѣста, гдѣ сосредоточивалось все современное ему свѣтское образованіе. Цѣлью, которую имѣлъ въ виду Григорій при занятіи мірскими науками, была польза церкви Христовой; онъ самъ пишетъ: »меня объяла пламенная любовь къ словеснымъ наукамъ. Я старался обогатить себя языческою ученостью съ намѣреніемъ употребить ее въ пособіе христіанскому просвѣщенію, чтобы знающіе одно пустое и суетное витійство, состоящее въ громкихъ словахъ, не превозносились и не могли опутать меня хитросплетенными софизмами». И такъ для дальнѣйшаго своего образованія онъ отправился сначала въ Кесарію каппадокійскую, гдѣ въ первый разъ встрѣтился съ Василіемъ Великимъ; потомъ переѣхалъ онъ въ Кесарію палестинскую, и здѣсь учился у славнаго ритора Ѳеспесія. Отсюда онъ отправился въ Александрію, которая отвсюду привлекала любознательныхъ юношей. Въ Александріи Григорій продолжалъ свое образованіе въ словесныхъ наукахъ; – но увлекаемый пылкою любознательностію, рѣшился ѣхать въ Аѳины, и, не смотря на неблагопріятное время года, пустился въ море. Лишь только онъ оставилъ Александрію, какъ поднялась страшная буря, продолжавшаяся во все его плаваніе. «Двадцать дней и двадцать ночей, разсказываетъ Григорій, лежалъ я на кормѣ корабельной, моля милосердаго Бога о спасеніи... Тогда я всею себя предалъ волѣ Божіей, и искренные обѣты сердца спасли меня отъ разъяреннаго иоря». Въ то же время и родители его въ сонномъ видѣніи видѣли его въ опасности и своими теплыми молитвами къ Богу содѣйствовали спасенію сына. Одинъ знакомый Григорію юноша, плывшій вмѣстѣ съ нимъ, видѣлъ даже, что будто бы во время бури, мать Григорія – св. Иониа, шла по морю и взявшись за корабль, извлекла его на сушу. Дѣйствительно море утихло, корабль спокойно прибылъ въ Родосъ и всѣ воздали хвалу Богу,

Прибывши въ Аѳины, Григорій не плѣнился ни превосходною архитектурою этого города, ни замѣчательными памятниками, ни великолѣпіемъ и красотою его, а прямо началъ посѣщать училища и вполнѣ предался наукамъ. Въ аѳинскихъ училищахъ, Григорій встрѣтилъ знаменитыхъ и лучшихъ учителей того времени – Проэресія, краснорѣчіе котораго было, какъ говоритъ Григорій Богословъ, «новымъ громомъ Аттики» и Имерія, который обладалъ изящнымъ соотвѣтствіемъ мыслей и словъ. Такъ онъ продолжалъ свое ученіе, ведя строго-благочестивую жизнь и удивляя всѣхъ своими рѣдкими способностями. Спустя немного времени, послѣ Григорія, прибылъ въ Аѳины и Василій Великій. Слава о необыкновенныхъ дарованіяхъ Василія предшествовала его появленію въ столицу греческой образованности, гдѣ, по прибытіи, онъ сдѣлался предметомъ всеобщихъ разговоровъ, каждый хотѣлъ быть его другомъ, но онъ сшелся только съ Григоріемъ. На самомъ дѣлѣ, одни и тѣже прекрасные интересы волновали того и другаго! Они стали чисто родными братьями: жили въ одромъ домѣ, имѣли одну душу и одинъ духъ: «у насъ все было общее, говоритъ Григорій, и одна душа въ обоихъ связывала то, что раздѣляли тѣла. А что преимущественно насъ соединяло, такъ это Богъ и стремленіе къ совершенству. Когда пріобрѣли мы столько довѣренности другъ къ другу, что высказали одинъ другому и глубины сердечиыя; тогда соединились между собою еще тѣснѣйшими узами любви; потому что одинаковость чувствованій и взаимную привязанность дѣлаетъ болѣе неразрывною». Вотъ какъ Григорій говоритъ о своихъ отношеніяхъ къ Василію и жизни своей въ Аѳинахъ: «оба мы домогались не того, чтобы кому-либо изъ насъ стать первымъ, но мы старались уступить первенство другъ другу: потому что каждый изъ насъ славу друга почиталъ собственною своею». «У обоихъ насъ одно было упражненіе – добродѣтель, и одно усиліе – до отшествіа отсюда, отрѣшаясь отъ здѣшняго, жить для будущихъ надеждъ. Къ сей цѣли направляли мы всю жизнь и дѣятельность, и заповѣдію къ тому руководимые, и поощрявшіе другъ друга къ добродѣтели». «Намъ извѣстны были двѣ дороги: одна – это первая и превосходнѣйшая, вела къ нашимъ священнымъ храмамъ и къ тамошнимъ учителямъ; другая – это вторая и неравнаго достоинства съ первою, вела къ наставникамъ наукъ внѣшнихъ. Другія же дороги на праздники, зрѣлища, въ народныя стеченія, на пиршества, предоставляли мы желающимъ; ибо и вниманія достойнымъ непочитаю того, что неведеть къ добродѣтели, и не дѣлаетъ лучшимъ своихъ любителей; у насъ одно было великое дѣло и имя – быть и именоваться христіанами». Короче: жизнь Григорія и Василія въ Аѳинахъ были, какъ выражается первый, тою рѣкою, которая и по впаденіи въ море не смѣшиваетъ своихъ водъ съ морскими водами, но сохраняетъ свои прежнія свойства. Чрезъ свои отличныя способности и научные труды, чрезъ всю добродѣтельную жизнь, они пріобрѣли всеобщую извѣстность не только въ Аѳинахъ, во и въ цѣлой Элладѣ. «Слухъ о насъ, говоритъ Григорій, разнесся повсюду, мы сдѣлались предметомъ разговоровъ многихъ: ибо кто только зналъ Аѳины, тотъ слышалъ и говорилъ о нашихъ наставникахъ, а кто зналъ нашихъ наставниковъ, тотъ слышалъ и говорилъ о насъ». Въ Аѳинахъ вмѣстѣ съ Григоріемъ учился Юліанъ-богоотступникъ, будущій гонитель церкви Христовой, Григорій зналъ его хорошо и пророчески восклицалъ: «какое зло питаетъ римская имперія!». Пять, или шесть лѣтъ прожили въ Аѳинахъ Григорій и Влсилій и въ это время пріобрѣли всѣ знанія, какія имъ были нужны, поэтому и пожелали оставить славный городъ. Лишь только разнесся слухъ обь этомъ, какъ учители и товарищи единогласно стали упрашивать ихъ – неоставлять Аѳинъ, и, въ случаѣ ихъ несогласія, даже насильно хотѣли удержать ихъ. Григорій, по своей особенной чувствительности, не могъ устоять противъ такихъ неотступныхъ просьбъ, остался въ Аѳинахъ, – но Василій, твердый характеромъ и волею, устоялъ въ своимъ намѣреніи и отправился въ Египетъ. Друзья разстались. Но недолго Григорій пробылъ въ Аѳинахъ: одиночество стало приводить его въ скуку. Онь тайно оставилъ Аѳины и отправился въ Константинополь, гдѣ встрѣтился съ братомъ сооимъ Кесаріемъ, а отсюда они вмѣстѣ поѣхали въ домъ родительскій. Въ Аріанзѣ Григорій принялъ отъ отца своего св. крещеніе; въ это время ему было тридцать лѣтъ. Вслѣдствіе усиленныхъ просьбъ своихъ родителей и согражданъ, Григорій долженъ былъ показать опытъ своего искусгва въ проповѣдничествѣ. Однако семейная жизнь несообразовалась съ его душевнымъ настроеніемъ, съ его давнишними желаніями и обѣтомъ матери, – и онъ началъ думать о томъ поприщѣ, къ которому готовилъ себя съ самаго дѣтства; рѣшился посвятить себя аскетической, пустынной жизни. Просьбы родителей отклонили его на этотъ разъ отъ исполненія своего намѣренія, и онъ остался на время въ домѣ родительскомъ, – но жить онъ началъ теперь еще болѣе строгою жизнію; отказался отъ всего, что поблажаегь чувственности, въ пищу употреблялъ одинъ хлѣбъ съ солью, пилъ только воду, спалъ на голой землѣ и носилъ самую грубую одежду; постояннымъ занятіемъ его было упражненіе въ словѣ Божіемъ, вообще онъ принялъ на себя, какъ самъ выражается, «высокій жребій вѣчно-юныхъ существъ, онъ умеръ для мірской жизни». «Съ тѣхъ поръ, пишетъ онъ, какъ въ первый разъ я отрѣшился отъ житейскаго, предалъ душу свѣтлымъ небеснымъ помысламъ, высокій умъ восхитилъ меня отъ земли, поставилъ далеко отъ плоти, сокрылъ въ таибницахъ небесной скиніи, осіялъ мои взоры свѣтомъ Троицы, свѣтозарнѣе Которой ничего не представляла мнѣ мысль моя....».

Другъ Григорія Василій Великій находился въ пустынѣ и слалъ къ нему свои приглашенія, описывая свои пустынническія благочестивыя занятія. Это заставило Григорія побывать у него, и время, которое онъ провелъ у Василія, Григорій считалъ лучшимъ въ своей жизни, всегда вспоминалъ о немъ съ величайшимъ удовольствіемъ. По возвращеніи своемъ изъ пустыни онъ писалъ къ Василію: «кто возвратитъ мнѣ минувшіе дни, когда я радовался, раздѣляя съ тобою скорби? Кто возвратитъ мнѣ прежнія псалмопѣнія, бдѣнія, молитвенныя возношепія къ Богу, и жизнь – какъ-бы внѣ тѣла? Кто возвратитъ мнѣ миръ и единодушіе братій, которыхъ ты творилъ благоподобными, – ихъ соревнованіе въ добродѣтели и то возбужденіе къ ней, которое мы утвердили написанными правилами? Кто возвратитъ мнѣ занятіе божественнымъ писаніемъ и тотъ свѣтъ, который мы обрѣтали въ немъ при руководствѣ св. Духа? Кто возвратитъ мнѣ тогдашпія ежедневныя занятія и упражненія? Ношеніе дровъ и ломаніе камней? Насажденіе и поливаніе деревъ? Тотъ золотой яворъ, лучшій явора Ксерксова, приглашавшій подъ тѣнь свою не царя раскошнаго, но изнуреннаго подвижпика; тотъ яворъ, который остался для тебя памятникомъ трудовъ моихъ? Будь со мною духомъ и помогай мнѣ преуспѣвать въ добродѣтели. Утверждай меня своими молитвами въ добрѣ, которое мы пріобрѣли вмѣстѣ, чтобы оно не изчезло, какъ тѣнь при вечерѣющемъ днѣ». Въ пустыни они, между прочимъ, трудились надъ сочиненіями Оригена, и опытъ этого труда представляютъ сдѣланныя ими выписки изъ твореній знаменитаго учителя церкви, извѣстныя подъ именемъ – φιλοκαλία (братолюбіе). По возвращеніи Григорія изъ пустыни, отецъ ого, желая имѣть его помощникомъ въ своемъ многотрудномъ епископскомъ служеніи, хотѣлъ рукоположить его въ пресвитера, но любовь къ безмолвію и уединенной жизни заставляютъ Григорія отказаться отъ этого и удалиться опять въ пустыню къ своему другу Василію, въ Понтъ, и только усиленныя просьбы отца и согражданъ возвратили его опять въ Назіанзъ, гдѣ онъ, на Рождество Христово, рукоположенъ въ пресвитеру. На Пасху говорилъ онъ назіанзской паствѣ свое первое слово, въ которомъ, извиняясь, привѣтствуетъ ее съ великимъ праздникомъ воскресенія Христова.

Возвратившись въ Назіаизъ, Григорій долженъ былъ принять на себя всѣ заботы о домѣ родительскомъ, такъ что эти «непрестанныя тяжкія заботы, говоритъ онъ, день и ночь, снѣдая душу и тѣло, низводятъ меня съ неба къ матери моей – землѣ». Съ попеченіемъ о родительскомъ домѣ соединено была трудность его пастырскаго служенія, которая еще увеличилась тѣмъ, что на императорскій престолъ въ то время вступилъ извѣстпый Юліанъ, который поставилъ православныхъ и еретиковъ въ равное положеніе и тѣмъ самымъ нарушилъ покой церкви назіанзской. Отецъ Григорія, вѣроятно, желая соблюсти миръ съ нѣкоторыми зараженными ересью и по простотѣ своей нецодозрѣвая обмана, подписалъ представленное ему двусмысленное изложеніе вѣры. Это было причиною того, что очень многіе отдѣлились отъ своего пастыря, а на его сторонѣ остались только одни иноки, да и тѣ, наконецъ, оставили его. Такое отдѣленіе церкви назіанзской отъ своего епископа открыло Григорію новое поприще, для пастырскихъ трудовъ. Къ тому же въ это время церкви стала угрожать еще большая опасность – гоненіе со стороны Юліана: внѣшняя бѣда заставляла собрать всѣхъ христіанъ Аріанза вмѣстѣ для защиты истины. «Мы, говорить Григорій, и во время несогласія защищали другъ друга, и во время нашего несогласія было между нами величайшее одинодушіе; мы сознавали, что въ отношеніи къ истинѣ мы не были не согласны между собою и недумали противнаго другъ другу... но имѣли одну печать вѣры и первой нашей надежды». Такое сердечное иастроеніе доказывало, что раздѣленіе назинзской церкви скоро кончится, Григорій своею увлекательною проповѣдію, раствореннаго духомъ кротости, вполнѣ примирилъ назіанзскую паству съ ея епископомъ. Къ этому времени относятся двѣ проповѣди, говоренныя Григоріемъ противъ Юліана, въ которыхъ онъ изложилъ его всѣ свойства и дѣйствія для того, чтобы удержать другихъ отъ несчастія; около того же времени (364 и 365 г.) Григорій принималъ дѣятельное участіе въ дѣлахъ кесарійской церкви, чѣмъ и сохранилъ ее отъ раздѣленія.

Въ 368 г. городъ Никея подвергся страшному землетрясенію. Эго грозное явленіе было важио для Григорія особенно потому, что родной братъ его Кесарій, бывшій виѳинскимь императорскимъ казнохранителемь, жилъ въ Никеѣ и землетрясеніе совсѣмъ было похитило его. По этому Григорій счелъ необходимымъ отвлечь своего братв отъ мірскихъ занятій и обратить его вниманіе преимущественно къ благочестію: Кесарій, въ слѣдствіе его убѣжденія принялъ св. крещеніе. Но жизнь его длилась послѣ несчастнаго случая недолго: болѣзнь низвела его въ гробъ. Григорій, горячо любившій его, изъ глубины слезящагося сердца, пишетъ: «послѣ того, какъ единокровный мой оставилъ жизнь, сколько я терпѣлъ и сколько надѣюсь еще терпѣть! Кто встрѣтилъ неожиданныя потери, тотъ неожидаеть лучшаго. При жизни брата и я имѣлъ нѣкотфую славу у людей; богатство же, или могущество никогда неуловляло моего сердца. А какъ скоро онъ умеръ, одинъ я терплю скорби и горести.... О, Кесаріи мой – досточтимое имя! Какъ утренняя звѣзда блисталъ ты при дворѣ царскомъ, занимая первое мѣсто по мудрости и кроткому нраву, имѣя у себя многихъ сильныхъ друзей и товарищей, для многихъ изобрѣталъ ты врачества отъ тяжкихъ тѣлесныхъ недуговъ; многихъ своими благодѣяніями избавлялъ отъ нищеты, – но теперь ты умеръ...». Григорій говорилъ надъ Ксаріемь надгробное слово, въ которомъ восхвалялъ добродѣтель почившаго и утѣшалъ сѣтующихъ родителей. Вскорѣ послѣ Кесарія умерла благочестивая сестра Григорія Горонія: и эту св. жену онъ почтилъ похвальнымъ словомъ, гдѣ изображая ея высокіе добродѣтели, выражаетъ живыя надежды на блаженную жизнь за гробомъ. Смерть родныхъ – брата и сестры, конечно, не могли не наложить грустнаго настроенія на духъ Григорія; оно усилилось еще потому, что онъ долженъ былъ одинъ заботиться о престарѣлыхъ родителяхъ; онъ уже хотѣлъ удалиться въ пустыню, но «любовь, пишетъ онъ, къ милымъ родителямъ удержала меня: она, какъ грузъ, влекла меня къ землѣ, даже не столько любовь, сколько жалость – эта пріятнѣйшая изъ всѣхъ страстей, проникающая всю внутренность и всѣ составы костей, жалость къ богоподобной сѣдинѣ, жалость сь скорби, жалость къ безчадію, жалость къ заботливости о сынѣ...». Григорій остался въ домѣ родителей и подъ вліяніемъ грустныхъ мыслей и впечатлѣній, написалъ стихотвореніе подъ названіемъ: «Объ обстоятельствахъ моей жизни», гдѣ ясно и съ чувствомъ предстовляетъ намъ то стояніе своей души, глубоко проникнутой сердечнымъ сокрушеніемъ.

Въ 370 г. другъ Григорія Василіи Великій возведенъ былъ на архіепископскій кесарійскій престолъ; это обстоятельство поставило ихъ на нѣсколько лѣтъ въ непосредственное другъ къ другу соотношеніе. Сначала Василій звалъ, къ себѣ Григорія въ Кесарію, но послѣдній, по разнымъ причинамъ, медлилъ, – потомъ уже, по прошествіи нѣкотораго времени, прибылъ къ нему. Св. Василій хотѣлъ было рукоположить Григорія въ санъ епископа, или поставить первымъ между пресвитерами, но самъ Григорій непожелалъ ни того, ни другаго, – онъ даже, для избѣжанія разныхъ подозрѣній, удалился опять въ Назіанзъ, вскорѣ однако опять долженъ былъ прибыть въ Кесарію на помощь Василію въ борьбѣ его съ императоровъ Валетомъ, гонителемъ православія. «Только явись сюда, писалъ къ Григорію Василій, ты удержишь его стремленія, какъ скоро съ помощію Божіей сдѣлаешься вождемъ нашимъ; ты разсѣешь всѣхъ старающихся разрушить благосостояніе отечества, и заградишь уста, дерзающія говорить нечестіе». Дѣйствительно, побѣда осталась на сторонѣ друзей!

Василію Великому былъ нуженъ надежный помощникъ по управленію своею паствою и для борьбы съ епископомъ тіанискимъ Анѳимомъ; поэтому онъ избралъ Григорія въ епископа Сасимскаго. Григорій огорчился такимъ избраніемъ; его страшило бремя епископскаго служенія, еще тѣмъ болѣе, что мѣстечко Сасимы было бѣдное, находящіеся при сліяніи двухъ большихъ дорогъ, безплодное и безводное, лишенное всѣхъ удобствъ и ужасно скучное, – но любовь его къ Василію заставила покориться своей участи, и онъ былъ рукоположенъ въ епископа своимъ отцомъ и св. Василіемъ въ Назіанзѣ. Потомъ онъ отправился въ Сасимы, но уныніе овладѣло имъ тамъ, по этому Василій для его большаго нравственнаго укрѣпленія и утѣшеній послалъ къ нему своего брата – Григорія Нисскаго. Скорбь его была такъ сильна, что жизнію его въ Сасимахъ была для него невыносима и онъ, желая большаго спокойствій и уединенія, удалился на одну гору. Только мольбы отца возвратили его въ Назіанзъ. Отецъ его началъ упрашивать, чтобы Григорій опять возвратился въ Сасимы, но тотъ совсѣмъ не хотѣлъ этого; отецъ не желая, чтобы высокія пастырскія дарованія сына остались безъ пользы для церкви, упросилъ его по крайней мѣрѣ принять участіе въ управленіи церкви назіанзской, и Григорій принялъ въ ней живое учистіе. Онъ говорилъ здѣсь нѣсколько проповѣдей по поводу разныхъ событій, за что заслужилъ любовь назіанзской паствы; въ это же время онъ не оставлялъ своею помощію и своего друга св. Василія.

Весною 377 г. Григорій лишился своею родителя и своей матери, изъ которыхъ каждый прожилъ болѣе ста лѣтъ, – Григорій обоихъ почтилъ надгробными словами. Григорій думалъ, что теперь только настало для него время совершеннаго спокойствія и уединенія и рѣшился было со всѣмъ удалиться въ пустыню. Но жители Низіанза упросили его принять на время подъ свое управленіе назіанзскую паству. Въ короткое время, которое онъ провелъ среди этой паствы, сдѣлано имъ было довольно для ея пользы. Спустя нѣсколько времени, разныя неблагопріятныя обстоятельства заставили его удалиться изъ Назіанза въ монастырь св. Ѳеклы, въ Селевкіи; здѣсь онъ получилъ скорбную вѣсть о смерти друга своего Василія; по причинѣ тяжкой и опасной своей болѣзни, онъ немогь быть при его погребеніи, по этому вдвойнѣ сѣтовалъ... Уединенная жизнь Григорія продолжалась не долго и была только подготовкою къ большимъ подвигамъ и трудамъ; теперь онъ долженъ былъ занять мѣсто, достойное его высокаго духовнаго просвѣщенія и пламенной ревности къ православію: соединенныя просьбы и мольбы нѣкоторыхъ епископовъ и не большаго числа константинопольскихъ православныхъ христіанъ, сохранившихся послѣ сороколѣтнаго господства аріанства въ столицѣ имперіи побудили его оставить свое уединеніе и принять на себя управленіе константинопольскою церковію.

Прибывши въ Константинополь, св. Григорій остановился въ домѣ своихъ благочестивыхъ родственниковъ. Къ нему сюда тайно приходили православные христіане для того, чтобы внимать исполненному силы и духа слову его. Послѣ, этотъ самый домъ онъ обратилъ въ церковь, и назвалъ ее Анастасіею, т. е., воскресеніемъ, въ ознаменованіе того, что здѣсь какъ бы воскресло православіе. Въ Константинопольской церкви онъ увидѣлъ много бѣдствій, – по этому началъ изыскивать всѣ средства для того, чтобы привести ее въ порядокъ. Прежде всего онъ замѣтилъ, что православные были весьма склонны къ излишнимъ толкамъ и спорамъ о предметахъ вѣры, для того онъ постарался внушить имъ, что подобныя прѣнія о вѣрѣ совершенно безполезны, а только важно исполненіе заповѣдей Божіихъ для желающаго утвердиться въ высокихъ истинахъ вѣры. Григорій всею глубиною мыслей и силою краснорѣчія желалъ укоренить въ своей паствѣ ту мысль, что сущность христіанской мудрости состоитъ не въ умѣньи спорить и хорошо говорить о предметахъ божественныхъ, но въ истинномъ самопознаніи и смиреніи, и что «гораздо лучше, будучи мудрымъ, быть уступчивымъ, нежели, будучи невѣждою, надмеваться». – Но особенно горячо онъ началъ бороться со врагами православія. Въ его время Константинополь былъ наполненъ послѣдователями всѣхъ главнѣйшихъ ересей: въ немъ были и аріане, и евноміане, и македоніане, и новатіане, и аполлинористы. Хотя эти еретики и разногласили въ своихъ заблужденіяхъ, по весьма были единодушны во враждѣ къ православію, – а потому всѣ сдѣлались врагами Григорію: онъ сталъ для нихъ предметомъ ненависти, всѣ не стыдились преслѣдовать его самыми низкими оскорбленіями. Какъ жители роскошной столицы, прельщаясь только внѣшнимъ блескомъ роскоши, они безъ всякаго уваженія смотрѣли на старца, согбеннаго подъ бременемъ лѣтъ, съ обнаженною головою, съ лицомъ изнуреннымъ слезами покаянія и строгой жизни и въ бѣдной одеждѣ; они смѣялись надъ незначительностію церкви, имъ управляемой и надъ самымъ происхожденіемъ его изъ неизвѣстнаго бѣднаго селенія. «Для нихъ несносно было, говоритъ самъ Григорій, что человѣкъ самый бѣдный, сгорбленный, поникшій въ землю, одѣтый худо, обуздавшій чрево слезами, страхомъ будущаго и другими злострадняіями, странникъ, скиталецъ, не имѣющій ничего привлекательнаго для взоровъ, сокрытый во тьмѣ земной, беретъ преимущество надъ людьми, отличающимися силою и красотою. Отъ нихъ слышны были такія почти слова: мы льстимъ, а ты нѣтъ; мы чтимъ высокія сѣдалища, а ты чтишь богобоязненность; мы любимъ дорогія яства, а ты любишь дешевую пищу, въ которой вся приправа соль, и презираешь соленую горечь высокомѣрія. Мы рабы зремепи и народныхъ прихотей, отдаемъ ладью свою всякому подувшему вѣтру, у насъ ученіе на подобіе хамелеоновъ или полиповъ, перемѣняетъ непрестанно цвѣтъ, а ты – не подвижная наковальня. Какая надменность!». Этого мало: ненависть враговъ православіе къ Григорію простиралась до того даже, что они хотѣли посягнуть на его жизнь: они-то врывались въ его малую церковь, вооруженные палками и камнями, то влачили его предъ судилище, какъ возмутителя народнаго спокойствія, то бросали въ него камни, когда онъ шелъ по улицѣ. Нужна была только Григорьева твердость, чтобы не смущаться предъ столь страшными и ожесточенными врагами, и выдти съ побѣдою изъ борьбы сь ними! Все, чѣмъ враги думали оскорбитъ Григорія, онъ обратилъ въ стыдъ имъ салимъ. «Однихъ, говоритъ онъ, плѣняла сила моихъ ученій, другихъ дѣлалъ кроткими образъ моего выраженія. Безъ вражды, не столько съ укоромъ, сколько съ сердоболіемъ велъ я рѣчь; сѣтовалъ а не поражалъ, и не превозносился, какъ другіе». Григорій особенною силою своего слова старался поражать заблужденія враговъ православія, и всѣ еретическія лжеумствованія опровергалъ въ церковныхъ собраніяхъ. Посему почти во врѣхъ константинопольскихъ бесѣдахъ онъ всегда касался предмета тогдашнихъ богословскихъ споровъ; но преимущественно сильны пять его словъ о Богословіи противъ евиоміанъ. Въ нихъ св. Григорій раскрываетъ ученіе о св. Троицѣ въ такомъ свѣтѣ и разрѣшаетъ софистическія возраженія еретиковъ съ такою силою и ясностію, что св. Церковь почтила его за жто названіемъ Богослова. Дѣйствительно, его догматы, по собственному его выраженію объ Аѳанасіѣ великомъ, суть законы православія.

Обличая и ниспровергая еретиковъ, св. Григорій тѣмъ самымъ все болѣе и болѣе разжигалъ ихъ злобу противъ себя, такъ что они объявили его проповѣдникомъ мпогобожія. Сначала очень многіе возмутились было этимъ, но, узнавши сущность ученія Григорьева о троичности Божества, стали одобрять его и собираться для слушанія его проповѣдей. Его слова, произносимыя при многочисленномъ собраніи народа, волновавшагося около его каѳедры, подобно бурному морю, весьма часто сопровождались громкими знакомы одобренія, ему апплодыровали и рукоплескали; проповѣди его записывались многими писцами. И не только силою своей проповѣди, Григорій побѣждалъ враговъ своихъ, онъ побѣждалъ ихъ своею строгою благочестивою жизнію. Онъ со всѣми въ высьней степени былъ ласковъ, дружелюбенъ и милосердъ; его честная жизнь невольно вдыхала къ нему уваженіе. Проводя время въ уединеніи, Григорій не любитъ никакихъ публичныхъ собраній. «Можетъ быть, пишетъ онъ, меня и за то будутъ порицать, что у меня нѣтъ ни богатаго стола, ни соотвѣтственной сану одежды, ни торжественныхъ выходовъ, ни величавости въ обхожденіи». «Для меня, говоритъ онъ въ другомъ мѣстѣ, не привлекательны были пиршества, не имѣло пріятности все то, о чемъ заботится юность, ни мягкая одежда, ни роскошныя кудри, ни необольстытельная прелесть срамныхъ рѣчей, ни невоздержный смѣхъ, ни воскыпѣнія непріязненной плоти... Отринувъ всѣ о земныя утѣхи, подклонилъ я выю подъ иго строгаго цѣломудрія. Оно меня питало, ласкало, возрастало въ великую славу; и заботливо положило на руки Христу». – При такой жизни Григорій не могъ не быть предметомъ всеобщаго вниманія, и слава, дѣйствительно, распространилась о немъ далеко. Такъ, Петръ архіепископъ александрійскій, уважая его великія дарованіи, подвиги и заслуги, изъявилъ свое согласіе на избраніе его въ санъ константинопольскаго епископа. Блаж. Іеронимъ, извѣстный своею глубокою ученостію, нарочно прибылъ въ Константинополь за тѣмъ только, чтобы внимать поученіямъ Григорія, и впослѣдствіи отзывался о немъ съ величавшимъ уваженіемъ.

Въ 380 г. былъ изданъ императорскій указъ, который призывалъ всѣхъ къ истинной вѣрѣ во св. Троицу и запрещалъ всякія сборища еретиковъ. Самыя политическія обстоятельства клонились на пользу православія и самаго Григорія, и казалось, что они восторжествуютъ... Но на самомъ дѣлѣ вышло не такъ. Константинопольская православная церковь была малочисленна въ сравненіи съ обществомъ аріанъ и другихъ еретиковъ, самъ Григорій не быль еще утвержденъ въ санѣ епископа константинопольскаго – все это неблагопріятствовало Григорію, а съ нимь вмѣстѣ и православію. Къ несчастію, явился новый, неожиданный врагъ для Григорія въ лицѣ нѣкоего хитраго Максима, который былъ родомъ изъ Египта. Это былъ человѣкъ, какъ описываетъ его самъ Григорій, женоподобный, какое-то египетское привидѣніе, злое до бѣшенства, песъ, и песъ изъ мелкихъ, уличный прислужникъ, Арей, безгласное зло, китовидное чудовище, красный, черноволосый, курчавый, косматый». Этотъ-то самый Максимъ обратилъ на себя въ Константинополѣ вниманіе тѣмъ, что носилъ длинную одежду, называлъ себя философомъ и выдавалъ себя за самаго строгаго подвижника при своемъ внѣшнемъ строгомъ образѣ жизни. Льстивый до чрезвычайности, онъ успѣлъ заискать себѣ расположеніе въ глазахъ Григорія, такъ что послѣдній, неподозрѣвая его лукавства, дозволилъ ему жить у себя въ домѣ, раздѣлять съ нимъ трапезу и вообще сдѣлалъ его своимъ другомъ. Но между тѣмъ Максимъ замыслилъ сдѣлать не доброе, онъ захотѣлъ быть константинопольскимъ епископомъ. Для этой цѣли онъ подобралъ себѣ ничтожную партію. Какъ для большаго успѣха въ своемъ дѣлѣ ему необходимо нужны были деньги, то онъ т нашелъ ихъ слѣдующимъ образомъ: «одинъ пресвитерь, разсказываетъ Григорій, прибылъ въ Константинополь изъ Ѳасса и привезъ золото тамошней церкви, чтобы купить на него проконнійскаго мрамора. Обласкавъ этого бѣдняка и при содѣйсгвіи другихъ, связавъ его множествомъ надеждъ, Максимъ добылъ у него золото; пріобрѣлъ этаго на все пригоднаго служителя, вѣрнаго помощника, искренняго товарища». Этими выманутыми деньгами онъ пріобрѣлъ себѣ для содѣйствія еще многихъ, и въ особенности подкупилъ прибывшихъ изъ Александріи судовщиковъ. Св. Григорій и неподозрѣвалъ заговора противъ себя. Вотъ, однажды ночью, когда онъ лежалъ больной, Максимъ съ своими злоумышленниками, тайно взошелъ въ церковь, чтобы принять тамъ рукоположеніе во епископа. Но вѣсть скоро разнеслась объ этомъ, и пресвитеры вмѣстѣ съ народомъ прибыли во храмъ и пе дали совершить имъ безчиннаго посвященія. Съ стыдомь вышедши изъ храма, они однако удалились въ домъ одного свирѣльщика и тамъ довершили неправильное посвященіе. Какъ скоро слухъ объ этомъ разнесся по городу, не только православные, но и сами еретики, пришли въ сильное раздраженіе и страшно вознегодовали на такой незаконный поступокъ. Никто не призналъ Максима епископомъ, и онъ былъ выгнанъ изъ Константинополя! Вмѣстѣ съ епископами, рукополагавшими Максима, онъ отправился съ Солунь, гдѣ былъ императоръ Ѳеодосій Великій, для того, чтобы испросить у него цареградскаго престола, но Ѳеодосій съ гнѣвомъ прогналъ его отъ себя. Не смотря на свою неудачу, Максимъ не ограничился этимъ, и, прибывъ въ Александрію, сталъ просить патріарха Петра походатайствовать ему константинопольскую каѳедру, – и здѣсь ему не удалось; онъ также съ безчестіемъ былъ изгнанъ изъ Александріи.

Св. Григорій, изнемогая отъ своихъ болѣзней и не видя конца бѣдствіямъ, рѣшился тайно оставить Константинополь и удалиться въ уединеніе. Въ своей проповѣди къ паствѣ, которую считалъ послѣднею, онъ такъ говорилъ: «возлюбленныя дѣти мои! соблюдайте въ цѣлости мною вамъ преданное ученіе о св. Троицѣ; не забывайте трудовъ моихъ!». «Едва народъ, разсказываетъ самъ Григорій, услышалъ это слово, одинъ нетерпѣливый громко вскричалъ, и, какъ рой пчелъ, выгнанный дымомъ изъ улья, вдругъ поднимаются и оглушаютъ криками и мужчины и женщины, дѣвы, юноши, дѣти, старики, благородные и неблагородные, начальники, воины, живущіе на покоѣ, – всѣ равно кипятъ гнѣвомъ и любовію, гнѣвомъ на враговъ, любовію къ пастырю». Этого мало. Вѣсть о намѣреніи Григорія оставить свою паству разнеслась по всему городу, и собрала безчисленное множество народа въ храмъ Анастасіи. «Настала рѣшительная минута, продолжаетъ Григорій, кому одержать верхъ, мнѣ или народной любви? Я, посреди ихъ безгласный, въ какомъ-то омраченіи, не въ состояніи былъ ни остановить шума, ни обѣщать того, о чемъ просили. Одно было невозможно; отъ другаго удерживалъ страхъ. Всѣ задыхались отъ жара, всѣ обливались потомъ. Женщины въ страхѣ напрягали свой голосъ; дѣти плакали; день клонился къ вечеру. Всякій клялся, что не отступится отъ своихъ домогательствъ, хотя бы храмъ сдѣлался для него прекраснымъ гробомъ, пока не исторгнетъ у меня одного желаннаго слова. Наконецъ раздался, какъ бы съ вынужденною скорбію, голосъ: ты унесешь съ собою истинное познаніе о св. Троицѣ и почитаніе Ей! Тогда, убоявшись, чтобъ не случилось какой бѣды, я далъ слово, что останусь у нихъ, пока не явятся нѣкоторые епископы, которыхъ тогда ожидали». Эго обѣщаніе успокоило взволновавшійся народъ. Слабое здоровье Григорія однако не позволило ему оставаться въ Константинополѣ, поэтому онъ, на нѣсколько времени, долженъ былъ удалиться изъ него и поселиться въ одномъ селеніи на берегу моря. Здѣсь, вдали отъ шума и городскихъ суетъ, предъ лицемъ величественной природы онъ предался глубокимъ размышленіямъ о мірѣ и о своей жизни. Потомъ онъ возвратился въ Констангинополь и произнесъ къ своей паствѣ слово, въ которомъ съ особенною силою возстаетъ противъ раздѣленія въ церкви и оплакиваетъ увлекшихся на сторону Максима. – Такъ Григорій дѣйствовалъ; онъ непропускалъ никакихъ случаевъ для утвержденія вѣры и благочестія въ Константинопольской паствѣ! И труды его, конечно, принесли огромный плодъ; но нива, воздѣланная имъ, досталась не ему, а тѣмъ, которые не пролили надъ нею ни одной капли крови.

24 ноября 380 г. въ Константинополь прибылъ императоръ Ѳеодосій. Народъ и самъ Григорій чрезвычайно обрадовались его пріѣзду. Наслышавшись о великихъ добродѣтеляхъ и трудахъ Григорія, Ѳеодосій принялъ его блогосклонно, долго съ нимъ бесѣдовалъ и обѣщалъ немедленно передать православнымъ главный константинопольскій храмъ, находившійся болѣе сорока лѣтъ въ рукахъ аріанъ. Вѣсть объ этомъ скоро разнеслась по городу, всѣ пришли въ волненіе. Аріане рѣшились не уступать, а удержать за собою все, чѣмъ владѣли, хотя бы и случилось что непріятное. Наконецъ назначенъ былъ день, въ который православные должны были вступить въ хромъ. Народъ, какъ рядъ катящихся волнъ, прибывалъ ко храму. «Улицы, площади и всякое мѣсто, разсказываетъ Григорій, наполнены быле зрителями, мужчинами, женщинами, дѣтьми, старцами. Вездѣ суеты, рыданія, слезы, вопли – точное подобіе города, взятаго приступомъ. А я доблестный воитель и воевода, съ этимъ немощнымъ и раслабленнымъ тѣломъ, едва переводя дыханіе, шелъ среди войска и императора, возводя взоръ горѣ и ища себѣ помощи въ однихъ надеждахъ»... Аріане вооруженною толпой стояли во кругъ храма, желая воспретить туда входъ православнымъ; мало этого; они подкупили одного крѣпкаго юношу – убить св. Григорія, по Господь спасъ его! Наконецъ православные вступили во храмъ: и всѣ сердца исполнились великою радостію, веселіемъ и хваленіемъ Бога, – многіе плакали отъ радости. Народъ сей часъ жо сталъ просить императора, чтобы онъ утвердилъ Григорія на Константинопольскомъ архіепископскомъ престолѣ. Но этому случаю поднялся шумъ, крикъ, такъ что, «все оглашалось какъ бы какими то невѣроятными раскатами грома». Григорій, изнемогая отъ болѣзней и внутренняго волненія, не въ силахъ былъ обратиться къ народу съ проповѣдію, а заставилъ произнесть одного клирика слѣдующія слова: «Оставьте ваше требованіе; теперь надобно благодарить Бога благодѣющаго намъ, а о дальнѣйшемъ подумаемъ послѣ». «Народъ, говоритъ Григорій, съ рукоплесканіями принялъ слова мои: потому что умѣренность нравится всякому».

Спустя не много времени случилось слѣдующее обстоятельство. Разскажемъ его словами самаго Григорія. «Однажды, пишетъ онъ, остался я дома, незанимаясь дѣломъ по болѣзни, которая не разъ посѣщала меня вмѣстѣ съ трудами. Вдругъ входятъ ко мнѣ нѣсколько простолюдиновъ и съ ними молодой человѣкъ, блѣдный, съ всклокоченными волосами, въ печальной одеждѣ... Прочіе, поговоривъ, какъ умѣли, удалились; а молодой человѣкъ припалъ вдругъ къ моимъ ногамъ и оставался у нихъ какимъ-то безмолвнымъ и неподвижнымъ отъ ужаса просителемъ. Я его – кто онъ, откуда и въ чемъ имѣетъ нужду? Но небыло другаго отвѣта, кромѣ усильныхъ восклицаній. Онъ плакалъ, рыдалъ, ломалъ себѣ руки. И у меня полились слезы. Когда же оттащили его насильно, потому что не внималъ словамъ; одинъ изъ бывшихъ при этомъ сказалъ мнѣ: «это убійца твой; если видишь еще Божій свѣтъ», то потому, что ты подъ Божіимъ покровомъ. Добровольно приходитъ къ тебѣ этотъ мучитель своей совѣсти, не благомыслснный убійца, но благородный обвинитель себя самаго, и приноситъ слезы въ цѣну за кровь». Такъ говорилъ онъ; меня тронули слова сіи, и я произнесъ такое разрѣшеніе несчастному: «да спасетъ тебя Богъ! а мнѣ спасенному не важно уже показать себя милостивымъ къ убійцѣ. Тебя дерзость сдѣлала моимъ. Смотри же, не посрами меня и Бога». Весь городъ узналъ о такой кротости Григорія, и самые враги его уменьшили свою ненависть къ нему.

Святый Григорій, по всеобщему желанію, принужденъ былъ занять праздный константинопольскій архіепископскій престолъ. Но нашлись дерзкіе люди, которые стали распускать молву, что будто бы Григорій различными происками достигъ этого. Такой случай побудилъ Григорія сказать, въ присутствіи императора, при многочисленномъ стеченіи народа, одно изъ краспорѣчивѣйшихъ и убѣдительнѣйшихъ словъ, въ которомъ онъ, со всею свободою доказалъ, что нн словомъ, ни дѣломь, ни мыслію онъ непричастенъ тому, въ чемъ его обвиняютъ, а все случилось по необыкновенной любви къ нему его паствы.

Въ 381 г. собрался въ Константинополѣ соборъ противъ еретиковъ, и кстати для полнаго утвержденія Григорія на епископскомъ престолъ, на немъ предсѣдательствовалъ св. Мелетій, архіепископъ Антіохійскій; всѣ признавали Григорія вполнѣ достойнымъ высокаго константинопольскаго престола, къ величайшей радости православныхъ. Но благочестивый Мелетій вскорѣ скончался, и дѣла приняли другой оборотъ. Прибывшіе епископы изъ Египта и Македоніи пришли въ сильное негодованіе на то, что Григорій поставленъ на константинопольскую каѳедру, – они говорили, что это постановленіе незаконно. «Это было, пишетъ Григорій, тоже, что стадо галокъ, собравшееся въ одну кучу, – буйная толпа молодыхъ людей, общая рабочая, вихрь клубомъ поднимающій пыль, бушеваніе вѣтровъ. Они походили на осъ, которыя мечутся туда и сюда, и вдругъ всякому бросаются въ лицо». Какъ скоро Григорій узналъ о распри между епископами, онъ явился къ нимъ на соборъ и сказалъ: «вы, которыхъ Богъ избралъ для совѣщанія о дѣлахъ богоугодныхъ, вопросъ обо мнѣ почитайте второстепеннымъ, мое дѣло не заслуживаетъ вниманія такого собора. Устремите мысли свои къ тому, что важнѣе, соединитесь, скрѣпите, наконецъ, взаимныя узы любви... А я буду пророкомъ Іоною, и хотя не виновенъ въ бурѣ, жертвую собою для спасенія корабля (церкви). Возмите и бросьте меня по жребію. Какой-нибудь гостепріимный китъ въ морскихъ глубинахъ дастъ мнѣ убѣжище. Противъ воли я занялъ престолъ сей и нерадовался когда восходилъ на него, и теперь охотно оставляю его и теперь схожу съ него добровольно. Прощайте и незабывайте трудовъ момхъ!». Рѣчь эта тронула и привела всѣхъ въ умиленіе. – Оставивъ собраніе, Григорій рѣшился отправиться въ свое отечество; для этого прямо пришелъ къ императору, и, въ присутствіи многихъ, сказалъ ему великолѣпную рѣчь, въ которой просилъ его о томъ, чтобы позволилъ ему удалиться изъ Константинополя. «Самодержецъ рукоплескалъ, говоритъ Григорій, когда я произносилъ свои слова, –рукоплескали и другіе; и я получилъ просимое»... Вѣсть о добровольномъ удаленіи Григорія изъ Константинополя, какъ громомъ, поразила православныхъ. Желая еще разъ утѣшитъ народъ, онъ явился къ своему духовному стаду и произнесъ краснорѣчивую, послѣднюю прощальную рѣчь. Въ ней онъ даетъ отчетъ въ своихъ трудахъ о ввѣренной ему паствѣ, и въ награду за нихъ испрашиваетъ только прощенія и отпущенія его съ миромъ. Такъ, послѣ двухлѣтняго пастырскаго служенія, онъ удалился изъ Константинополя! Народь со слезами и великими рыданіями провожалъ своего великаго архипастыря... «И вотъ, пишетъ Григорій, я дышащій мертвецъ, вотъ я побѣжденный и вмѣстѣ увѣнчанный, взамѣнъ престола и пустой пышности, стязавшій себѣ Бога и божественныхъ друзей! Оскорбляйте меня, скачите мудрецы, сложите пѣснь о моихъ несчастіяхъ, пойте ее въ собраніяхъ, какъ пѣтухи, вытянувшись и высоко поднявъ голову».

Изъ Константинополя, св. Григорій отправился въ Кесарію, на гробъ друга своего Василія Великаго и тамъ почтилъ его похвальнымъ словомъ; а отсюда прибылъ въ Назіанзъ. Здѣсь онъ увидѣлъ, что назіанская церковь находилась въ жалкомъ беззащитномъ положеніи: ею овладѣли аполлинаристы. Сограждане просили было его принять отцовскій престолъ, но онъ, по своей болѣзни, отказался отъ чести, избралъ имъ одного благочестиваго извѣстнаго своею строгою жизнію, пресвитера Евлалія; а самъ, ища уедигенія, удалился въ Аріанзъ, непреставая, впрочемъ и оттуда, защищать свою родную церковь. Въ 382 г. императоръ Ѳеодосій приглашалъ Григорія въ Константинополь принять участіе въ дѣлахъ церковныхъ, но онъ отказался, извиняясь своею болѣзнію, а ограничился тѣмъ, что написалъ нѣсколько писемъ по этому дѣлу. Теперь Григоріи предался совершенному уединенію, и только любовь заставляла его иногда, посредствомъ писемъ, входить въ сношеніе съ людьми, чтобы помочь страдальцамъ, защитить притѣсненныхъ и утѣшить скорблщцхъ; онъ переписывался также съ своими прежними знакомыми, – вообще всѣхъ его писемъ до насъ дошло 252. Уединенная жизнь его состояла въ подвижничествѣ и въ упражненіи въ стихотворствѣ. Несмотря на то, что былъ уже въ преклонныхъ лѣтахъ, Григорій непреставаль изнурять себя большими трудами. Вдали отъ свѣта, онъ жилъ въ тѣнистомъ саду, единственномъ отцовскомъ наслѣдствѣ, въ которомъ былъ источникъ съ чистой и прохладной водой. Онъ такъ описываетъ жизнь свою этой поры: «Я умеръ для жизни, едва перевожу дыханіе на землѣ, бѣгаю городовъ и людей, бесѣдую съ звѣрями и съ утесами, одинъ вдали отъ другихъ обитаю въ мрачной и необдѣланной пещерѣ, въ одномъ хитонѣ, безъ обуви, безъ огня, питаюсь только надеждой, и обратился въ поношеніе всѣмъ земнороднымъ. У меня ложемъ древесныя вѣтви, постелею надежная власяница и пыль на полу омоченная слезами». Въ пищу онъ употреблялъ одинъ хлѣбъ съ солію и немного огородныхъ овощей, пилъ воду. «Если говоритъ онъ, обращаясь къ своему тѣлу, тебѣ недовольно этого, и ты, можетъ быть, хочешъ другихъ удовольствіи и роскошныхъ яствъ, – то ищи другаго, который бы тебѣ далъ это, а мнѣ нѣкогда отогрѣвать домашняго врага, какъ змѣю, въ своемъ нѣдрѣ». Онъ не рѣдко налагалъ на себя молчаніе. Вообще въ его уединеніи ему пріятны были молитвы, воздыханія, безсонныя ночи, ангелоподобныя лики; «ему пріятны были – изнуреніе виновника золъ – чрева, умѣреніе смѣха, неподвижность языка и очей, обузданіе неистоваго гнѣва. А умъ сдерживалъ блуждающую и всюду озирающуюся мысль, обращалъ же ее ко Христу небесными надеждами; умъ стоялъ выше всего, возводя образъ къ Царю. И Богу угодно было такое стремленіе!».

Занятіе стихотворствомъ, по замѣчанію самаго Григорія, доставляло ему великую пользу: оно, заставляя его размышлять о высокихъ предметахъ, способствовало къ собственному, нравственному усовершенствованію и ослабляло въ самомъ корнѣ грѣхъ. Самое большое его стихотвореніе есть о своей жизни, въ которомъ онъ изображаетъ важныя и поучительныя обстоятельства изъ прошлой жизни; онъ писалъ много стихотвореній догматическаго и нравственнаго содержанія. Но особенно хороши тѣ изъ его стихотвореній, написанныхъ имъ въ послѣднее время своей жизни, въ которыхъ изображается состояніе его души. Въ нихъ, излагая, какъ самъ онъ выражается, «лучшія тайны слезящаго сердца», онь, какъ почтенный старецъ, удрученный многими болѣзнями и лѣтами, спокойно глядящій на свое прошлое, на свою жизнь, говоритъ, «собственными страстями свидѣтельствуюя о человѣческой растлѣнности» и поэтому душа его не могла не скорбѣть о своемъ «многотрудномъ пришельничествѣ на землѣ» и не могла не проникнуться надеждою о томъ, чтобы скорѣе насладиться радостями небесными; онъ объ одномъ только просилъ Бога, чтобы «Онъ Милосердый, соблюлъ его старость и сѣдую голову, и послалъ добрый конецъ жизни!». Душѣ святаго дѣйствительно, дано было предчуствовать отшествіе къ блаженной жизни. «Свѣтозарные Ангелы, неизмѣримымъ кругомъ обстоящіе равночестный свѣтъ трисіяннаго Божества, пріимите недостойнаго Григорія священника», – эти слова были послѣднею пѣснію Григорія: онъ переселился въ вѣчность около 390 г. Съ великою честію погребенъ онъ былъ въ Назіанзѣ. Въ 950 г. императоръ Константинъ Багрянородный св. мощи Григорія перенесъ въ Копстантниополь и поставилъ ихъ тамъ вмѣстѣ съ священнѣйшими останками св. Іоанна Златоуста. – Св. церковь совершаетъ славную память св. Григорія Богослова въ 25-й день января.

Св. Православная Церковь почтила св. Григорія такимъ наименованіемъ, какимъ называется другъ и наперстникъ Господа нашего Іисуса Христа, Его возлюбленный ученикъ св. Іоаннъ Евангелистъ, она наименовала его Богословомъ. Въ этомъ словѣ она выразила всю его дѣятельность: и ораторскую, и догматическую и стихотворную.

Ораторскія произведенія Григорія Богослова дышатъ необыкновеннымъ ораторскимъ искуствомъ, его слово образцовое. И это неудивительно, если мы припомнимъ его великихъ учителей въ этомъ дѣлѣ и то его собственное, внутреннее стремленіе, цѣлію котораго было – образовать изъ себя служителя слову Христову. Учась еще у своего дяди Амфилохія, св. Григорій чувствовалъ въ себѣ живую любовь къ краснорѣчію и вообще къ словеснымъ наукамъ: «я старался, пишетъ онъ въ одномъ изъ своихъ сочиненій, обогатить себя языческою ученостію съ намѣреніемъ обратить ее въ пользу христіанскому просвѣщенію, дабы знающіе пустое витійство, состоящее въ звучныхъ словахъ, непревозносились и не могли опутать меня хитросплетенными софизмами». Въ Кесаріи Палестинской онъ слушалъ уроки у знаменитаго оратора Ѳеспесія; точно также занимался въ Александріи и съ блестящимъ успѣхомъ закончилъ школьное образованіе своего ораторскаго таланта у славныхъ риторовъ своего времени Имерія и Проэресія въ Аѳинахъ. Имѣя постоянное стремленіе – быть впослѣдствіи служителемъ церкви Божіей, св. Григорій внутренне убѣждался въ томъ, что ему необходимо нужно развить свой даръ слова, и онъ развилъ его. Ему самому присуще было сознаніе великости своего дара, онъ высоко цѣнилъ свое ораторское искусство и сознавалъ всю его силу. Достойный ораторъ истины Христовой, достойный прославленіе слова, Григорій принесъ свой ораторскій талантъ въ даръ Слову. «Этотъ даръ, говорить онъ, я приношу Богу, Ему посвящаю то, что одно и оставилъ у себя, чѣмъ однимъ и богатъ я, потому что отъ прочаго отказался изъ повиновенія заповѣди и духу; все, что я ни имѣлъ, промѣнялъ на драгоцѣнную жемчужину, – сдѣлался тѣмъ счастливымъ купцомь, который за малое, несомнѣнно тлѣнное купилъ великое и нетлѣнное (Мѳ. 13, 45. 46); удерживаю за собою одно слово, какь служитель Слова, и добровольно никогда не пренебрегу этимъ богатствомъ, – но цѣню, люблю его, и веселюсь объ немъ болѣе, нежели о всемъ томъ въ совокупности, что радуетъ большую часть людей; дѣлаю его сообщникомъ всей жизни, добрымъ совѣтникомъ, собесѣдникомъ и вождемъ на пути кь горнему и усерднымъ сподвижникомъ. И такъ какъ презираю все дальнее, то вся моя любовь послѣ Бога обращена къ слову, или лучше сказать къ Богу, потому что и слово ведетъ къ Богу, когда оно соединяется съ разумѣніемъ, которымъ однимъ Богъ истинно пріемлется и сохраняется и возрастаетъ въ насъ». Св. Григорій называвъ свое слово «лучшимъ драгоцѣннѣйшимъ достояніемъ» своимъ и говоритъ, что оно есть такой «даръ, который чище злата, дороже многоцѣнныхъ камней, цѣннѣе тканей, святѣе жертвы подзаконной, святѣе начатка первородныхъ, угоденъ Богу паче тельца юнаго, угоденъ паче куренія, паче всесожженія, паче многихъ тысящъ юныхъ овновъ, – паче всего, чѣмъ законъ, заключающій въ себѣ только начальныя основанія, держалъ во власти еще младенчествующаго Израиля, преднаписуя въ кровавыхъ жертвахъ будущее жертвоприношеніе». Такъ высоко отзывался св. Григорій Богословъ объ ораторскомъ искусствѣ! Глубоко уважая слово, онъ тѣмъ не менѣе чувствовалъ на себѣ его прекрасное вліяніе, – онъ пишетъ: «чрезъ слово я обуздываю порывы гнѣва, имъ усыпляю изсушающую зависть, имъ успокоиваю печаль, оковывающую сердце, имъ уцѣломудриваю сластолюбіе, имъ полагаю мѣру ненависти... Слово въ изобиліи дѣлаетъ меня скромнымъ, и въ бѣдности великодушнымъ; оно возбуждаетъ меня идти съ идущимь твердо, простирать руку помощи падающему, сострадать немощному и сорадоваться возмогающему. Съ нимъ равны для меня и отечество и чуждая страна, и переселеніе для меня не болѣе, какъ переходъ съ одного чужаго мѣста на другое, не мое. Слово для меня раздѣляетъ міры, и отъ одного удаляемъ, кь другому приводить».

Все ораторскія произведенія Григорія Богослова носятъ на себѣ характеръ догматическій. Это объясняется съ одной стороны обстоятельствами и строемъ тогдашней общественной жизни и духомъ времени, въ которое жилъ св. Григорій, а съ другой стороны собственнымъ, природнымъ характеромъ самаго Григорія. Намъ, въ настоящее время, конечно не совсѣмъ понятно, какъ Григорій Богословъ могъ подробно говорить съ церковной каѳедры о такихъ высокихъ предметахъ христіанской вѣры, какова глубочайшая тайна св. Троицы. Но нужно припомнить то время, когда жилъ и дѣйствовалъ св. Григорій, и тогда само собою уяснится такая какъ будто бы несообразность. Извѣстно, что Константинополь, гдѣ произнесены были почти всѣ слова св. Григорія, въ его время вмѣщалъ въ себѣ, кромѣ православныхъ, и послѣдователей различныхъ ересей; – каждый изъ еретиковъ всѣми силами и всякими діалектическими тонкостями и софизмами старался доказывать свои еретическія положенія, а отъ этого происходили безчисленные и разнообразные догматическіе споры, такъ что они обратились въ страсть и начали волновать всю константинопольскую церковь. «Дѣло дошло до того, пишетъ Григорій, что каждая площадь оглашается рѣчами и спорами, что всякое пиршество омрачается скучнымъ пустословіемъ и безвкусіемъ, что всякій праздникъ становился не праздникомъ, а временемъ унынія, и комнаты женщинъ – жилища простоты – полны смущенія и отъ быстроты въ спорахъ и отъ поспѣшности въ словѣ похищается у нихъ цвѣтъ стыдливости и цѣломудрія! Это зло дошло до того, что стало невыносимо и неудержимо». Неумѣренный жаръ, съ какимъ всякій почти вступалъ въ діалектическіе споры о высокихъ предметахъ вѣры, былъ, конечно, неразуменъ и унижалъ истину: его-то св. Григорій старался охлаждать и охлаждалъ всѣми мѣрами. Такъ какъ всякій спорилъ, то всякій могъ и понимать высокое догматическое ученіе, которое излагалъ Григорій Богословъ въ своихъ проповѣдяхъ. Въ нихъ онъ вмѣсто всякихъ сухихъ и бездушныхъ споровъ, старается возбудить въ своихъ слушателяхъ живительную теплоту дѣятельной любви, онъ хочетъ насадить въ ихъ сердцахъ любовь къ благочестію, къ доброй нравственности христіанской. «Размыслимъ о томъ, говоритъ онъ, что значитъ ревнованіе о словѣ и эта болѣзнь языка? что за новый недугъ? что за ненасытимость? для чего, связавъ руки, вооружили мы языкъ? Не хвалимъ ни страннолюбія, ни братолюбія, ни любви супружеской, ни дѣвства; не дивимся ни питанію нищихъ, ни псалмопѣнію, ни всенощному стоянію, ни слезамъ; не изнуряемъ тѣла постами, не преселяемся къ Богу молитвою, не подчиняемъ худшаго лучшему; не обращаемъ жизни въ помышленіе о смерти, помня о горнемъ благородствѣ, не удерживаемъ владычества за собою надъ страстями, неукрощаемь въ себѣ ни ярости, дѣлающей надменными и звѣрскими, ни унижающаго превозношенія, ни безразсудной скорби, ни необузданнаго сладострастія, ни блудннческаго смѣха, ни наглаго взора, ни ненасытнаго слуха, ни неумѣренной говорливости, ни превратнаго образа мыслей, ни всего, что противъ насъ»... И, обращая свою рѣчь къ еретику Евномію, который особенно способствовалъ къ развитію діалектическихъ споровъ, Григорій говоритъ: «для чего ты, не болѣе какъ въ одинъ день, дѣлаешь святыми, производишь въ богословы, и какъ бы вдыхаешь въ нихъ ученость, и составляешь многія сонмища неучившихся книжниковъ? Для чего опутываешь паутинными тканями тѣхъ, которые наиболѣе немощны, какъ будто это дѣло мудрое и великое? Для чего противъ вѣры возбуждаешь шершней? Для чего ты возводишь полчища діалектиковъ, какъ древнее баснословіе – гигантовъ? Нѣтъ, друзья и братія, нѣтъ, не будемъ такъ думать, не позволимъ себѣ мчаться, подобно пылкимъ и неукротимымъ конямъ, сбросивъ всадника – разумъ, и отвергнувъ благочестіе, которое можетъ насъ обуздывать». Эта страсть догматствовать, увлекаться ересями, какъ болѣзнь того вѣка, въ которомъ жилъ Григорій, такъ изсушила сердце его, что онъ не чувствовалъ изъ за нея собственныхъ страданій. Вотъ какъ онъ пишетъ объ этомъ въ своемъ письмѣ къ Нектарію, епископу константинопольскому: «настоящая жизнь наша, по-видимому, во всемъ оставлена безъ попеченія Божія, которое охраняло церкви во всѣ времена, намъ предшествованія. И у меня до того упалъ духъ отъ бѣдствій, что я несчитаю несчастіями собственныхъ скорбей въ жизни своей, хотя они весьма тяжки и многочисленны и, приключившись кому иному, показались бы неудобовыносимыми; я смотрю на однѣ общія страданія церквей, если не позаботиться объ уврачеваніи ихъ въ настоящее время, то дѣло дойдетъ постепенно до совершенной безнадежности». Подъ вліяніемъ такого настроенія св. Григорій говорилъ проповѣди – «о мирѣ» и «о сохраненіи умѣренности въ спорахъ», гдѣ весьма ясно раскрываетъ на опытѣ всѣ пагубныя слѣдствія этой страсти. – Такимъ образомъ, самое противодѣйствіе догматическимъ ересямъ пораждало догматическое настроеніе въ ораторствѣ св. Григорія Богослова.

Нетолько по требованію времени и историческимъ обстоятельствамъ писалъ св. Григорій Богословъ свои догматическія проповѣди, но и по собственному, внутреннему настроенію. По своему природному характеру онъ былъ догматикъ и Богъ по рожденію далъ ему метафизическій умъ. «Когда я былъ еще отрокомъ, пишетъ онъ о себѣ, я имѣлъ нѣсколько разума въ груди: тогда, слѣдуя какому-то необыкновенному разуму, восхищался я горѣ къ свѣтлому престолу и неблуждающими стопами шелъ по царскому пути». Философскія умозрѣнія и отвлеченныя метафизическія изслѣдованія богословскихъ предметовъ были отличительною чертою его характера. Любовь къ метафизическимъ созерцаніямъ усиливала въ немъ любовь и къ уединенной жизни. «Желалъ бы я, пишетъ онъ, стать или легкокрылымъ голубемъ, или ласточкой, чтобы бѣжать изъ человѣческой жизни, или поселиться въ какой-нибудь пустынѣ и жить въ одномъ убѣжищѣ со звѣрями, потому что они вѣрнѣе людей. Тамъ бы я желалъ провести свою жизнь безъ слезъ, безъ страха наказаній и безъ заботъ, – имѣть одно преимущество предъ звѣрями – умъ, который вѣдаетъ одно божество и небошественъ. Тамъ среди спокойной жизни, собиралъ бы свѣтъ къ свѣту, – тамъ отрѣшился бы отъ всего мятежнаго міра».

Ораторское слово Григорія Богослова самое возвышенное, въ особенности его пять словъ «о Богословіи» составляютъ образцы церковнаго краснорѣчія. Чудное величіе и сила мыслей повсюду распространены въ словахъ его: онъ любилъ погружаться умомъ въ глубочайшія тайны Божества, какъ въ безпредѣльный океанъ. Чтобы убѣдиться въ этомъ возмемъ нѣсколько строкъ изъ его слова на Пасху. Онъ тамъ разсуждаетъ: «Богъ всегда былъ, есть и будетъ, или лучше сказать, всегда есть: ибо слова: былъ и будетъ означаютъ дѣленіе нашего времени и свойственны естеству преходящему: а сый всегда. И этимъ имемъ именуетъ Онъ самъ себя, бесѣдуя съ Моѵсеемъ на горѣ (Исх. 3, 14), потому что сосредоточиваетъ въ себѣ самомъ всецѣлое бытіе, которое не начиналось и непрекратится. Какъ нѣкоторое море сущности не опредѣленное и безконечное, простирающееся за предѣлы всякаго представленія о времени и естествѣ, однимъ умомъ (и то весьма не ясно и недостаточно не въ разсужденіи того, что есть въ немъ самомъ, но во разсужденіи того, что окрестъ Его), чрезъ набрасываніе нѣкоторыхъ очертаній, оттѣняется онъ въ одинъ какой-то обликъ дѣйствительности, убѣгающій прежде, нежели будетъ уловленъ, и ускользающій прежде, нежели умопредставленъ, столько же осіявающій владычественное въ насъ, если оно очищено, скотько быстрота летящей молніи осіяваетъ взоръ...» и проч. Въ словахъ Григорія Богослова видно особенное воодушевленіе, которое свойтвенно ему только одному и которое выше всякаго обыкновеннаго человѣческаго чувства. Весьма часто у него встрѣчается игра славныхъ образовъ, нпр , въ словѣ «о Промыслѣ» онъ такъ говоритъ: «такъ водруженъ широко основанный міръ великимъ безконечнымъ Умомъ, Который вноситъ въ Себѣ и Самъ превыше всего. Но что за помыслъ объять необъятное? Богъ, какъ скоро устроилъ міръ, съ пернаго же мгновенія, по великимъ и непреложнымъ законамъ, движетъ и водитъ его, какъ кубарь, ходящій кругомъ подъ ударомъ. Ибо несамослучайно естество сего обширнаго и прекраснаго міра, которому нельзя и вообразить чего-либо подобнаго, и въ продолженіе толикаго времени представленъ онъ не самослучайнымъ законамъ. Видалъ-ли кто домъ или корабль или быструю колесницу, или щитъ и шлемъ, которые бы не были сдѣланы руками? Міръ не простоялъ бы столько времени, если бы въ немъ было безначеніе? И ликъ пѣвцовъ разстроится, если никто имъ не правитъ. Вселенной же несвойственно имѣть инаго Правителя кромѣ Того, кто устроилъ ее». Выраженія у Григорія также самыя отборныя и картинныя. Онъ употреблялъ ихъ по сердечному кь нимъ расположенію: «какъ взоръ неохотио оставляетъ пріятное зрѣлище, и если отвлекаютъ его насильно, опять стремится къ тому предмету, – такъ и слова любитъ увлекательныя, картинныя повѣствованія» Для этого онъ весьма часто обращается къ видимой природѣ, и отъ нея беретъ свои величественные образы для пѣснопѣній, – онъ говоритъ: «все воспѣваетъ Бога и славитъ Его безсловесными гласами, отъ нихъ и я беру поводъ къ пѣснопѣнію». Въ проповѣдяхъ Григорія иногда слышится горькая иронія и даже сарказмъ, – но все это растворено, при ясности и точности выраженій, чистѣйшею христіанскою любовію.

Собственная, отличительная черта ораторскихъ словъ Григорія Богослова есть та, что онъ говорилъ ихъ съ особенною торжественностію и съ священнымъ величіемъ, съ пророческою смѣлостію и при высокомъ умозрѣніи съ глубокою практичностію.

Торжественность, какою характеризуются слова Григорія, въ собственности видно въ его торжественныхъ пѣсняхъ, славословіяхъ и благодареніяхъ Богу, Великость предметовъ, о которыхъ онъ разсуждалъ, придаетъ его ораторскимъ произведеніямъ особенную торжественность, даже тамъ, гдѣ онъ препирается съ еретиками, гдѣ какъ будто бы торжественность уже невозможна, у Григорія вездѣ слышится сильный, величественный и торжественный тонъ. Поэтому св. Іоаннъ Дамаскинъ заимствовалъ очень многое изъ словъ Григорія для своихъ каноновъ на торжественные праздники: Пасху, Рождество Христово, Богоявленіе и Святыхъ. Напримѣръ, въ канонѣ на Пасху встрѣчаются цѣлыя пѣсни, взятыя Дамаскипымъ изъ словъ Григорія: «Воскресенія день...», «Очистимъ чувствія и узримъ...», «На божественнѣй стражи...», «Вчера спогребохся Тебѣ Христе...», «Сей нареченный и святый день...» и проч. Полный торжественности и возвышенности духа, Григорій являлся на каѳедрѣ съ смѣлою рѣчью пророка; самъ онъ былъ проникнутъ христіанскимъ смиреніемъ, но слово его всегда было величественно. Какъ проповѣдникъ воли Божіей, онъ ставилъ себя выше всего обыкновеннаго, требовалъ къ себѣ полнаго вниманія, и, на непокорныхъ дѣйствовалъ прещеніемъ. Въ своемъ словѣ, по случаю народной переписи, онъ говоритъ: «какая это насильственная власть мучитъ меня изъ любви къ народу! Какая моя мудрость и опытность, когда каждый день вызываютъ меня на борьбу! Я не нахожу въ себѣ ни опытности, ни мудрости, какъ ни испытываю себя». При этихъ и подобныхъ словахъ голосъ св. Григорія звучалъ тономъ величавымъ и сильнымъ; такъ что, слушая его, нельзя не проникаться его духомъ, нельзя не плѣняться имъ, когда онъ возвышенные догматы христіанской вѣры представляетъ въ такой красотѣ и истинѣ? – При всѣхъ своихъ метафизическихъ умозрѣніяхъ, слова Григорія не лишены и глубокой практичности, его даже особенное стараніе было поддержать ораторскій даръ свой строгостію жизни. Отъ юности своей и до глубокой старости онъ былъ самымъ строгимъ подвижникомъ, и такою строгою и святою жизнію рѣзко отличался отъ окружающей его среды, – о вмѣстѣ съ жизнію и рѣчь его отличалась отъ современной ему ложной философіи и мірскаго ораторства «Не тотъ, говоритъ онъ, Богословъ, кто разсуждаетъ о богословіи, а кто жизнь свою устрояетъ по закону; кто самою жизнію свидѣтельствуетъ о высотѣ, истинѣ и святости своихъ догматовъ». Поэтому св. Григорій убѣждаетъ христіанъ лучше жить благочестиво, чѣмъ проводить жизнь въ безполезныхъ догматическихъ спорахъ.

Въ Константинополѣ православные съ жадностію, какъ голодные, собирались слушать высокія и прекрасныя слова Григорія Богослова. Этого мало: даже еретики и язычники приходили слушать его бесѣды. По причинѣ тѣсноты, желающіе слушать Григорія дѣлали подставки около священнаго зданія, чтобы чрезъ окна внимать прекраснымъ словамъ вдохновеннаго проповѣдника! Рѣчь его часто прерывалась громкими рукоплесканіями многочисленной толпы. Множество писцовъ записывали его слова, чтобы сообщить ихъ тѣмъ, которые по различнымъ обстоятельствамъ не могли присутствовать при проповѣдяхъ его. Да и какъ не внимать такому великому оратору и пастырю! Владѣя превосходнымъ ораторскимъ словомъ, св. Григopiй и жизнь велъ строго благочестивую и подвижническую. Самый внѣшній видъ его быль таковъ, что внушалъ къ нему уваженіе. Роста былъ онъ небольшого, согбенъ отъ старосты, лысъ, сь лицемъ всегда строгимъ и покрытымъ морщинами отъ поста и аскетической жизни, одѣвался плохо, выговоръ имѣлъ довольно грубый. – Пастырская ревность св. Григорія была такова, что въ другихъ возбуждала къ себѣ зависть и была для него источникомъ многихъ скорбей (ч. IV, стр. 318). Въ своемъ прощальномъ славѣ къ Константинопольской паствѣ, св Григорій такъ изображаетъ то вниманіе и ту жадность, съ какими жители столицы имперіи собирались слушагь его слова «Прощайте любители словъ моихъ, быстро и шумно стекавшіеся отвсюду, скорописцы явные и тайные, и эта ограда, которая такъ часто была осаждаема за слова и едва выдерживающая тиснящихся къ слушанію! Прощайте цари и царскіе дворцы, и царскіе служители, домочадцы, можетъ бытъ и вѣрные царю (этого незнаю), но по большей части невѣрные Богу! Плещите руками, восклицайте пронзительнымъ голосомъ, поднимайте вверхъ своего оратора! Умолкъ языкъ для васъ непріязненный и вѣщій. Хотя онъ не вовсе умолкнеть, и будетъ еще препираться рукою и черниломъ, но въ настоящее время мы умолкли». Изображая видѣніе о любезномъ ему Константинопольскомъ храмѣ Анастасіи, напоминавшее ему самую дѣйствительность, Григорій говоритъ: «мнѣ представилось, что я сижу на высокомъ престолѣ, однако же не съ поднятыми высоко бровями; нѣтъ, и во снѣ никогда я неслужилъ гордости. По обѣ стороны ниже меня сидѣли старцы (пресвитеры), вожди стада, отличающіеся возрастомъ. Въ пресвѣтлыхъ одеждахъ предстояли служители, діаконы, какъ образы ангельской свѣтозарности. Изъ народа же одни, какъ пчелы, жались къ рѣшеткѣ, и каждый усиливался подойти ближе; другіе тѣснились въ священныхъ преддверіяхъ, равно поспѣшая и слухомъ и ногами: а иныхъ препровождали еще къ слышанію словъ моихъ пестрыя торжища и звучащія подъ ногами улицы. Чистыя дѣвы вмѣстѣ съ благонравными женами, съ высокихъ крышъ преклоняли благочинный слухъ... Народъ, желающій слышать слово мое, стоялъ раздѣлившись на части. Одни требовали слова низкаго и доступнаго разумѣнію, потому что не хотѣли и не навыкли простирать мысль горѣ. Другіе желали рѣчи возвышенной и витіеватой, – таковы были старавшіеся глубоко изслѣдовать ту и другую мудрость, – и нашу и чуждую намъ. Съ обоихъ сторонъ слышны были восклицанія, которыми выражались противоположныя желанія слушателей. Но изъ устъ моихъ изливалась единочтимая Троица, сіяющая тремя явленными намъ красотами. Я низлагалъ противниковъ звучнымъ голосомъ, потоками пламенѣющаго духа, порывами рѣчи. Одни приходили въ восторгъ и хвалили, – другіе стояли въ безмолвномъ изумленіи, иные издавали еще какіе-то гласы, нѣкоторые возражали только мысленно... А иные, какъ волны, воздвигаемые вѣтрами, вступали въ открытую борьбу. Но доброрѣчіе услаждало всѣхъ, и краснорѣчивыхъ и свѣдущихъ въ священномъ словѣ благочестія, и нашихъ и пришлыхъ и даже тѣхъ, которые весьма далеки отъ нашего двора, будучи жалкими чтителями безсильныхъ идоловъ»... Сонъ этотъ, безъ всякаго сомнѣнія, быль только повтореніемъ того, что было на самомъ дѣлѣ, въ дѣйствительности. Самъ св. Григорій Богословъ не разъ свидѣтельствуетъ, что слово его не принадлежитъ къ обыкновенному разряду рѣчей, но слово цѣломудренное и очищенное. «Я органъ Божій, говоритъ онъ въ словѣ «на безмолвіе во время поста», и въ благозвучныхъ пѣснопѣніяхъ приношу словословіе Царю, предъ Которымъ все трепещетъ. Пою же не Трою, не счастливое плаваніе какого-нибудь корабля Арго, не свиную голову, не могучаго Иракла, не обширный кругъ земли, какъ онъ опоясанъ морями, не блескъ камней, не пути небесныхъ свѣтилъ. Пою не неистовство страстей, не красоту юношей, вь честь которыхъ бряцала изнѣженная лира древнихъ. Нѣтъ я воспѣваю царствующаго въ горнихъ великаго Бога, или же сіяніе пресвѣтлой моей, во едино сочетаваемой Троицы. Воспѣваю высокія, громогласныя пѣсни ангельскихъ ликовъ, какія они предстоя Богу, возглашаютъ поперемѣпно. Воспѣваю стройность міра, еще болѣе совершенную, нежели какова настоящая, – стройность, которой я ожидаю, потому что все поспѣшаетъ къ единому. Воспѣваю нетлѣнную славу Христовыхъ страданій, которыми Христосъ обожилъ меня, растворилъ человѣческій образъ съ небеснымъ. Воспѣваю смѣшеніе, усматриваемое во мнѣ; ибо я некакое-либо легко изъяснлмое произведеніе; я – произведеніе, въ которомъ смертный сопряжено съ небесными. Воспѣваю законъ Божій, данный человѣкамъ, и всѣ дѣла міра, также намѣренія и конецъ того и другаго, чтобы ты одно соблюдалъ въ сердцѣ своемъ, а отъ другаго бѣжалъ дольше прочь и трепалъ грядущаго дня. Для всего этого языкъ мой долженъ быть какъ гусли». Вотъ какая пѣснь и какое слово были у св. Григорія!

Въ проповѣдяхъ св. Григорія Богослова поражало слушателей глубокое знаніе св. Писанія, великое умѣнье объяснять трудныя мѣста св. Писанія и точный сжатый языкъ.

Всѣ слова свои св. Григорій говорилъ съ надлежащею подготовкою. И это влолнѣ достойно великаго оратора. Подготовляя свои проповѣди и обработывая ихъ, онъ этимъ дѣдалъ болѣе точнымъ и полновѣснымъ каждое свое выраженіе и такимъ образомъ никакой записной говорунъ тогдашней публики немогли находить въ нихъ ничего такого, къ чему бы могли привязаться. Форма почти всѣхъ проповѣдей св. Григорія есть форма ораторскихъ словъ. Всѣхъ словъ его насчитывается до сорока пяти, изъ нихъ девять были произнесены имъ на праздники, пять похвальныя, а остальныя или защитительныя или обличительныя.

Св. Григорій Богословъ названъ Богословомъ собственно за свои «пятъ словъ о Богословіи». Эти слова онъ говорилъ съ константинопольской каѳедры въ 380 г., когда ему болѣе 50 лѣтъ. Многочисленныя константинопольскія еретическія общества возбудили въ великомъ духѣ св. Григорія особенную ревность къ Православію и были причиною того, что онъ въ словахъ своихъ съ такою ясностію раскрылъ глубочайшее и таинственное ученіе о св. Троицѣ и весьма разумно опровергъ всю неосновательность и всю нелѣпость представленій о Богѣ еретиковъ и язычниковъ. Въ словахъ своихъ о Богословіи св. Григорій на столько высоко и точно постигъ своими мыслями глубины Божества, на сколько можно постичь ихъ человѣку при свѣтѣ божественнаго Откровенія.

Первое слово Григорія о Богословіи есть не что иное, какъ введеніе или предисловіе къ другимъ. Здѣсь онъ говоритъ о тѣхъ свойствахъ и качествахъ, какія нужно имѣть тому, кто хочетъ богословствовать. Прежде всего онъ особенно осуждаетъ страсть къ догматическимъ спорамъ, которая у константинопольскихъ христіанъ обратилась въ болѣзнь, – такъ что о догматахъ спорили вездѣ и всѣ, даже женщины; богословіе сдѣлалось самою обыкновенною вещію; всякій умствовалъ такъ, какъ ему хотѣлось, какъ ему казалось лучше. Явилось много шарлатановъ, которые разсуждали о догматахъ и pro и contra. При такихъ-то обстоятельствахъ, св. Григорій начинаетъ первое слово свое о Богословіи съ того – кто, когда и съ кѣмъ долженъ разсуждать о Богѣ? «Любомудрствовать о Богѣ, говоритъ онъ, можно не всѣмъ, – потому что способны къ сему люди испытавшіе себя, которые провели жизнь въ созерцаніи, а прежде всего очистили, по крайней мѣрѣ, очищаютъ и душу и тѣло. Для нечистаго же, можетъ быть не безопасно и прикоспуться къ чистому, какъ для слабаго зрѣнія къ солнечному лучу». Потомъ св. Григорій на вопросъ – когда же можно разсуждать о Богѣ? отвѣчаете «когда бываемъ свободны отъ внѣшней тины (не порабощаемся плотію) и мятежа, когда владычественное въ насъ (умъ) не сливается съ негодными и блуждающими образами, какъ красота племенъ перемѣшанныхъ съ племенами худыми, или какъ благовоніе мѵра смѣшаннаго съ грязью». Съ кѣмъ же можно разсуждать о богословіи? «Съ тѣми, которые занимаются этимъ тщательно, а не на ряду съ прочимъ толкуютъ съ удовольствіемъ объ этомъ послѣ конскихъ ристаній, зрѣлищъ и пѣсней, по удовлетворенію чреву и тому, что хуже чрева; ибо для послѣднихъ составляетъ часть забавы и то, чтобъ поспорить о возвышенныхъ предметахъ и отличиться тонкостію возраженій». О чемъ же должно любомудрствовать, и въ какой мѣрѣ? «О томъ, что доступно для насъ, и въ такой мѣрѣ, до какой простираются состояніе и способность разумѣнія въ слушателѣ. Иначе, какъ превышающіе мѣру звуки или яства вредятъ, одни – слуху, другіе – тѣлу, или, если угодно, какъ тяжести не по силамъ вредны поднимающимъ, и сильные дожди – землѣ; такъ и слушатели утратятъ прежнія силы, если ихъ, скажу такъ, обременить и подавить грузомъ трудныхъ ученій». «Впрочемъ, добавляетъ онъ, я не то говорю, будто бы не всегда должно памятовать о Богѣ. Нѣтъ! памятовать о Богѣ необходимѣе, нежели дышать», – и продолжаетъ: «запрещаю не богословствованіе, какъ бы оно было дѣломъ не благочестивымъ, но безвременность, и не преподаваніе ученія, но не соблюденіе мѣры. Медъ, не смотря на то, что онъ медъ, если принятъ въ излишествѣ и до прерыщенія, производитъ рвоту. Время всякой вещи (Екклез. 3, 1). Даже прекрасное не прекрасно, если произведено внѣ порядка; какъ, напримѣръ, совершенно не приличны цвѣты зимою, мужской нарядъ на женщинѣ и женскій – на мужчинѣ, геометрія во время плача, и слезы на пиру. Ужели же ни во что будемъ ставить время единственно тамъ, гдѣ всего болѣе надобно уважать благовременность?». Обличая евноміанъ, которые безразсудно всѣхъ превращали въ діалектиковъ, онъ разсуждаетъ, что такъ какъ у Бога много обителей, то и пути къ царствію небесному различны, и говоритъ: «оставили вы всѣ прочіе пути, а стремитесь и поспѣшаете на этогъ одинъ путь, на путь, какъ вамъ представляется, разума и умозрѣнія, а какъ я скажу, – пустословія и мечтательности? Да вразумитъ васъ Павелъ, который, по исчисленіи дарованій, сильно упрекаетъ за это говоря: еда вcи апостоли? еда вcи пророцы? (1 Кор. 12, 29)». Далѣе св. Григорій жалуется на то, что всѣ хотятъ быть учеными богословами, какъ будто нѣтъ другаго занятія, и совѣтуетъ тщательнѣе заниматься своей службой и заботиться объ исправленіи своего нрава. Наконецъ, онъ указываетъ предметъ менѣе опасный для разсужденія, – говоря: «любомудрствуй о мірѣ или мірахъ, о веществѣ, о душѣ, о разумныхъ добрыхъ и злыхъ природахъ, о воскресеніи, судѣ, мздовоздаяніи, Христовыхъ страданіяхъ. Касательно сихъ предметовъ и успѣть въ своихъ изслѣдованіяхъ не безполезно, и не получить успѣха не опасно».

Второе слово Григорія о Богословіи начинается слѣдующимъ образомъ: «мы составили понятіе о Богословѣ, объяснивъ, каковъ онъ долженъ быть, предъ кѣмъ, когда и сколько любомудрствовать»; теперь, «желая вступить внутрь облака и бесѣдовать съ Богомъ» онъ обращается къ тому вопросу, что хотя существа Божія познать и нельзя, тѣмъ не менѣе Богъ есть? И излагаетъ ученіе о Богѣ вообще. Въ бытіи Бога, учитъ св. Григорій, насъ увѣряютъ наши глаза и законъ естественный. Онъ говоритъ: «есть Богъ – творческая и содержательная причина всего, – въ этомъ наши учители – и зрѣніе (внѣшній опытъ) и естественный законъ, – зрѣніе, обращенное къ видимому, которое прекрасно утверждено и совершаетъ путь свой, или, скажу такъ, неподвижно движется и несется; – естественный законъ – отъ видимаго и благоустроеннаго умозаключающій о Началовождѣ онаго». «Кто видитъ, продолжаетъ онъ, красиво отдѣланные гусли, ихъ превосходное устройство и расположеніе, или слышитъ самую игру на гусляхъ, тотъ ничего инаго не представляетъ, кромѣ сдѣлавшаго гусли или играющаго на нихъ, и къ нему восходитъ мыслію, хотя можетъ быть и не знаетъ его лично. Такъ и для насъ явственна сила творческая, движущая и сохраняющая сотворенное, хотя и не постигается она мыслію. И тотъ крайне несмысленъ, кто, слѣдуя естественнымъ указаніемъ, не восходитъ до сего познанія самъ собою. За тѣмъ Григорій обращается кь тому, что такое Богъ и, вопреки язычникамъ, доказываетъ, что здравый разумъ не можетъ признать Его ни тѣлеснымъ, ни ограниченнымъ какимъ-либо мѣстомъ; – говорить о непостижимости Божества и излагаетъ причини невозможности понять Бога на землѣ – «мы облечены плотію, намъ нельзя, видѣть умственныхъ предметовъ безъ примѣси тѣлеснаго», самое понятіе наше есть уже нѣкоторое ограниченіе понимаемаго. Объ этомъ говорилъ именно противъ Евномія, который училъ, «что знаетъ Бога, какъ самаго себя». Григорій говоритъ, что «Бога, что Онъ есть по естеству и сущности, никто изъ людей никогда не находилъ и, конечно, не найдетъ; найдетъ же, какъ я разсуждаю, когда сіе богоподобное и божественное, то есть нашъ умъ (νοῦς) и наше слово, соединится съ роднымъ себѣ, когда образъ взойдетъ къ Первобразу, къ Которому теперь стремится». Въ доказательство непостижимости Бога на землѣ Григорій указываетъ на то, что для насъ много непостижимаго и въ созданной природѣ какъ человѣка, такъ и міра видимаго, – а еще болѣе – въ мірѣ ангеловъ, о которыхъ мы можемъ только сказать, что иные изъ нихъ ангелы, другіе архангелы, престола, начала, власти и проч., что они существа чистыя, непреклонныя ко злу, постоянно окружаютъ Бога, вѣчно ликуютъ»... «Если же, говоритъ Григорій, оканчивая второе слово о Богословіи, существа второстепенныя выше понятія человѣческаіо тѣмъ болѣе существо Первое и Единое».

Въ третьемъ словѣ св. Григорій разбираетъ ученіе собственно о Богѣ Сынѣ. Здѣсь онъ рѣшаетъ вопросы и софизмы аріанъ и евноміанъ о томъ, что будто Іисусъ Христосъ есть твореніе, а не Сынъ Божій. «Въ упованіи на святаго Духа, говоритъ онъ, Котораго еретики не чтутъ, и Которому мы покланяемся, какъ нѣкоторый благородный и зрѣлый плодъ, изведу на свѣтъ собственныя свои мысли о Божествѣ, каковы бы они ни были». «Мы чтимъ въ Божествѣ единоначаліе, – впрочемъ не то единоначаліе, которое опредѣляется единствомъ лица, а то, которое составляетъ равночестность единства, единодушіе воли, тождество движеніи и направленія къ единому Тѣхъ, Которые изъ Единаго... Мы признаемъ Троичность лиць: «Отецъ – родитель и изводнтель, рождающій и изводящій безстрастно, внѣ времени и безтѣлесно; Сынъ – рожденное; Духъ – изведенное». Евпоміпие спрашивали – «когда же это было рожденіе и исхожденіе?» св. Григорій отвѣчаетъ: «прежде самаго когда. Если же надобно выразиться нѣсколько смѣлѣе: тогда же, какъ и Отецъ. Но когда Отецъ? Никогда не было, чтобъ ны былъ Отецъ. А также никогда не было, чтобъ не быль Сынъ, и не былъ Духъ Святый». Евноміане продолжали: «если Сынъ и Духъ совѣчны Отцу, то почему же не собезначальны?» Григорій отвѣчаетъ: «потому, что они отъ Отца, хотя не послѣ Отца. Сынь и Духъ не безначальны, относительно къ Виновнику. Извѣстно, что Виновнику нѣтъ необходимости быть первоначальнѣе Тѣхъ, для Кого Онъ Виновникомъ, потому что и солнце не первоначальное свѣта. И вмѣстѣ Сынъ и Духъ безначальны, относительно ко времени... Ибо не подъ временемъ Тѣ, отъ Которыхъ время», – Евноміане требовали объяснить – «какимъ образомъ рожденіе Сына безстрастно?». «Безтѣлесно, потому и безстрастно». Евноміане продолжали «какой же отецъ не начиналъ быть отцомъ?». Тотъ, отвѣчаетъ св. Григорій, у Котораго бытіе не начиналось. А у кого началось бытіе, тотъ началъ быть и Отцомъ».

Аріане выставляли такую дилемму: «Отецъ, восхотѣвъ ли, родилъ Сына, или не хотя? Если не хотя, то по принужденію: а если по хотѣнію, то Сынъ есть сынъ хотѣнія». Св. Григорій превосходно отвѣчаетъ на это: «ты, который говоришь такъ необдуманно и что захочется, по желанію или не по желанію своего отца произошелъ? Если, не по желанію; то и отецъ твой потерпѣлъ насиліе. Отъ кого же это! На природу указать ты не можешь: она чтитъ цѣломудріе. А если – по желанію, – то изъ за нѣсколькихъ слоговъ ты самъ себя лишаешь отца; ибо становишься уже сыномъ хотѣнія, а не отца». – На вопросъ еретиковъ – «какъ Сынъ рожденъ?». Григорій отвѣчаетъ: «какъ Онъ сотворенъ, – отвѣтьте мнѣ, тогда и я отвѣчу».

Евноміане говорили – «сущаго или не сущаго родилъ Отецъ? Если сущаго, уничтожается понятіе о рожденіи; если не сущаго, то Онъ сотворенъ». Св. Богословъ на это замѣчаетъ,что отъ человѣка нельзя дѣлать заключенія къ Божеству и говоритъ: «по отношенію къ Сыну рожденіе соединено вмѣстѣ съ бытіемъ, и съ бытіемъ отъ начала. Что древнѣе бытія отъ начало? Можно-ли здѣсь различать какое-либо время, въ которое бы былъ или не былъ Сынъ? Да и не тоже-ли будетъ въ отношеніи къ Отцу, если мы спросимъ: изъ сущаго-ли Онъ, или не сущаго? Не двоякимъ-ли Онъ будетъ тогда, предсуществующимъ и существующимъ, или даже не отнесется-ли и къ Отцу бытіе изъ несущаго».

Евноміане говорили – «не рожденное и рожденное не одно и тоже. А если такъ, то Сынъ не то же съ Отцомъ?». Св Григорій такъ отвѣчаетъ: «не сотворенное и сотворенное точно слишкомъ различны между собою, но противное должно сказать о не рожденномъ и рожденномъ. Ибо въ самой природѣ родившаго и рожденнаго заключается то, чтобы рожденное было одинаковой сущности съ родившимъ. Или еще спрошу: въ какомъ умыслѣ разумѣешь не рожденное и рожденное? Если разумѣешь самую не рожденность и рожденность, то они не тождественны. А если разумѣешь тѣхъ, кому принадлежитъ не рожденность и рожденность, то почему же имъ не быть тождественными? Глупость и мудрость не тождественны между собою, однако же бываютъ въ одномъ человѣкѣ, и сущность ими не дѣлится, но сами они дѣлятся въ той же сущпости». – «Если Богъ, говорили евноміане, не пересталъ рождать, то рожденіе не совершенно. И когда Онъ перестанетъ? А если пересталъ, то, безъ сомнѣнія, и началъ». «Опять плотскіе, говоритъ св. Григорій, говорятъ плотское. А я, какъ не говорю – вѣчно или не вѣчно рождается Сынъ, пока не вникну тщательнѣе въ сказанное: прежде всѣхъ холмовъ рождаетъ Мя (Притч. 8, 25); такъ не вижу необходимаго слѣдствія въ доказательствѣ. Ибо если имѣющее прекратиться, по словамъ ихъ, началось; то не имѣющее прекратиться, безъ сомнѣнія, не начиналось. А потому, что скажутъ о душѣ или объ ангельской природѣ? Если они начались, то и прекратятся. А если не прекратятся, – то, какъ видно изъ ихъ положенія, и не начинались. Но они и начались и не прекратятся. Слѣдовательно не справедливо ихъ положеніе, что имѣющее прекратиться началось». – Потомъ св. Григорій свидѣтельствомъ св. Писанія доказываетъ божественность природы Іисуса Христа, и говоритъ, что даже и тогда, когда Онъ принялъ на Себя человѣческое естество, въ Немъ величественно проявлялась Его божественная сила.

Въ четвертомъ словѣ о Богословіи, св. Григорій разбираетъ возраженія аріанъ и евноміанъ противъ Божества Сына Божія, заимствованныхъ ими изъ частныхъ изреченій св. Писанія

Аріане говорили, что Іисусу Христу надлежитъ царствовать до извѣстнаго времени, и въ основаніи этого положенія приводили слѣдующія слова ап. Павла: подобаетъ Ему царствовати, дондеже положитъ враги своя подъ ногама своими (1 Кор. XV, 28). Св. Григорій отвѣчаетъ, что въ весьма многихъ мѣстахъ св. Писанія ясно говорится о вѣчномъ царствованіи Сына Божія, и частица дондеже (έως) не всегда противополагается будущему времени, а напротивъ того, означая время до извѣстнаго предѣла, не исключаетъ и послѣдующаго за этимъ предѣломъ времени. Иначе какъ же понять слова Самаго Спасителя: се Азъ съ вами есмь во вся дни до скончанія вѣка (Мѳ 28, 20). Неужели Богъ не будетъ существовать, когда міръ кончится? – Евноміане приводили слова ап. Павла изъ посланія къ Евреямъ: всегда живъ сый, во еже ходатайствовати за насъ (Евр. 7, 25) и говорили, если Онъ ходатайствуетъ, то онъ не Богъ, а сотворенное существо. Григорій Богословъ превосходно говоритъ, объясняя эти слова Апостола: «онъ ходатайствуетъ и нынѣ о моемъ спасеніи, потому что пребываетъ съ тѣломъ, принятымъ на себя. Но мы имѣемъ въ Іисусѣ Христѣ ходатая не такого, чтобы унижался Онъ за насъ предъ Отцемъ и припадалъ къ ногамъ Его съ рабскимъ униженіемъ... Но человѣческими страданіями Своими умоляетъ Онъ Отца о нашемъ помилованіи». – Евноміане говорили, что сказано: о днѣ же и томъ часѣ никто же вѣсть, ни ангелы, иже суть на небесахъ, ни Сынъ, токмо Отецъ (Марк. 13, 32), – то, если Сынъ не знаетъ этого, – Онъ не Богъ, а сотворенное существо. «Сынъ не знаетъ этого, отвѣчаетъ св. Григорій, какъ человѣкъ, а какъ Богъ – Онъ знаетъ. Ибо имя Сына употреблено здѣсь неопредѣленно. Или иначе: Сынъ не по чему иному знаеть день или часъ, какъ потому, что знаетъ Отецъ. Какое изъ этого заключеніе? Поелику знаетъ Отецъ, то знаетъ и Сынъ; и явно, что ни для кого это не извѣстно и не постигло, кромѣ первой причины». Потомъ онъ переходитъ къ объясненію разныхъ наименованій Сына Божія: Сына, Единороднаго Слова, Премудрости, Силы, Истины, Образа, Свѣта, Жизни, Правды, Человѣка, Пастыря, Мельхиседека и др., т. е. Божескихъ и человѣческихъ Его наименованій, – и заключаетъ свое четвертое слово слѣдующими словами: Іисусъ Христосъ вчера и днесь тѣлесно, той же духовно и во вѣки (Евр. 13, 8).

Въ своемъ пятомъ словѣ о Богословіи св. Григорій разсуждаетъ о Св. Духѣ. Многіе еретики, въ особенности македоніане и евноміане, признавали, что Святый Духъ не есть Богъ, а служитель и созданіе Сына Божія, и доказывали это тѣмъ, что ни въ Ветхомъ Завѣтѣ, ни въ Новомъ, Духъ Святый не называется Богомъ. Но этому св. Богословѣ начинаемъ Свое изслѣдованіе съ того, что говоритъ «необходимо предположить, что Духъ Святый или Самъ по себѣ существуетъ, или Его въ чемъ-нибудь только другомъ можно созерцать. Первое – знакомые съ подобными предметами называютъ существомъ, а послѣднее – случайностію. Если Онъ есть случайность, – то Онъ только сила Божія. А если сила, то ясно, что Его приводятъ въ дѣйствіе, a не самъ дѣйствуетъ, и вмѣстѣ съ дѣйствіемъ прекращается. Отъ чего же Духъ и дѣйствуетъ и говоритъ то или другое и печалится и раздражается и производитъ все то, что только свойственно движущемуся, а не движенію? .. Но если Онъ существо, а не случайность; то необходимо Онъ или твореніе или Богъ: средины здѣсь нѣтъ. Если Онъ твореніе, то отъ чего мы вѣруемъ въ Него, или усовершаемся Имъ? Вѣрить въ кого-либо и вѣрить кому-либо – не одно и тоже: первое относился къ Божеству, послѣднее ко всему сотворенному». Духоборцы продолжали: «Духъ, безъ сомнѣнія, есть или не рожденное, или рожденное. И если не рожденное, то два безначальныхъ; а если рожденное, рожденъ или отъ Оіца, или отъ Сына; и если отъ Отца, то два Сына и Брата; а если отъ Сына, то явился у насъ Богъ – внукъ». Можетъ-ли что быть страннѣе этого? восклицаетъ св. Богословъ. «Мы не принимаемъ твоего дѣленія, говоритъ Григорій Богословъ, по которому не допускается ничего средняго между не рожденнымъ и рожденнымъ; твои братья и внуки исчезаютъ вмѣстѣ съ этимъ пресловутымъ дѣленіемъ... Ибо скажи мнѣ, гдѣ помѣстить Исходящее, которое въ этомъ дѣленіи оказывается среднимъ членомъ, и введено лучшимъ васъ Богословомъ – нашимъ Спасителемъ; если, слѣдуя своему завѣту, неисключаешь уже ты изъ Евангелія и этого изреченія: Духъ Святый, иже отъ Отца исходитъ (Іоан. 15, 26)? Поелику Онъ отъ Отца исходитъ, то не тварь. Поелику не есть рожденное, то не Сынъ. Поелику есть среднее между не рожденнымъ и рожденнымъ, то Богъ». Евноміане говорили: «кто изъ древнихъ или изъ новыхъ покланялся Духу, или кто молился Ему?». На это св. Григорій приводитъ слѣдующія слова св. Писанія: и Духъ способствуетъ въ немощехъ нашихъ: о чесомъ бо помолимся, яко же подобаетъ, не вѣмы, но самъ Духъ ходатайствуетъ о насъ воздыханія неизглаголанными (Римл. 8, 26) и др.

«Если Богъ, Богъ, Богъ, говорили Евноміане, то какъ же не три Бога? Не есть-ли это многоначаліе?». «У насъ одинъ Богъ, отвѣчаетъ Григорій, потому что одно Божество. И къ единому возводится сущее отъ Бога, хотя и вѣруется въ трехъ, – потому что какъ одинъ не больше, такъ и другой не меньше есть Богъ, – и Одинъ не прежде, и Другой не послѣ сталъ Богомъ».

Говорятъ «Духъ не извѣстенъ по Писанію». «Ветхій Завѣтъ, говоритъ св. Григорій, ясно проповѣдывалъ Отца, темнѣе Сына. Новый открывалъ Сына и далъ указаніе о Божествѣ св. Духа; нынѣ Святый Духъ обитаетъ съ нами и яснѣйшимъ образомъ являетъ Себя среди насъ». Потомъ исчисляются всѣ наименованія и всѣ дѣйствія, какія приписываются Св. Духу въ св. Писаніи. Таково содержаніе пяти словъ св. Григорія «о Богословіи»!

Кронѣ пяти словъ о Богословіи у св. Григорія Богослова есть еще другія творенія догматическаго содержанія, въ которыхъ онъ болѣе всего разсуждаетъ о св. Троицѣ, но частію говоритъ и о другихъ предметахъ вѣры. Таковы – его слова: на Рождество Христово, на Пасху, на Пятидесятницу, и др. Сущность своего догматствованія св. Григорій Богословъ изображаетъ въ своемъ прощальномъ словѣ къ константинопольской паствѣ такь: «Безначальное, Начало и Сущее съ Началомъ – единъ Богъ. Но безначальность или нерожденность не есть естество Безначальнаго. Ибо всякое естество опредѣляется не чрезъ то, чѣмъ оно не есть, но чрезъ то, чѣмъ оно есть; ибо оно есть положеніе, а не отрицаніе существующаго. И Начало, тѣмъ, что оно начало, не отдѣляется отъ Безначальнаго: ибо для Него быть началомъ не составляетъ естества, какъ и для перваго быть безначальнымъ; потому что сіе относится только къ естеству, а не есть самое естество. И Сущее съ Безначальнымъ и съ Началомъ есть не иное что, какъ тоже, что и Они. Имя Безначальному – Отецъ, Началу – Сынъ, Сущему вмѣстѣ съ Началомъ – Духъ Святый; а естество въ Трехъ единое – Богъ. Единеніе же – Отецъ, изъ Котораго Другіе и къ Которому Они возводятся, не сливаясь, а сопребывая съ Нимъ, и нераздѣляемы между собою ни временемъ, ни хотѣніемъ». Вообще возвышенность созерцанія и великость всего догматствованія, по которымъ св. Григорій благоговѣйно восходитъ во внутреннее святилище естества Божія, дѣлаютъ его величайшимъ богословомъ христіанскаго міра.

Замечательный ораторъ, великій богословъ, св. Григорій былъ знаменитъ какъ и поэтъ христіанскій.

Разныя причины побудили св. Григорія Богослова переменить прозу на поэтическій тактъ рѣчи. Прежде всего они скрываются въ историческихъ обстоятельствахъ того времени, когда жилъ и дѣйствовалъ великій Святитель. Извѣстно, что еретики употребляли всѣ мѣры для того, чтобы распространить свое еретическое ученіе въ массѣ народа; они видѣли большое присутствіе къ этому въ сухости изложенія свой ученій и постарались переложить свои лжедогматы въ поэтическія пѣсни. Арій, напримѣръ, написалъ свою Ѳалію въ стихахъ; Аполлинаристы, въ доказательство отсутствія въ Сынѣ Божіемъ разумной человѣческой души, написали въ стихахъ псалтирь, и пѣли эти стихи на своихъ службахъ; Македоніане, наконецъ переложили въ стихи новый завѣтъ. При такихъ-то обстоятельствахъ, св. Григорій, какъ постоянный и ревностный защитникъ Православія, рѣшился противопоставить ученію еретиковъ ихъ способъ и оружіе, т. е. стихотворную рѣчь, – и онъ, «вступивъ на новый путь слова, употребилъ нѣсколько трудовъ своихъ на мѣрную рѣчь». Это была первая причина, которая побудила св. Григорія Богослова писать собственно догматическія стихотворенія. – Причину же, вынудившую писать св. Григорія стихотворенія нравственнаго содержанія, мы находимъ въ слѣдующихъ словахъ поэта: «молодымъ людямъ и всѣмъ, которые любятъ всего болѣе словесное искусство, какъ бы пріятное какое врачество, хотѣлъ я дать эту привлекательность въ убѣжденіи къ полезному, горечь заповѣдей подсластивъ искусствомъ. Да и натянутая тетива требуетъ нѣкотораго послабленія. Если тебѣ угодно и это, и не требуешь ничего больше, – то вмѣсто пѣсней и игры на лирѣ даю тебѣ позабавиться сими стихами, ежели захочешь иногда и позабавиться, только бы не нанесъ кто тебѣ вреда, похитивъ у тебя прекрасное». Поясняя эти слова св. Григорія, мы должны обратить вниманіе на нѣкоторыя особенности эллинской расы: пылкость и игривость греческой натуры, всасываемыя ею съ молокомъ матери, развивавшіяся подъ роскошнымъ голубымъ небомъ, среди прелести и разнообразія роскошной природы, – не могли терпѣть однообразія, сухости и всего того, что любить проза. Поэзія была жизнію грека, а потому, и ставъ христіаниномъ, онъ, естественно, не могъ разстаться съ нею и покинуть ея. У христіанъ онъ не нашелъ своего Гомера, не встрѣтилъ вдохновенныхъ пѣсней, которыхъ такъ жаждалъ и такъ вездѣ искалъ его поэтическій духъ. И грекъ, оставивъ язычество, не могъ разстаться съ языческой поэзіей: онъ, принявъ христіанство, изучаетъ рапсодіи Гомера и ходитъ въ такія собранія, гдѣ его кипучая натура услаждается пѣніемъ стиховъ языческихъ поэтовъ. Вслѣдствіе этого св. Григорій Богословъ рѣшился написать для грековъ – христіанъ стихотворенія христіанскаго содержанія, чтобы, удовлетворяя натурѣ Грека, они въ тоже время приносила нравственную пользу, – словомъ, чтобы соединяли полезное съ пріятнымъ. Наконецъ, третья причина, побудившая св. Григорія писать стихотворенія, скрывается въ его личномъ характерѣ и настроеніи. Онъ съ метафизическимъ, богословскимъ умомъ соединилъ въ себѣ мысли и чувствованія поэтическія. Въ этомъ случаѣ онъ подобенъ Платону, который, будучи философомъ, былъ вмѣстѣ и художникомъ, чудными красотами рисующимъ красоту. Вообще св, Григорій былъ поэтомъ въ душѣ, онъ говоритъ: «изнуряемый болѣзнію, находилъ я въ стихахъ отраду, какъ престарѣлый лебедь, пересказывая самъ себѣ вѣщанія свиряющихъ крыльевъ, – эту не плачевную, но исходную пѣснь». Жаль только, что поэтическая натура его поздно вызсказалась: это отъ того, что жизнь среди большаго и шумнаго города, среди постоянной борьбы съ ересями, среди великихъ трудовъ и заботъ, – все это не позволяло его вдохновенному духу обнаружить своихъ стремленій. Но по удаленіи изъ столицы имперіи жизнь среди пустынной природы, въ глубокомъ уединеніи, на закатѣ тяжелыхъ и трудныхъ дней, – духъ св. Григорія невольно настроился на тонъ поэтическихъ созерцаній. Жизнь его въ пустынѣ была чисто аскетическая; онъ такъ ее описываетъ: «я умеръ для жизни, едва перевожу дыханіе на землѣ, бѣгаю городовъ и людей, бесѣдуя съ звѣрями и утесами, одинъ вдали отъ другихъ обитаю въ мрачной и необдѣланной пещерѣ, въ одномъ хитонѣ, безъ обуви, безъ огня, питаюсь только надеждой, и обратился въ поношеніе всѣмъ земнороднымъ. У меня ложемъ древесныя вѣтви, постелею надежная власяница и пыль на полу омоченная слезами. – Многіе вздыхаютъ подъ Желѣзными веригами, иные употребляютъ въ пищу пепелъ, и питіе у иныхъ растворено горькими слезами, иные, осыпаемые зимними снѣгами, по сороку дней и ночей стоятъ какъ древа, воспрянувъ сердцемъ отъ земли и имѣя въ мысли едиваго Бога. Иный замкнулъ себѣ уста, и на языкъ свой наложилъ узду, которую впрочемъ, не всегда стягиваетъ, ослабляетъ же ее для однихъ пѣснопѣній, чтобы уста его были одушевленными гуслями, въ которыя ударяетъ духъ. А кто освятилъ Христу главу свою, ради благочестиваго обѣта блюдетъ ее отъ остриженія. Другой же смежилъ свои очи, и къ слуху приставилъ двери, чтобы не уязвило его откуда-нибудь непримѣтнымъ образомъ жало смерти. – Такіе шесть способовъ врачеванія и я употреблялъ противъ непріязненной плоти. Уже и сѣдина служитъ пособіемъ противъ моихь страстей»...

И вотъ какъ св. Григорій описываетъ ту природу, среди которой онъ жилъ: «сокрушенный скорбями, видѣлъ я одинъ, въ дали отъ людей, въ тѣнистой рощѣ, охотно бесѣдуя на единѣ съ своимъ сердцемъ. Вѣтерки жужжали и, вмѣстѣ съ поюіщими птицами, съ древесныхъ вѣтвей ниспосылали добрый сонъ даже неслишкомъ изнемогшему духомъ. На деревахъ, любимцы солнца, сладкозвучные кузнечики изъ музыкальныхъ гортаней оглушали весь лѣсъ своимъ щебетаньемъ. Не подалеку была прохладная вода, и, тихо струясь увлаженной ею рощѣ, омывала мои ноги... мною овладѣла скорь и я увлекался круженіемъ парящаго ума»... Естественно, что среди такой суровой жизни и среди тихой и прекрасной обстановки, высокій духъ великаго святителя болѣе, чѣмъ когда-либо, могъ предаваться литургическому восторгу.

Стихотворенія св. Григорія Богослова относятся къ лирическими и дидактическимъ. Изъ первыхъ особенно замѣчателена «пѣснь Богу»: «О Ты, Который превыше всего! ибо что иное позволено мнѣ изречь о Тебѣ? какъ воспѣснословить Тебя слово? ибо Ты неизрекаемъ никакимъ словомъ. Какъ воззритъ на Тебя умъ? Ибо Ты непостижимъ никакимъ умомъ. Ты единъ неизглаголанъ; потому что произвелъ все изрекаемое словомъ! Ты единъ невѣдомъ; потому что произвелъ все объемлемое мыслію. Тебѣ воздаетъ честь все и одаренное и не одаренное разумомъ! Къ Тебѣ устремлены общія всѣхъ желанія; о Тебѣ болѣзнуютъ всѣ сердца; Тебѣ все возсылаетъ моленія; Тебѣ все, уразумѣвающее Твои мановенія, изрекаетъ безмолвное пѣснословіе. Тобою единымъ все пребываетъ. Къ Тебѣ все въ совокупности стремится. Ты конецъ всего, Ты единъ и все; Ты ни единъ, ни единое, ни все. О Всеименуемый! Какъ наименую Тебя, единаго неименуемаго? Да и какой небесный умъ проникнетъ сквозь заоблачные покровы? Будь милосердъ, о Ты, Который превыше всего! ибо что иное позволено мнѣ изречь о Тебѣ? ... Воспѣваю Тебя, живая Троица, единая и единственно единоначальная, Божество неизмѣняемое, безначальное, Естество неизглаголанной сущности, Умъ непостижимый въ мудрости, небесная Держава, непогрѣшимая, неподначальная, безпредѣльная, Сіяніе неудобозримое, но все обозрѣвающее, отъ земли и до бездны ни въ чемъ не знающее для Себя глубины!». Такъ же заслуживаетъ особеннаго вниманія его «молитва ко Христу», въ ней, между прочимъ, поэтъ такъ говоритъ: «если бы разстроился у меня тѣлесный составъ, то поискалъ бы я врача. А если бы я былъ какой-нибудь бѣднякъ, то пошелъ бы къ богатому. Во время бури укрылся бы въ пристанищѣ. И если бы меня обидѣли, то прибѣгнулъ бы къ законамъ и судилищамъ. Падающаго съ стремнины спасалъ иногда кустъ. Но если занимаетъ меня растлитель во мнѣ Божія образа, то въ комъ найду я опору, кромѣ Тебя, Повелитель?». Къ дидактическимъ стихотвореніямъ св. Григорія принадлежатъ всѣ тѣ, которыя онъ писалъ по поводу разныхъ случаевъ и обстоятельствъ; изъ нихъ особенно замѣчательны «стихи о самомъ себѣ», гдѣ онъ скрытнымъ образомъ поощряетъ и насъ къ жизни во Христа.

По содержанію своему стихотворенія Григорія Богослова можно раздѣлить на три рода: на догматическія, нравственно-философскія и подвижническія. Догматы, по своей глубинѣ и высотѣ, конечно не предметъ поэзіи, и св. Григорій излагаетъ ихъ рѣчью стихотворной собственно по причинамъ историческимъ, по требованію его времени, чтобы противостоять Аріевой Ѳаліи и другимъ еретическимъ стихотвореніямъ. Тѣмъ не менѣе и здѣсь мы встрѣчаемъ не только стихотворный складъ, но и поэтическій жаръ, – живые образы, живые картины и чувствованія. Къ догматическимъ стихотвореніямъ относятся «о началахъ», «о Сынѣ», „о Святомъ Духѣ», «о вочеловѣченіи» (противъ Аполлинарія) и др. Въ стихотвореніи «о началахъ» сухое изложеніе догматовъ оживляется молитвою св. Григррія: «я положу, говоритъ онъ, на страницы предисловіемъ какъ бы тоже, что древле богомудрые мужи – Моѵсей и Исаія, когда единъ давалъ новописанный законъ, а другой напоминалъ о законѣ нарушенномъ, чтобы привести въ трепетъ жестокосердый народъ, представили во свидѣтельство слова. Вонми небо и да услышитъ земля глаголы моя (Второз. 32, 1. Исаіи 1, 2)! Духъ Божій! Ты возбуди во мнѣ умъ и языкъ, содѣлай ихъ громозвучною трубою истинны, чтобы усладились всѣ прилѣпившіеся сердцемъ къ всецѣлому Божеству»! «Изъ Единицы Троица, говоритъ поэтъ въ стихотвореніи «о Святомъ Духѣ», и изъ Троицы опять единица. Здѣсь не тоже, что ключевая жила, ключь и большая рѣка, и между тѣмъ единый токъ, въ трехъ видахъ стремящійся по землѣ; не тоже, что слово, исходящее изъ ума и въ немъ пребывающее; не тоже, что отблескъ колебающихся и освѣщенныхъ солнцемъ водъ, мелькающій на стѣнѣ, ни на одно мгновеніе не останавливающійся, но прежде приближенія удаляющійся и прежде удаленія приближающійся: не тоже, – потому что естество Божіе не есть что-либо непостоянное или текучее, или опятъ сливающееся; напротивъ того Богу свойственна неизмѣнность... Въ трехъ Свѣтахъ одно естество неподвижно. Единица не безчисленна, потому что покоится на трехъ добротахъ. Троица не въ разной мѣрѣ достотчима, потому что естество не разсѣкаемо. Въ Божествѣ Единица, но тричислеиы тѣ, которымъ принадлежитъ Божество». «Тремя богами можно назвать тѣхъ, которыхъ раздѣляли бы между собою время, или мысль, или держава, или хотѣніе – такъ что каждый ни когда бы не былъ тождественъ съ прочими, но всегда находился съ ними въ борьбѣ. Но у моей Троицы одна сила, одна мысль, одна слава, одна держава; а чрезъ сіе не нарушается и единичность, которой великая слава въ единой гармоніи Божества». – «Неразуменъ тотъ, говоритъ св. Григорій въ своемъ стихотвореніи «о вочеловѣченіи» противъ Аполлинарія, кто Царю присносущему Божію Слову не воздаетъ равно Божеской чести съ пренебеснымъ Отцомъ; не разуменъ и тотъ, кто Царю-Слову, на землѣ явившемуся въ образѣ человѣческомъ, не воздаетъ равно Божеской чести съ небеснымъ Словомъ, но отдѣляетъ или Слово отъ великаго Отца, или отъ Слова человѣческій образъ и нашу дебелость. Отчее Слово было Богъ, но стало нашимъ человѣкомъ, чтобы, соединившись съ земными, соединить съ нами Бога. Оно обоюду – единый Богъ; потолику человѣкъ, поколику меня дѣлаетъ изъ человѣка богомъ... Спросишь еще у меня объ умѣ, о неизреченномъ единеніи? Но разсуждая о Богѣ, смертные, любите мѣру въ словѣ! Если убѣдилъ я тебя, – хорошо! А если продолжаешь чернить бумагу многими тысячами стиховъ начертаю сіи письмена, на твоихъ скрыжаляхъ, моимъ псалмомъ, на которомъ пѣтъ ничего чернаго». И во второмъ стихотвореніи «о вочеловѣченіи» поэтъ говоритъ: «поелику Богъ не соединимъ съ плотію, а душа и умъ суть нѣчто посредствующее, потому что сожительствуютъ плоти, и потому – что образъ Божій: то Божіе естество, соединясь съ роднымъ себѣ, чрезъ сіе сродное вступило въ общеніе и съ дебелостію плоти. Такимъ образомъ и обожившее и обоженное – единый Богъ. Посему, что же претерпѣло то и другое? Какъ я разсуждаю, одно вступило въ общеніе съ дебелымъ, а другое, какъ дебелое, пріобщилось моихъ немощей, кромѣ немощи грѣха». – Въ стихотвореніяхъ догматическаго содержанія св. Григорій касается и вселенной вообще и промысла. Одно изъ своихъ, такъ называемыхъ, таинственныхъ пѣснопѣній, именно: «о мірѣ» св. Григорій такъ начинаетъ «воспоемъ твореніе великаго Бога, опровергнувъ ложныя мнѣнія», потомъ, доказывая всю несостоятельность представленій древнихъ языческихъ мудрецовъ о матеріи и формѣ, онъ говоритъ: «помыслилъ многохудожный родитель всяческихъ – Божій Умъ, и произошла матерія, облеченная въ формы, потому что Онъ не походитъ на живописца, въ которомъ видимый передъ очами образъ возбудилъ нѣчто подобное сему образу, чего не могъ бы начертать одинъ умъ», разсуждаетъ также о «злой тмѣ манихейской» и наконецъ говоритъ: «все породилъ въ себѣ Умъ, а рожденіе во внѣ совершилось въ послѣдствіи благовременно, когда открыло великое Божіе Слово. Онъ восхотѣлъ создать умныя природы, небесную и земную – сіи проницаемыя свѣтомъ зерцала перваго свѣта, чтобъ одна, сіяя горѣ, пребывала великою свѣтоносною служительницею Царя, другая же имѣла слову здѣсь. Онъ источаетъ имъ Божество, чтобы царствовать въ большомъ числѣ небесныхъ умовъ, и для большаго числа быть блаженнотворнымъ свѣтомъ. Ибо таково свойство Царя моего сообщать блаженство»... «Изъ міровъ, оканчиваетъ поэтъ, одинъ сотворенъ прежде. Это иное небо, обитель богоносцевъ, созерцаемая единымъ умомъ, пресвѣтлая; въ нее вступитъ впослѣдствіи человѣкъ Божій, когда, очистивъ умъ и плоть совершится Богомъ. А другой – тлѣнный міръ созданъ для смертыхъ, когда надлежало устроиться и лѣпотѣ свѣтилъ, проповѣдующихъ о Богѣ красотою и величіемъ и царственному чертогу для образа Божія. Но первый и послѣдній міръ созданы словомъ великаго Бога». Въ стихотвореніи «о промыслѣ» поэтъ св. Григорій такъ говоритъ: «такъ водруженъ широко основанный міръ великимъ безконечнымъ умомъ, Который все носитъ въ Себѣ и Самъ превыше всего. Но что за помыслъ объять необъятное? Богъ, какъ скоро устроилъ міръ, съ перваго же мгновенія, по великимъ и не преложнымъ законамъ, движетъ и водитъ его, какъ кубарь, ходящій кругами подъ ударомъ. Ибо не самослучайно естество сего обширнаго и прекраснаго міра, которому нельзя и вообразить чего-либо подобнаго, и въ продолженіе толикаго времени представленъ онъ несамослучайнымъ закономъ. Видалъ-ли кто домъ, или корабль, или быструю колесницу, или щитъ и шлемъ, которые бы не были сдѣланы руками? Міръ не простоялъ бы столько времени, если бы въ немъ было безначаліе. И ликъ пѣвцовъ разстроится, если ни кто имъ неправитъ. Вселенной же несвойственно имѣть инаго Правителя, кромѣ Того, Кто устроилъ ее». «Ты, который представляешь звѣзды вождями нашего рожденія, нашей жизни и цѣлаго міра, скажи: какое еще новое пебо прострешь надъ самыми звѣздами, и надъ нимъ поставишь-ли еще новое и новое, чтобы было кому водить водящихъ? Подъ одною звѣздою родится одинъ царь и много другихъ людей, изъ которыхъ иной добръ, а другой худъ, одинъ витія, другой купецъ, третій бродяга, инаго же высокій престолъ дѣлаетъ надменнымъ... А я знаю слѣдующее: Богъ управляетъ вселенною. Божіе слово и здѣсь и тамъ распредѣляетъ все, чему положено въ Его совѣтѣ быть на небеси и на землѣ; и однимъ тварямъ даны на всегда непреложно постоянная стройность и теченіе, а другимъ удѣлена жизнь измѣняющаяся и принимающая многіе виды. О нихъ иное явилъ намъ Богъ, а иное блюдетъ въ таибницахъ Своей премудрости, чѣмъ хочетъ обличить пустое тщеславіе смертнаго; одно поставилъ Онъ здѣсь, а другое явится въ послѣдніе дни. И земледѣлецъ пожинаетъ все зрѣлое, такъ и Христосъ, наилучшій Судія моей жизни. – Таково мое слово, оно независимо отъ звѣздъ и идетъ своимъ путемъ... Но пусть текутъ своимъ путемъ, какой указалъ имъ Царь-Христосъ, сіи огнистыя, вѣчно движущіяся, несовратимыя съ своихъ путей звѣзды, какъ неподвижныя, токъ и блуждающія, описывающія, какъ говорятъ, одни и тѣ же круги; и мы оставимъ безъ изслѣдованія, возможна-ли природа огня, поддерживаемая безъ питанія, или есть нѣкоторое, такъ называемое, пятое тѣло. Что же касается до насъ, пойдемъ своимъ путемъю Ибо мы, хотя узники земные, однако же поспѣшаемъ къ разумному и небесному отечеству». – Въ стихотвореніи «объ умныхъ сущностяхъ» св. Григорій такъ разсуждаетъ: «какъ солнечный лучь изъ безоблачнаго неба, встрѣтившись съ видимыми еще отражающими его облаками, изъ которыхъ идетъ дождь, распростираетъ многоцвѣтную радугу и весь окружающій эѳиръ блещетъ непрерывными и постепенно слабѣющими кругами: такъ и природа свѣтовъ поддерживается въ бытіи тѣмъ, что высочайшій свѣтъ лучами своими непрестанно осіяваетъ умы нисшіе. И источникъ свѣтовъ Свѣтъ неименуемъ, непостижимъ, убѣгаетъ отъ быстроты приближающагося къ Нему ума, всегда упреждаетъ всякую мысль, чтобы мы въ желаніяхъ своихъ простирались непрестанно къ новой высотѣ. А свѣты вторичные послѣ Троицы, имѣющей царственную славу, суть свѣтозарные, невидимые Ангелы. Они свободно ходятъ окрестъ великаго престола; потому что суть умы быстродвижные, пламень и божественные духи, скоро переносящіеся по воздуху. Они усердно служатъ великимъ велѣніямъ. Они просты, духовны, проникнуты свѣтомъ... Желалъ бы я сказать, что они вовсе неодолимы зломъ, но удержу слишкомъ борзо несущагося коня, стянувъ броздами умъ».

Нравственно-философскія стихотворенія св. Григоріи Богослова двухъ родовъ: въ однихъ поэтъ даетъ отеческія наставленія, совѣтуетъ жить правильно, умѣренно, караетъ зло – нерѣдко тономъ сатирическимъ; въ другихъ онъ разсуждаетъ о человѣкѣ, о жизни, касается метафизическихъ вопросовъ. Предметъ первыхъ – воздержаніе, похвала дѣвству, отверженіе богатства. «Остерегайся, говоритъ поэтъ въ своемъ стихотвореніи, «совѣты дѣвственникамъ», чтобы не поразили тебя нечаянно осмѣяніе и злой языкъ, который на совершенства твои изрыгаетъ змѣйный адъ. Два пути у человѣка, и поруганіе бываетъ двоякое. Одинъ путь худъ; онъ приводитъ и къ концу худому. Другой путь хорошъ, и конецъ его, какъ и естественно, вожделѣнный. Но осмѣяніе преслѣдуетъ человѣка на обоихъ путяхъ. А если бы языкъ нападалъ только на тѣхъ, которые худы, что тогда было бы превосходнѣе его?... Не робѣй слишкомъ плоти, какъ будто она по природѣ своей неукротима. Не отъ Бога тотъ страхъ, который дѣлаетъ человѣка связаннымъ. Не предавайся слишкомъ и плотской нѣгѣ, чтобы пресыщеніе, сверхъ чаянія твоего, не низринуло тебя въ стремнины. Охотно иди по негладкой стезѣ. А если восходишь въ верхъ, смотри не скользкъ-ли путь, чтобы не падая достигнуть тебѣ цѣли и пройдти сквозь узкія врата. Тамъ свѣтъ и слава, и успокоеніе отъ всѣхъ бѣдствій. Уважай ветхій хитинъ, а не чело сіяющее отъ удовольствія, не прекрасныя шелковыя ткани. Пусть другихъ украшаетъ жемчугъ, пусть у другихъ блистаютъ золотомъ члены; предоставь это тѣмъ, у которыхъ разцвѣчены лица, этимъ созданіямъ земныхъ рукъ, чуждымь небеснаго образа, этимъ гнуснымъ изображеніямъ, вывѣскамъ сладострастія, безмолвнымъ обличителямъ, движущимся картинамъ, обнаруживающимъ тайны благопріятствующей ночи, этому блистательному безобразію, этимъ гробамъ, скрывающимъ въ себѣ смрадъ! Но дальше отходи отъ нихъ ты, невѣста Царя-Христа, которая славится внутреннею красотою... Ты промѣняла золото на мѣдь, если вмѣсто свѣтлой жизни пріобрѣла малое и не приличное утѣшеніе. Если дашь мнѣ кучи золота и янтаря, зеленѣющія поля, тучныя стада, великолѣпный домъ и трапезу, если вмѣсто настоящей жизни дашь другую нестарѣющуюся, – и тогда не соглашусь жить гнусно и чрезъ это лишиться Христа. Пусть у меня хлѣбъ вь скудость и вода въ рѣдкій напитокъ, пусть меня покрываютъ смоковныя листья, – и домомъ мнѣ служитъ разсѣянно въ камнѣ, или дупло въ букѣ; жизнь моя проста и не лучше звѣриной, или, бременя землю, какъ нищій и новый Лазарь, брошенный у воротъ горделивца, влачу жалкую жизнь и болѣзненное тѣло, – все это нынѣ, а тамъ пропасть и грозное воздаяніе за всѣ здѣшнія наслажденія. У тебя пресыщеніе, а у меня скорбь – кратковременны, – и потомъ все забыто. За гробомъ всѣ станемъ одно, всѣ – одинъ прахъ. Тамъ одно мѣсто и рабамъ и царямъ, никому нѣтъ преимущества въ преисподней. Но этому и благами настоящими не плѣняйся, и скорбями здѣшней жизни не слишкомъ занимай мысли... Ты здѣсь странникъ и пришлецъ, пресмыкающійся по чуждой тебѣ землѣ...». «Общая всѣмъ матерь природа! возвѣщу не свои, но твои чудеса, какія ты расточила на сушѣ и въ моряхъ. Слышу, что пернатая горлица, по смерти своего милаго горлика, изъ цѣломудренной любви къ раздѣлявшему ея ложе, не принимаетъ къ себѣ въ гнѣздо другаго супруга. Мудрая птица! Но для человѣка сколько еще лучше чистая жизнь! Болтлива сѣроперая ворона, но и она живетъ вѣрною юношеской любви, и когда потеряетъ милаго супруга, не навидитъ всякаго мужа. И у морскихъ рыбъ есть свой законъ, не многія познаютъ никакихъ уставовъ брака, многія же заботятяся о цѣломудріи и брачнаго ложа и своей супруги. И здѣсь имѣютъ силу права. Иные недомогается имѣть болѣе одного плода. Иные же предаются наслажденіямъ любви только въ весеннее время. Сама природа положила міру вожделѣніямъ. А время нѣжной любви опредѣлено для всѣхъ тварей, и воздушныхъ, и водяныхъ, и тѣхъ, которыя ходятъ по сушѣ. Если и у неразумныхъ есть нѣкоторая заботливость о цѣломудріи, то ужели мы, Божіе созданіе, не свяжешь всѣхъ законовъ плоти, если хочешь? Человѣкъ также уступчивъ разуму, какъ и мѣдь огню... Камень, магнить не притягиваетъ-ли къ себѣ желѣзной гири? Не во всѣхъ-ли рѣкахъ одно теченіе – къ низу? Не одинъ-ли законъ морямъ, чтобы они связывали берега? Не одинъ-ли путь у пылающаго огня – частыми порывами подниматься къ верху? Однако есть рѣка, которая пересѣкаетъ горькое море и остается рѣкою, – одна вода не смѣшивается съ другою... Видѣлъ я эвбейскій быстрый проливъ – этотъ узкій проходъ и не замкнутый ключь моря, видѣлъ, какъ онъ не истовствуегъ въ своихъ возвратныхъ теченіяхъ. Море прибываетъ и течетъ обратно назадъ. Океанъ то удаляется отъ земли, то опять поспѣшными волнами вторгается на сушу, и на киммерійскихъ берегахъ то поле, то море. Но есть и другой потокъ – пламень огненный, если справедливо, что изъ утесовъ Этны извергается эта невѣроятная водотечь, – огнь рѣка, и несоединяемое соединено по волѣ Христовой. Сіе производить природа: выслушай же, чего домогалось искуство. Скворцы говорятъ подобно человѣку, подражая чужому голосу, который они переняли, видя въ зеркалѣ изображеніе изъ дерева выточеннаго скворца, и слыша человѣческій голосъ промышленника, спрятавшагося за зеркаломъ. И воронъ также крадетъ звуки у человѣка. А когда нарядный и кривоносый попугай въ своемъ рѣшетчатомъ домѣ заговоритъ по человѣчески, тогда онъ обманываетъ даже слухъ самаго человѣка... Степенный медвѣдь ходить на заднихъ ногахъ, и, какъ умный судія, засѣдая на судейскомъ мѣстѣ, держитъ въ лапахъ вѣсы правосудія, и звѣрь представляется одареннымъ умомъ... Но ты звѣрямъ приписываешь больше, нежели человѣку, если соглашаешься, что принужденіе препобѣдило природу въ звѣряхъ, а люди не могутъ быть обучены добру, имѣя даже у себя помощникомъ слово. Какъ же ты, невѣжда, до такой степени оскорбляешь твореніе великаго Бога?... Сіе заповѣдую тѣмь, которые близки только къ небожественнымъ, а ты, дѣвство, заботься о томъ, чтобы оградиться тебѣ отвсюду и хорошо утвердиться въ Богѣ, стать совершенной жемчужиной между камнями, денницей между звѣздами, голубицей между пернатыми, маслиной между деревьями, лиліею въ поляхъ, благотишіемь въ морѣ». Не менѣе замѣчательно нравственное стихотвореніе Григорія Богослова «на человѣка высокаго родомъ и худаго по нравственности», которое поэтъ начинаетъ слѣдующимъ анекдотомъ: «нѣкто человѣкъ крайне худый, но произшедшій отъ добрыхъ родителей, хвалился своими предками предъ другимъ, который не знатенъ быль родомь, но внушалъ удивленіе дѣлами. Этотъ, съ большею пріятностію улыбнувшися, далъ такой замѣчательный отвѣтъ: «мнѣ укоризна – родъ, а ты укоризна – роду», – и потомъ продолжаетъ: «соблюдай это въ памяти, и ничего иного небудешь предпочитать добродѣтели. Если кто укоритъ тебя за то, что ты дуренъ лицомъ, или что имѣешь непріятный запахъ, – ужели скажешь на сіе: у меня отецъ былъ пригожъ, или всегда умащался благовоніями. Если кто назоветъ тебя трусомъ и неимѣющимъ мужества, – неужели возразишь: у меня предки пріобрѣтали много побѣдныхъ вѣнцовъ вь Олимпіи? Для чего же ты, умалчивая о себѣ, говоришь о своихъ предкахъ? Лучше быть добродѣтельнымъ, происходя отъ худаго рода, нежели благородному быть человѣкомъ самымъ порочнымъ. И роза выросла на грубомъ растеніи, хотя она и роза. Если же ты на нѣжной землѣ вышелъ терномъ, – то годишься только въ огонь. Какъ же будучи порочнымъ, столько величаешься предками? Ты – ходящій въ колесѣ оселъ, а думаешь носишь голову наравнѣ съ конемъ». «Если бы я привель къ тебѣ обезьяну, постаравшись нарядить ее львомъ; пришелъ-ли бы ты въ страхъ при видѣ ея? Какъ это возможно? А что? Не смѣшнѣе-ли еще быль бы для тебя воронъ, эта самая не красивая изъ птицъ, если бы онъ, окрасвшись чѣмъ-нибудь бѣлымъ, сталъ представлять изъ себя лебедя? – Для меня онъ очень смѣшенъ. А если человѣкъ низкій по правамъ величается благородствомъ, уважать-ли мнѣ его? Какъ ни блистателенъ ликъ, писанный на картинѣ, я не предпочту его живому человѣку. Пусть напишутъ себя другіе; для меня нравы замѣняютъ родъ. Да и подлинно, что съ вами сдѣлалось, смертные человѣки? Нѣтъ коня, который бы не родился конемъ; нѣтъ птицы, которая бы не летала на крыльяхъ. Смотря на быка, кто скажетъ, что это дельфинъ? Каждая вещь за то и признается, что она въ дѣйствительности. Но вотъ два забавныя явленія на поприщѣ нашей жизни – живая тварь, пресмыкающаяся по землѣ, превозносится до звѣздъ, и грамата дѣлаетъ худонравнаго благороднымъ! Какого покупаешь себѣ коня, добраго-ли и скораго или ни къ чему негоднаго, а только извѣстнаго породой? – Конечно, добраго... Кто благороденъ по отцѣ, а низокъ по нравамъ, того почитаю для добрыхъ дѣлъ смердящимъ мертвецомъ. Одно благородство – имѣть добрые нравы». – Проповѣдуя умѣренность, св. Григорій сильно порицаетъ женщинъ за ихъ наряды. Въ стихотвореніи «на женщинъ, которыя любятъ наряды» поэтъ такъ разсуждаетъ: «нестройте, женщины, на головахъ у себя башенъ изъ накладныхъ волосъ, не выставляйте на показъ нѣжной шеи, не покрывайте Божія лика гнусными красками, и вмѣсто лица не носите личины. Женщинѣ не прилично показывать мужчинамъ открытую голову, хотя бы золото вплѣтено было въ кудри, или несвязанные волосы, какъ у скачущей менады, развѣвались туда и сюда нескромными вѣтерками... Если природа дала вамъ красоту, не закрывайте ее притираньями, но чистоту храните для однихъ своихъ супруговъ... Теперь блестятъ и полны прелести твои ланиты; но вдругь (къ великому смѣху) являются онѣ двухцвѣтными, гдѣ темными, о гдѣ бѣломраморными. Тебѣ, подсурмившаяся и подрумянившаяся, возможно-ли удержать на себѣ обличаемую въ подлогѣ красоту?.. – Но уступимъ нѣчто твоей болѣзни. Впрочемъ, если явно, что ты живописная картина, въ которой одинъ ликъ наложенъ на другой, то знай, что ты ставишь позорный столпъ, издали видный людямъ, когда пишешь одушевленный образъ Алкиноя! Твои прелести – безплодный Адонисовъ садъ, цвѣтъ полипа, письмена на пескѣ. Но походя на галку, описанную въ баснѣ, и зная, что это птица, гордившаяся чужими перьями, вскорѣ ощипана и предана осмѣянію, какъ и ты не подумаешь о послѣднемъ позорѣ, и пагубной красотѣ? Или надѣешься, что твоя блистательная наружность неизмѣнится? Но въ скоромъ времени увидишь, сколько приноситъ горестей чужая красота»... «Одинъ цвѣтъ любезенъ въ женщинахъ – это добрый румянецъ стыдливости. Его живописуетъ нашъ Живописецъ. Если хочешь уступлю тебѣ и другой цвѣтъ; придай своей красотѣ блѣдность, изнуряя себя подвигами для Христа, молитвами, воздыханіями, бдѣніями днемъ и ночью. Вотъ притиранья годныя и не замужнимъ и замужнимъ. А красильныя вещества побережемъ для стѣнъ и для такихъ женщинъ, въ которыхъ производитъ бѣшенство и пометъ молодыхъ людей. Онѣ пусть и скачутъ, и смѣются безстыдно, а намъ не позволено даже и смотрѣть на распутныхъ женщинъ. – Лучшая драгоцѣнность для женщинъ – добрые нравы, то есть, сидѣть больше дома, бесѣдовать о Божіемъ словѣ, заниматься тканьемъ и пряжей (это обязанность женщинъ), распредѣлять работы служанкамъ, и избѣгать съ ними разговоровъ, на устахъ, на глазахъ и на ланитахъ носить узы, не часто переступать за порогъ своего дома, искать себѣ увеселеній только въ обществѣ цѣломудренныхъ женщинъ и въ одномъ своемъ мужѣ, для котораго ты, съ Божія благословенія, разрѣшила дѣвственный поясъ»...

Въ нравственно-философскихъ стихотвореніяхъ втораго рода поэтъ касается метафизическихъ вопросовъ, разсуждаетъ о душѣ, которую признаетъ – переходящею къ дѣтямъ отъ родителей. «Душа есть Божіе дыханіе, и будучи небесною, она терпитъ смѣшеніе съ перстнымъ. Это свѣтъ заключенный въ пещерѣ, однакожъ божественный и неугасимый. Ибо образу великаго Бога не прилично разрушиться безславно, какъ разрушаются пресмыкающіяся и неразумныя животныя, – хотя грѣхъ и усиливался содѣлать его смертнымъ. Душа не естество истребительнаго огня; потому что пожирающему не свойственно одушевлять пожираемое. Она не естество воздуха, то выдыхаемаго, то вдыхаемаго, и никогда не остающагося въ покоѣ. Она не кровавый токъ пробѣгающій въ тѣлѣ, даже не гармонія составныхъ частей тѣла, приводимыхъ въ единство; потому что не одно и то же естество плоти и безсмертной формы. Да и какое преимущество имѣли бы добродѣтельные предъ самыми порочными, если раствореніе стихій сдѣлало ихъ или добрыми, или худыми?... Слово рекло, и, взявъ часть новосозданной земли, безсмертными руками составило мой образъ и удѣлило ему Своей жизни; потому что послало въ него духъ, который есть струя невидимаго Божества. Такъ изъ персти и дыханія созданъ человѣкъ – образъ Безсмертнаго... Въ послѣдствіи тѣло берется отъ плотей, душа же примѣшивается недовѣдомымъ образомъ, привходя совнѣ въ перстный составъ, какъ знаетъ сіе Соединившій... Какъ тѣло, первоначально растворенное въ насъ изъ персти, содѣлалось въ послѣдствіи потокомъ человѣческихъ тѣлъ, и отъ первозданнаго корня не прекращается, въ одномъ человѣкѣ заключая другихъ: такъ и душа, вдохнутая Богомъ, съ сего времени сопривходитъ въ образуемый составъ человѣка, раждаяся вновь, изъ первоначальнаго сѣмени удѣляемая многимъ, и въ смертныхъ членахъ всегда сохраняя постоянный образъ». Въ стихотвореніи «о человѣческой природѣ» св. Григорій такъ говоритъ: «увлекаемый круженіемъ парящаго ума, видѣлъ я въ себѣ такую борьбу противоположныхъ помысловъ. Кто я былъ? Кто я теперь? И чѣмъ я буду? – Ни я не знаю этого, ни тотъ, кто обильнѣе меня мудростію. Какъ покрытый облакомъ, блуждаю туда и сюда, даже и во снѣ не вижу, чего бы желалъ, потому что и низокъ и погрязъ въ заблужденіяхъ, всякій, на комъ лежитъ темное облако дебелой плоти... Я существую. Скажи: что это значитъ? Иная часть меня самаго уже прошла, иное я теперь, а инымъ буду, если только буду Я не что-либо непремѣнное, но токъ мутной рѣки, который непрестанно притекаетъ и на минуту не стоитъ на мѣстѣ. Чѣмъ же изъ этого назовешь меня? Что наиболѣе, по твоему, составляетъ мое я? Объясни мнѣ сіе: и смотри, чтобы теперь этоть самый я, который стою предъ тобою, не ушелъ отъ тебя. Никогда не перейдешь вь другой разъ потому же току рѣки, по которому переходилъ ты прежде... И ты, душа моя, кто, откуда и что такое? Кто сдѣлалъ тебя трупоносицею... Какъ ты – духъ смѣсилась съ дебелостію, ты – умъ сопряглась съ плотію, ты – легкая сложилась съ тяготою. Если ты вступила въ жизнь, будучи посѣяна вмѣстѣ съ плотію, ты сколько пагубно для меня такое сопряженіе? Я образъ Божій, и родился сыномъ срама, со стыдомъ долженъ матерью своего достоинства наименовать похотѣніе, – потому что началомъ моего прозябанія было истекшее сѣмя, и оно сотлѣло, потомъ стало человѣкомъ, и вскорѣ будетъ не человѣкомъ, но прахомъ, – таковы послѣднія мои надежды!.. Но что говорить о людяхъ? Къ чему такъ подробно описывать скорби нашего рода? Все имѣетъ свои горести. И земля непоколебима; и ее приводитъ въ содроганіе вѣтръ. Времена года стремительно уступаютъ мѣсто одно другому. Ночь гонитъ день, буря помрачаетъ воздухъ, солнце затмѣваегъ красоту звѣздъ, а облоко – красоту солнца. Луна возрождается вновь. И ты, денница былъ нѣкогда въ ангельскихъ ликахъ, а теперь, ненавистный со стыдомъ спалъ съ неба. Къ чему приведешь ты меня, зломудренный языкъ? Гдѣ прекратятся мои заботы? Остановись. Все ниже Бога»... «И что это за жизнь?» спрашиваетъ себя поэтъ въ стихотвореніи «о малоцѣнности внѣшняго человѣка и о суетѣ настоящаго». «Воспрянувъ изъ гроба, иду къ другому гробу, и возставъ изъ могилы, буду погребенъ въ нещадномъ огнѣ. Да и это время, пока дышу, есть быстрый потокъ бѣгущей рѣки, въ которой непрестанно одно уходитъ, другое приходитъ, и ничего нѣтъ постояннаго. Здѣсь все одинъ прахъ, который закидываетъ мнѣ глаза, и я ощупью, по стѣнѣ, хватаясь то за то, то за другое, брожу внѣ великой жизни. Отважусь на одно правдивое слово: человѣкъ есть Божія игра, подобная одной изъ тѣхъ, какія видимъ въ городахъ. Сверху надѣта личина, которую сдѣлали руки; когда же она снята, каменѣю отъ стыда, явившись вдругъ инымъ. Такова вся жизнь жалкихъ смертныхъ. У нихъ на сердцѣ лежитъ мечтательная надежда, но тѣшатся ею недолго». «Кто я? Откуда пришелъ въ жизнь? И послѣ того, какъ земля приметъ меня въ свои нѣдра, какимъ явлюсь изъ возставшаго праха? Гдѣ поставитъ меня великій Богъ?.. Много путей многобѣдственной жизни, и на каждомъ встрѣчаются свои скорби; нѣтъ добра для людей, къ которому бы не примѣшивалось зло... Богатство невѣрно; престолъ – киченіе сновидца; быть въ подчиненіи тягостно; бѣдность – узы; красота – кратковременый блескъ молніи; молодость – временное воскипѣніе; сѣдина – скорбный закатъ жизни; слова летучи; слава – воздухъ; благородство – старая кровь; сила – достояніе и дикаго вепря; пресыщеніе нагло; супружество – иго; многочадіе – необходимая забота; безчадіе – болѣзнь; народныя собранія – училище пороковъ; недѣятельность разслабляетъ; художества приличны пресмыкающимся по землѣ; чужій хлѣбъ горекъ; воздѣлывать землю трудно; большая часть мореплавателей погибли; отечество – собственная яма; чужая сторона – укоризна. Смертнымъ все трудно; все здѣшнее – смѣхъ, пухъ, тѣнь, призракъ, роса, дуновеніе, перо, паръ, сонъ, волна, потокъ, слѣдъ корабля, вѣтеръ, прахъ, кругъ, вѣчно кружащійся, возобновляющій все подобное прежнему, и неподвижный и вертящійся, и разрушающійся и непремѣнный – во временахъ года, дняхъ, ночахъ, трудахъ, смертяхъ, заботахъ, забавахъ, болѣзняхъ, паденіяхъ, успѣхахъ... Прекрасны слезы и воздыханія, прекрасны отрѣшеніе отъ неразумной персти, нерастлѣніе образа, пріятаго нами отъ Бога. Прекрасно жить жизнію чуждою жизни, и, одинъ міръ промѣнявъ на другой, терпѣливо переносить всѣ горести».

Къ нравственно-философскимъ стихотвореніямъ св. Григорія Богослова относятся эпитафіи, изъ которыхъ многія отличаются глубиною и силою мысли; напримѣръ, надгробіе «грамматику Ѳеснесію». «Увы, увы! Ѳеспесій, и ты умеръ, завистливая смерть и тебя сокрыла въ могилу! Но слава и умершаго Ѳеспесія не умретъ; такъ обильно источалъ ты новородящіяся рѣчи; и Аттика взываетъ: кто теперь поддержитъ славу моей мудрости?». Въ надгробіяхъ Василію Великому поэтъ такъ говоритъ: (3) «цѣлый міръ – достояніе равномощной Троицы приведенъ въ необыкновенное колебаніе супротивными ученіями. А уста Василіевы (увы, увы!) заключены молчаніемъ. Пробудись, Василій, и останови бурю своимъ словомъ и своими священнодѣйствіями. Ибо ты одинъ показалъ намъ, какъ жизнь равную ученію, такъ и ученіе равное жизни». (8) «Свѣтоносный Василій, великая похвала кесарійцевъ! Твое слово – громъ, а жизнь – молнія. Но и ты оставилъ священный престолъ! Такъ угодно стало Христу, чтобы, какъ можно скорѣе, присовокупить тебя къ сонму небожителей». Въ эпитафіи «на расхищающихъ гробы» св. Григорій пишетъ: (5) «какъ? и на это наложили руки, злодѣи? И сюда завлекло васъ обманчивое золото? даже не золото, а только надежда найти золото». (7) «Обманулся я; ибо, копая эту могилу, думалъ, что ее уважатъ смертные. Но они сбѣжались и ко мнѣ мертвецу, какъ къ богачу; и поелику не было у меня ничего другаго, завладѣли моимъ гробомъ». (27) «У мертвыхъ и памятники мертвы. А кто воздвигаетъ великолѣпную гробницу праху, тотъ пусть и потерпитъ за сіе, – потому что этотъ человѣкъ не расхитилъ бы моего гроба, еслибъ и съ мертвецовъ не надѣялся получить золота». (50) «Все кончилось: мы шутимъ и мертвецами; въ живыхъ ни какого не стало уже уваженія къ умершимъ! Посмотри на этотъ гробъ. Такъ былъ прекрасенъ, составлялъ чудо для мимоходнщихъ, чудо для окрестныхъ жителей: но надежда получить золото и его погубила». (60) «О правосудіе! какъ ты медлительно! И тартаръ уже не страшенъ; ибо иначе этотъ человѣкъ не открылъ бы гроба».

Третій родъ стихотвореній св. Григорія Богослова – стихотворенія подвижническія, въ которыхъ онъ говоритъ о себѣ и о своихъ подвигахъ. Духъ этихъ стихотвореній также нравственный: они также полны и сильныхъ, глубокихъ мыслей и поэтической живости и неподдѣлтнаго чувства. Таково, напримѣръ, стихотвореніе «плачь Григорія о себѣ самомъ». «Увы, увы! Какія страданія! Въ чемъ согрѣшилъ я?.. Увы мнѣ! изнемогъ я, Христе мой, дыханіе человѣковъ! Какая у меня брань съ плотью! Сколько отъ нея бурь! Какъ долга жизнь! Сколько бореній и внутри и совнѣ, въ которыхъ можетъ повредиться красота Божія образа! Какой дубъ выдерживаетъ такое насиліе вѣтровъ? Какой корабль сражается съ столькими волнами? Меня сокрушаютъ трудъ и стеченіе дѣлъ. Не по своей я охотѣ принялъ попеченіе о родительскомъ домѣ. Но когда вступилъ въ него, нашелъ расхищеннымъ. Меня привели въ изнеможеніе друзья, изнурила болѣзнь. Другихъ встрѣчаютъ съ цвѣтами, а меня встрѣтили камнями. У меня отняли народъ, надъ которымъ поставилъ меня Духъ. Однихъ чадъ я оставилъ, съ другими разлученъ, а иные не воздали миѣ чести. Подлинно, жалкій я отецъ! Тѣ, которые со мною приносили жертвы, стали ко мнѣ непріязненнѣе самьхъ враговъ; они не уважали таинственной трапезы, не уважали понесенныхъ мною дотолѣ трудовъ; они ни мало не думаютъ заглушить молву о нанесенныхъ мнѣ оскорбленіяхъ, но домогаются одного – моего безславія. Весьма много потерпѣлъ я бѣдствій, и, что составляетъ верхъ бѣдствій, претерпѣлъ, отъ кого всего менѣе думалъ терпѣть. Однако я не потерпѣлъ ничего такого, что потерпятъ сдѣлавшіе мнѣ зло»... «Друзья, сограждане, недруги, враги, начальники! много испыталъ я отъ васъ тяжкихъ ударовъ»... «Часто, юная новобрачная, сидя еще на дѣвственномъ ложѣ, оплакиваетъ смерть возлюбленнаго супруга, и въ брачномъ уборѣ начинаетъ свою жалобную пѣснь... И матерь оплакиваетъ любезнаго сына, еще не достигшаго юношескихъ лѣтъ, и послѣ мукъ рожденія терпитъ новыя муки... Какой же плачь приличенъ тебѣ, душа моя?.. Плачь, плачь окаянная: это для тебя полезно. О несчастная! какъ демонъ могъ удалить тебя на столько отъ Христо, уловить твой языкъ, и слухъ, и зрѣніе. Гдѣ ты блуждаешь внѣ кроткаго свѣта, волнуемая желаніями и безпокойными заботами, трепеща одной тѣни страха, служа обольщеніямъ, изсыхая и истаивая въ порывахъ кипящаго гнѣва? Не предавайся, душа, круженіямъ парящаго ума, но и не забывай своей жизни, когда приближаешься къ плоти, къ прикровеннымъ и явнымъ плотскимъ недостаткамъ! Пусть въ дольнемъ мірѣ возмущается все жестокими житейскими бурями; пусть здѣсь время, какъ шашками, играетъ всѣмъ: и красотою, и доброю славою, и богатствомъ, и могуществомъ, и невѣрнымъ счастіемъ! А я, крѣпко держась за Христа, никогда не покину надежды, что увижу сіяніе во едино сочетаваемой Троицы, когда достояніе великаго Бога, теперь смѣсившееся съ плотію, а прежде образъ Божій, вступитъ въ единеніе съ небеснымъ». Не менѣе сильно и стихотвореніе св. Григорія «на болѣзнь». «Опять пришелъ ты ко мнѣ, коварный; и сколько понятно, пришелъ для того, чтобы истерзать во мнѣ глубину моего сердца. Тебѣ хочется, чтобы отъ сильныхъ и многократныхъ потрясеній этой жизни палъ во мнѣ священный образъ. Ты напалъ на крѣпкую плоть, и разслабилъ меня отъ головы до ногъ, разрѣшивъ узы тѣхъ соковъ, которыми Богъ увлажилъ во мнѣ сухое вещество... Пришелъ ты съ убійственными замыслами, и излилъ на меня бѣднаго весь ядъ горькой своей злобы... Меня изнуряетъ еще мучительная и пожирающая болѣзнь, которая годъ за годъ точитъ мои члены... Не люблю я ни игривыхъ рѣчей, ни пріятныхъ для всякаго бесѣдъ, даже самыхъ веселыхъ, ни городскихъ торжищъ, ни рощей, ни бань, ни всѣхъ цвѣтовъ этой обманчивой жизни... Плачу же о томъ, что отвратилось отъ меня животворное око великаго Христа, Который нѣкогда взиралъ на меня заботливо, предназначалъ меня къ славѣ... Плачу о томъ, что повергъ я брозды богомудраго народа; не самъ, правда, отвергъ ихъ, однако же не держу въ рукахъ. А народъ сей восхищался прежде моими рѣчами, когда изъ устъ моихъ озаряло его Тройственное сіяніе... Слушатели скорбятъ; потому что умолкло для нихъ слово ихъ отца. Гдѣ мои всенощныя пѣснопѣнія и священныя пѣсни? Гдѣ пріятное утомленіе преклоненныхъ колѣнъ, при которомъ проливалъ я горячія слезы и собиралъ во едино омраченныя мысли? Гдѣ руки, кормившія бѣдныхъ и служившія больнымъ?.. Уже не воздѣваю рукъ предъ чистыми жертвами, чтобы пріобщаться великимъ Христовымъ страданіямъ... Плѣсень лежитъ на моихъ книгахъ, недокончены мои рѣчи... Все умерло еще у живаго; изнемогла моя жизнь»...

Въ «стихахъ о самомъ себѣ», нанисанныхъ св. Григоріемъ съ особеннымъ чувствомъ, поэтъ говоритъ: «Меня не связало супружество – этотъ потокъ жизни, эти узы тягчайшія изъ всѣхъ, какія налагаетъ на людей вещество, какъ начало трудовъ. Меня не плѣнили прекрасныя волны шелковыхъ одеждъ; не любилъ я продолжительныхъ трапезъ, не любилъ пресыщать прожорливое чрево – эту погибельную мать плотоугодія; не любилъ я жить въ огромныхъ и великолѣпныхъ домахъ; не разслаблялъ я сердца музыкальными звуками, нѣжно потрясающими слухъ; меня не упоевало нѣгою роскошное испареніе благовонныхъ мазей. И серебро и золото предоставлялъ я другимъ... Для меня пріятенъ кусокъ хлѣба; у меня сладкая приправа – соль; а столъ приготовленъ безъ трудовъ, и питіе трезвенное – вода. Мое лучшее богатство – Христосъ... Ни къ чему мнѣ не нужны ничтожная честь, которая проходить скорѣе разливающагося дыханія и скорогибнущая слава... Не важно для меня имѣть могущество въ городахъ или между гражданами, – увеселяться самыми лживыми и ничтожными грезами, которыя какъ приходятъ одна задругою, такъ и улетатотъ... Таковъ человѣческій родъ, таково человѣческое счастье: оно подобно самымъ непримѣтнымъ слѣдамъ корабля, которыя нарѣзываются спереди и исчезаютъ сзади... Одна слава была для меня пріятна – отличиться познаніями, какія собрали востокъ и западъ и краса Эллады – Аѳины, надь этимъ я трудился много и долгое время. Но всѣ сіи познанія, повергнувъ долу, положилъ я къ стопамъ Христовымъ, чтобы они уступили Слову великаго Бога, Которое затмѣваетъ Собою всякое извитіе и многообразное слово ума человѣческаго».

Въ числѣ стихотвореній св. Григорія о самомъ себѣ находится его автобіографія. «Цѣль его, говоритъ самъ поэтъ, – изобразить ходъ моихъ несчастій, а можетъ быть и счастливыхъ обстоятельствъ жизни, – потому что одинъ ихъ назоветъ такъ, а другой иначе, въ какомъ самъ, думаю, будетъ расположеніи духа. А нашъ произволъ не надежное мѣрило въ судѣ. Мѣрная же рѣчь забавляя, врачуетъ отъ скорби, а молодымъ людямъ служить и урокомъ, и наслажденіемъ, однимъ словомъ: пріятнымъ наставлетніемъ... Выслушайте человѣка самаго нелживаго, который во многихъ переворотахъ жизни, гдѣ и узнается многое, не мало понесъ трудовъ. – Все ветшаетъ, ветшаетъ даже и прекрасное современемъ; въ остаткѣ – или ничего, или самая малость. Гдѣ смыло землю стремительнымъ истокомъ проливныхъ дождей, тамъ остаются одни мелкіе камни; посему ни мало не удивительно, если скажу тоже о людяхъ обыкновенныхъ, которые и прежде не бывали въ числѣ добрыхъ, но походили на безсловесныхъ, поникшихъ къ землѣ. Страшный же, изрытый пропастями оврагъ, – это мы, то есть, наше, забывшее чинъ свой, сословіе (говорю это со слезами); это мы, предсѣдатели народа, учители прекраснаго: мы, которымъ дано въ удѣлъ питать души божественною пищею, но которые сами истаяваемь голодомъ; мы, враги немощей и въ то же время мертвецы;... мы путеводители по стезямъ, можетъ быть, стремнистымъ, по стезямъ, по которымъ ни кого еще не водили, даже не ходили и сами»... Далѣе св. Григорій весьма подробно описываетъ обстоятельства своей жизни. «Отъ пеленъ воспитанный во всемъ прекрасномъ, потому что имѣлъ совершеннѣйшіе образцы для себя дома, тогда еще пріобрѣлъ я какую-то старческую степенность и мало-по-малу скоплялось во мнѣ усердіе къ усовершенію. Я возрасталъ, а вмѣстѣ преуспѣвалъ во мнѣ и разумъ. Съ радостію читалъ я книги, въ которыхъ проповѣдуется о Богѣ, и имѣлъ обращеніе съ мужами, которые совершенны по правамъ». Описывая свои отношенія къ другу своему Василію Великому, онъ такъ говоритъ: «Василій – великое пріобрѣтеніе, для настоящаго вѣка. Съ нимъ вмѣстѣ мы учились, и жили, и размышляли... У насъ было все общее, и одна душа въ обоихъ соединяла то, что раздѣлали тѣла. А что преимущественно насъ соединяло, такъ это Богъ и стремленіе къ совершенству. Когда пріобрѣли мы столько взаимной довѣренности другъ къ другу, что высказали одинъ другому и глубины сердечныя, – тогда соединились между собою еще тѣснѣйшими узами любви; потому что одинаковость чувствованій и взаимную привязанность дѣлаетъ болѣе неразрывною». «Что же потомъ? Возвращеніе въ отечество и избраніе рода жизни; много уже времени посвящено было наукамъ; мнѣ почти исполнилось тридцать лѣтъ»... Говоря о своемъ пребываніи въ Константинополѣ, св. Григорій такъ пишетъ о тѣхъ бѣдствіяхъ, которыя онъ претѣрпѣлъ тамъ: «весь городъ пришелъ въ волненіе и возсталъ противъ меня за то, что будто бы я вмѣсто единаго Бога, вывожу многихъ боговъ. И это было неудивительно. Такъ ихъ учили, что вовсе не знали они благочестиваго ученія, пне знали, какъ Единица умопредставляется троично, и Троица – единично, если въ обоихъ случаяхъ умопредставлять блогочестно... Умолчу о камняхъ – угощеніи, какое сдѣлали они мнѣ... а потомъ какъ убійцу, представляли правителямъ города... но защитникомъ мнѣ былъ Христосъ!».. А вотъ кокой былъ у св. Григорія «ясно и прекрасно начертанный законъ обученія» своихъ пасомыхъ: «не признавать единственнымъ путемъ къ благочестію легко пріобрѣтаемаго и зловреднаго языкоболія..., но доказывать благочестіе всего болѣе исполненіемъ заповѣдей, – тѣмъ, чтобы питать нищихъ, принимать странныхъ, ходить за больными, постоянно проводить время въ псалмопѣніяхъ, молитвахъ, воздыханіяхъ, слезахъ, въ обузданіи чрева, въ умерщвленіи чувствъ, въ подчиненіи доброму порядку раздражительности, смѣха и устъ, наконецъ усмирять плоть силою духа... Достаточно ученіе и простой вѣры, какою безъ мудрованій по большей части спасаетъ Богъ». Далѣе съ совершенною подробностію поэтъ разсказываетъ о послѣдующей своей жизни въ Константинополѣ, описываетъ послѣднее разставаніе съ своею паствою, и заканчиваетъ свою біографію слѣдующимъ образомъ: «вотъ я дышащій мертвецъ, вотъ я побѣжденный и вмѣстѣ увѣнчанный, въ замѣнъ престола и пустой пышности стяжавшій себѣ Бога и божественныхъ друзей! Оскорбляйте меня, благодушествуйте, скачите, мудрецы, сложите пѣснь о моихъ несчастіяхъ, пойте ихъ въ собраніяхъ, на пирахъ и въ храмахъ, – возглашайте свою побѣду какъ пѣтухи, вытянувшись и высоко поднявъ голову, ударяйте локтями себѣ въ бока среди безумцевъ! Одинъ захотѣлъ, и всѣ вы одержали побѣду. А если самъ я хотѣлъ этого, – то какая зависть – лишитъ меня и этой славы, хвастаясь, что свели съ престола силою! Если же я не хотѣлъ, устыдитесь сдѣланнаго худо вы, которые вчера возвели на престолъ, и нынѣ изгнали. Что же буду дѣлать избѣжавъ сего? Стану съ ангелами... Сосредоточусь въ Богѣ. А рѣчи обо мнѣ другихъ пусть разносятся какъ легкіе вѣтерки. Я пресытился ими... Одного ищу себѣ – обитать вдали отъ злыхъ; гдѣ могъ бы единымъ умомъ искать Бога, гдѣ питала бы мою старость утѣшительная надежда горнихъ благъ. Чтожъ принесу въ даръ церквамъ? Слезы. Къ этому привелъ меня Богъ, подвергнувъ жизнь мою многимъ превратностямъ. А куда приведетъ она меня, повѣдай мнѣ, Божіе слово. Молю Тебя, чтобы привело въ неколебимую обитель, гдѣ моя Троица и Ея сочетанное сіяніе, Троица, Которой и неясныя тѣни приводятъ меня въ восторгъ».

Не всѣ стихотворенія св. Григорія Богослова проникнуты равною силою вдохновенія, – но нужно припомпить возрасть, когда писаны эти стихотворенія: поэтъ не былъ пламеннымъ юношею, но почтеннымъ старцемъ, – а въ такое время развитіе духовныхъ силъ преобладаетъ на сторонѣ разсудка, а не фантазіи. Могла быть и другая причина: священный поэтъ при написаніи своихъ стихотвореній имѣлъ извѣстную цѣль, которая необходимо связывала его, а потому тѣ стихотворенія его выше, вдохновеннѣе, въ которыхъ не цѣль преобладаетъ надъ поэтическимъ стремленіемъ духа, а духъ надъ цѣлью. Таковы гимны его къ Богу и тѣ стихотворенія, гдѣ поэтъ говоритъ о себѣ самомъ, гдѣ углубляясь внутрь души своей, чувствуя ея скорби, онъ видитъ причину этихъ скорбей – въ суетѣ жизни: элегическій тонъ этихъ стихотвореній былъ всего сроднѣе унылому, меланхолическому духу старца, близкому съ новой жизни за гробомъ...

※ ※ ※

Св. Григорій Богословъ былъ самымъ лучшимъ представителемь духовной жизни и блестящаго христіанскаго литературнаго развитія четвертаго золотаго вѣка духовнаго просвѣщенія. Возвышениый и глубокій полетъ его свѣтлой богословской мысли, обильная и почти изумительная производительность его проповѣдническаго и авторскаго слова, широкій горизонтъ, какимъ владѣла его мысль, сильная діалектика, – все это дѣлаетъ его знаменитѣйшимъ Отцомъ Церкви и заставляетъ насъ чаще и чаще обращаться къ его великимъ твореніямъ, чтобы посредствомь его божественной мудрости повѣрять и восполнять свои религіозныя сужденія, знаніи и убѣжденія. Это самое узаконила для насъ св. православная Церковь, назвавъ Григорія Богослова великимъ Вселенскимъ Учителемъ!...

 

Василій Глѣбовъ.

 

«Прибавленія къ Рязаннскимъ Епархіальнымъ Вѣдомостямъ». 1867. № 11. С. 383-392; № 12. С. 411-418; № 13. С. 429-436; № 14. С. 460-466; № 15. С. 484-490; № 16. С. 513-519; № 17. С. 540-545.

 

Объ авторѣ. Протоіерей Василій Ѳеодоровичъ Глѣбовъ, изъ Рязанской епархіи. Въ 1866 г. оконч. курсъ въ Рязанск. дух. сем., рукоп. во священника къ Воскресенской церкви села Іюбичи, Зарайскаго уѣзда 1867 г., обуч. въ Спб. дух. акад. и окончилъ курсъ со степ. кандид. въ 1873 г. и въ семъ-же году опред. къ церкви Сергіево-Маріинскаго пріюта въ Спб., 1880 г. перемѣщ. къ Гельсингфоргск. Успенск. собору, въ 1885 г. перемѣщ. къ Выборгскому собору, 1889 г. перемѣщ. къ Екатерининской Василеостров. церкви, 1893 г. къ Сѵмеоновской церкви, 1895 г. къ Митрофано-кладбищенской ц., въ этомъ-же году перемѣщ. къ Сѵмеоновской церкви и засимъ къ сей церкви. Им. орд. св. Анны 3 ст. съ 1885 г. (Памятная книга по С.-Петербургской епархии. Сост. Н. М. Кутеповъ. Спб. 1899. С. 162.)

※ ※ ※

Тропарь, гласъ 1-й:

Пастырская свирѣль богословія твоего/ риторовъ побѣди трубы,/ якоже бо глубины Духа изыскавшу,/ и доброты вѣщанія приложишася тебѣ./ Но моли Христа Бога, отче Григоріе,// спастися душамъ нашимъ.

Кондакъ, гласъ 3-й:

Богословнымъ языкомъ твоимъ сплетенія риторская разрушивый, славне,/ православія одеждею, свыше истканною, Церковь украсилъ еси,/ юже и носящи, съ нами зоветъ, твоими чады:/ радуйся, отче, //богословія уме крайнѣйшій.

• ← Протоіерей Петръ Смирновъ – Поученіе въ день празднованія иконѣ Божіей Матери «Утоли моя печали».
• Святаго Григорія Богослова Молитвы. →

---

---

«Благотворительность содержит жизнь».
Святитель Григорий Нисский (Слово 1)

Рубрики:

• Церковь, Государство и Общество
• ЦЕРКОВНОЕ ПЕНИЕ
• ЦЕРКОВНОЕ ИСКУССТВО
• ЦЕРКОВНО-НАРОДНЫЙ МЕСЯЦЕСЛОВ НА РУСИ
• ЦЕРКОВНАЯ ДИСЦИПЛИНА
• ХРАМОЗДАТЕЛЬСТВО
• УЧИЛИЩЕ МОЛИТВЫ
• УЧАСТИЕ МИРЯН В ЖИЗНИ ЦЕРКВИ
• Уставные чтения (проповедь книги)
• УРОКИ ИЗ ЖИЗНИ СВЯТЫХ
• УРОКИ БОГОСЛУЖЕНИЯ
• Узкий путь в Царство Небесное
• СЛУЖЕНИЕ ЖЕНЩИНЫ ХРИСТИАНКИ
• СИНОДИК ПРАВОСЛАВИЯ
• СИЛА БОЖИЯ И НЕМОЩЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ
• СВЯЩЕННАЯ БОРЬБА РПЦЗ С АПОСТАСИЕЙ
• Святоотеческое Училище Благочестия
• СВЯТИТЕЛЬ ФИЛАРЕТ МОСКОВСКИЙ
• СВЯТИТЕЛЬ ФИЛАРЕТ (ВОЗНЕСЕНСКИЙ)
• СВЯТИТЕЛЬ ИОАНН ШАНХАЙСКИЙ И САН-ФРАНЦИССКИЙ
• СВЯТИТЕЛЬ АВЕРКИЙ (ТАУШЕВ)
• Святая Русь под омофором Богородицы
• СВЕТОЧИ ХРИСТИАНСТВА
• РУССКИЙ ПАСТЫРЬ
• РУССКИЙ ИНОК
• РПЦЗ, ТРЕТИЙ РЕЙХ И ВОВ
• РОЖДЕСТВЕНСКОЕ
• ПСАЛТИРЬ
• ПРОПОВЕДНИЧЕСКИЕ ТЕМЫ
• ПРОПОВЕДНИЧЕСКАЯ ХРЕСТОМАТИЯ
• ПРАКТИЧЕСКОЕ РУКОВОДСТВО ДЛЯ ПАСТЫРЕЙ
• ПРАКТИЧЕСКАЯ ЛОГИКА
• ПРАВОСЛАВНЫЕ ОТВЕТЫ
• Православное Христиансто и современный мир
• Православное Христиансто и его враги
• Православная Христианская Семья
• ПРАВОСЛАВНАЯ ПОЭЗИЯ
• ПРАВОСЛАВНАЯ ПЕДАГОГИКА
• Православная Община
• ПРАВОСЛАВНАЯ ИКОНОГРАФИЯ
• ПОУЧИТЕЛЬНОЕ ЧТЕНИЕ
• Поучения Святых Отцов
• ПОСТНИЧЕСТВО
• ПОДВИЖНИКИ БЛАГОЧЕСТИЯ
• ПАСХАЛИЯ И ЦЕРКОВНЫЙ КАЛЕНДАРЬ
• ПАСХА ГОСПОДНЯ
• ПАСТЫРСКИЙ КРЕСТ
• Основная
• ОРУЖИЕ ПРАВДЫ
• О ПОКРОВИТЕЛЯ НАШЕГО ЦЕНТРА
• НОВОСТИ ИЗ ЖИЗНИ ЦЕРКВИ
• Новомученики и исповедники Российские
• НЕИЗВРАЩЕННАЯ ЦЕРКОВНАЯ ИСТОРИЯ
• НЕБЕСНАЯ ПОМОЩЬ В НАШИХ НУЖДАХ И ПЕЧАЛЯХ
• НАШИ ИЗДАНИЯ
• НАЗИДАТЕЛЬНЫЯ РАЗМЫШЛЕНІЯ
• МЫСЛИ НА КАЖДЫЙ ДЕНЬ ГОДА
• МОНАШЕСКОЕ ДЕЛАНИЕ
• МИТРОПОЛИТ ВИТАЛИЙ (УСТИНОВ)
• МИТРОПОЛИТ АНТОНИЙ (ХРАПОВИЦКИЙ)
• МИССИОНЕРСТВО
• ЛИТУРГИКА
• КРЕЩЕНИЕ ГОСПОДНЕ (СВЯТОЕ БОГОЯВЛЕНИЕ)
• КОЛОКОЛЬНЫЙ ЗВОН
• КНИЖНОЕ ОБОЗРЕНИЕ
• КАНОНИКА (ЦЕРКОВНОЕ ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВО)
• ИМЯБОЖИЕ - ДРЕВНЯЯ ЕРЕСЬ
• ЗАПАДНОЕ ПРАВОСЛАВИЕ
• ЖИЗНЬ ПОСЛЕ СМЕРТИ
• ЕРЕСЬ СЕРГИАНСТВА (СЕРВИЛИЗМ)
• ЕПИСКОП ГРИГОРИЙ (ГРАББЕ)
• ЕВАНГЕЛЬСКОЕ ЧТЕНИЕ
• ДУХОВНЫЕ СТИХИ
• ДУХОВНАЯ БЕСЕДА
• ДОГМАТ ИСКУПЛЕНИЯ
• ДЕТСТВО И ЮНОСТЬ ВО ХРИСТЕ
• ГОЛОС РУССКОГО ПАСТЫРЯ
• ВОСКРЕСНАЯ БЕСЕДА
• ВНЕБОГОСЛУЖЕБНОЕ ЧТЕНИЕ
• Видео
• ВЕЛИКОЕ ТАИНСТВО ЕПИСКОПСТВА
• В ПОМОЩЬ ГОВЕЮЩИМ
• БОГОСЛУЖЕБНЫЕ ТЕКСТЫ И УКАЗАНИЯ
• БОГОСЛОВСКИЕ ТРУДЫ
• Архиерейский Собор РПЦЗ 2016
• Архиерейский Собор ПРЦ/РПЦЗ 2017
• АРХИЕПИСКОП АНТОНИЙ (БАРТОШЕВИЧ)
• Апостасия последних времен
• АНГЕЛОЛОГИЯ
• Азбука православного христианина
• АГИОЛОГИЯ
• «ДУХОВНАЯ БРАНЬ». Свято-Афанасьевское издание

Популярное:

• ПРАВОСЛАВНАЯ И ИУДЕЙСКАЯ ПАСХИ НИКОГДА НЕ СОВПАДАЮТ (ВРЕМЯ ПРАЗДНОВАНИЯ ПАСХИ).
• ИКОНА БОГОРОДИЦЫ «НЕПРОХОДИМАЯ ДВЕРЬ» – УТЕШИТЕЛЬНИЦА РУССКОГО НАРОДА В СМУТНОЕ ВРЕМЯ.
• Протоіерей Стефанъ Луканинъ – О значеніи крестныхъ ходовъ и освященія воды (Слово въ день Происхожденія честныхъ древъ Креста Господня).
• О СОСТОЯНИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА В КОНЦЕ МИРА (ПОСМЕРТНЫЕ ВЕЩАНИЯ ПРЕПОДОБНОГО НИЛА МИРОТОЧИВОГО АФОНСКОГО, ГЛАВЫ 28-37)
• ЧТЕЦАМ И ПЕВЦАМ О ЦЕРКОВНОМ ЧТЕНИИ. ТРИ СТЕПЕНИ ХОРОШЕГО ЦЕРКОВНОГО ЧТЕНИЯ: ПРАВИЛЬНОСТЬ, ТОЛКОВОСТЬ, УМИЛИТЕЛЬНОСТЬ (1911)