Новомученик Евгений Поселянин – О СВЯТИТЕЛЬСТВЕ. (Памяти свв. Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоуста.).
Икона Беседа трех святителей («Добрые плоды Учения»). Савин Никифор Истомин. Нач. XVII в.
Говорили о разных святых местах и святынях. Вспомнили о том острове Кипре у Малой Азии, где почивает святитель Спиридон Тримифунтский. Рассказывали, как в день памяти его мощи святителя носят на носилках по городу, с какою назойливостью любопытствующие англичане осматривают мощи и как это праздное любопытство их, лишенное благоговения, отражается печальным выражением на лике святителя...
– А знаете ли, – сказал один из присутствующих, – об одной трогательной подробности из жизни святителя Спиридона по смерти его?.. Всякий год святителю Спиридону меняют обувь, и она оказывается за истекший год изношенною.
– Как так?
– А это в знамение того, что святитель усердно помогает людям и идет туда, куда его призывают. Ну, за год обувь и изнашивается. Рассказывают даже, что порою облачение святителя оказывается мокрым, словно он ходил по воде. Святитель спасает тонущих на море, и – вот от этого ризы его и бывают иногда мокры.
И при этом предании, полном такой свежести веры, встает в утешительном мягком сиянии благородный, простой и вместе с тем величавый образ святителя Спиридона.
Простой пастух... Но какое парение ума и какие высоты веры! На Первом вселенском соборе он стал возражать Арию. Отцы собора страшились его простоты. А он... Он спокойно пояснял сосуществование трех Ипостасей в Божестве.
– Смотри, – сказал он в заключение, беря на руки кирпич, – тут один кирпич, но в нем – глина, огонь и вода. Ну, смотри...
И тогда, по вере этого пастуха, кирпич мгновенно разложился на составные части свои. Языками заблестело пламя, потекла вода, и на руках святителя лежала бесформенная масса глины.
Во время голода, чтобы выручить человека, святитель однажды превратил змею в золото. Другой раз, спеша к осужденному, перешел по поверхности раздувшегося от дождей потока.
И теперь еще часто можете вы слышать о быстрой, можно сказать, бурной помощи, оказываемой святителем Спиридоном людям в их денежных затруднениях. Ибо тот род деятельности, которому посвящают себя при земной жизни, ему же обыкновенно остаются святые верны и в небесную пору своего существования...
И вот, у святителя Спиридона в его кажущемся ненарушимом покое за год изнашивается обувь. Ходит-ходит по миру, чутким ухом прислушивается, где его зовут, и «ускоряет на помощь».
Преподобный в своей пустыне представляется борцом во время кипящего еще боя. Святитель – это уже раздаятель благодати. В нем покой и тишина. Борьба в прошлом, там, далеко, в начале... А тут безоблачное небо и уверенно плещущее и животворно греющее солнце.
Те, кто знал таких великих и истинных архиереев, каким был, например, великий митрополит Московский Филарет, те переживали пред ним какое-то особое успокоение духа. Что-то совершенное, законченное, глубоко мирное было в самом облике его, в речах, словах, в движениях, в том, как, благословляя народ, он, пристально смотря каждому в глаза, произносил неспешно освящающие слова: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа» и неспешно осенял крестным знамением чело, грудь и плечи стоящего пред ним человека.
И то счастливое успокоение, какое-то благодатное затишье души переживается и теперь, когда о нем вспомнится или услышится.
Недавно в старом журнале попались мне воспоминания о митрополите Филарете викария его, преосвященного Леонида, и из разных крупных и мелких черт его жизни какой складывается отрадный, сияющий, умиряющий образ!
«Ладан он любил... Была особая комната близ алтаря. Из нее он слушивал обедню и говорил об этой комнате:
«Войдешь, и там приятный запах ладана».
Ежедневно подолгу читал он утром Библию, и эта книга, старинная, толстая, неизменно бралась им во все его поездки.
Был он чувствителен к природе. Любил цветы, но пахучие.
Дома ходил в черной шерстяной одежде, опоясанной по кафтану шитым поясом и более длинным белым креповым, концы которого низко спускались с левой стороны. Белье, одежды, креп на клобуке – все было, всегда чрезвычайно опрятно, пятнышка терпеть не мог.
Умывался много раз в день, частью для свежести лица, частью для освежения зрения.
При просьбе помолиться за больного вынет он, бывало, из кармана свой бумажник и запишет имя болящего, говоря: «Скажите болящему, чтобы он призвал на помощь Матерь Божию и имя преподобного Сергия». Часто, когда он выслушивал рассказы о скорбных обстоятельствах какого-нибудь семейства, слезы были у него на глазах.
Его вера была не кидающаяся каждому в глаза, но глубокая, твердая.
Он пламенел внутренним огнем, который бросал лучи свои сквозь его карие глаза, отененные прекраснейшими бровями. Особенно хороши были эти глаза, когда, при внимании к чужому живому слову или к чтению, они чуть суживались, огонь их сокращался, а взор был неподвижно устремлен, как бы испытуя собеседника. Невозможно было тогда выдержать этого копья.
И пред этим образом высочайшего из русских архипастырей последних времен почему-то надежнее становится на душе, на противоречия жизни накидывается успокаивающий покров, и чувствуется какая-то благодатная тишина...
И то же настроение обнимает душу, когда читаешь творения этих людей, когда вспоминаешь совершенные ими дела...
Какое величие, какая красота!
Вот будущий величайший поборник православия, святитель Афанасий Александрийский в детстве, играя на морском берегу со сверстниками-язычниками, исполняет над ними обряд крещения. И собор вменяет это крещение в истинное.
Вот тот же бессмертный Афанасий, один во вселенной, поддерживает клонящуюся к крушению истину православия. Все изменили, все предали. Народ, монастыри, император и двор, военачальники, иерархия и клир – все ариане. И над всем этим торжествующим арианством возвышается несокрушимым адамантом исповедник истины, Афанасий. Во множестве претерпенных им изгнаний, скитаясь по пустыне и скрываясь в пещерах от преследующих, сиял он на весь мир, стоял отовсюду видным столпом, на котором одном покоилась гонимая правда православия..
Дивный Златоуст, то в пламенных речах обличающий порок людской, как бы высоко ни гнездился этот порок, то тихими словами рисующий бесконечность милосердия Божественного, – великий и среди громов рукоплещущей ему толпы, им восхищенной, еще более великий в последнем изгнании своем, изнемогший, влачимый в пекле безводной пустыни безжалостными солдатами, предающий свой исповеднический дух Богу со словами последней хвалы: «Слава Богу за все!..».
А эта священная двоица, связанная узами великой дружбы духовной и в вечности горящая ровным светом, сияющая одинаково яркими огнями: Василий Великий, Григорий Богослов. Их жизнь в средоточии тогдашней мудрости человеческой – Афинах, где, среди стольких наслаждений, они знают только лишь два пути – в церковь и школу. Потом их подвиги врозь – жизнь воздержания и самоотречения, молитвы и усиленного богословствования. Потом опять вместе – два года жизни в пустыне, в прекрасной местности, в том отрадном быту, который живописует сам Василий: «О, уединенное житие, дом учения небесного, в котором Бог есть все, чему учимся. Пустыня – рай сладости, где и благоуханные цветы любви то пламенеют огненным цветом, то блестят снеговидною чистотою, с ними же мир и тишина. Там фимиам совершенного умерщвления не только плоти, но и самой воли, и кадило всегдашней молитвы, сладко сгорая, непрестанно вскипает огнем любви Божественной. Там цветы добродетели процветают благодатию неувядаемой красоты... О, пустыня, услаждение святых душ, рай неисчерпаемой сладости!..».
Потом труды Василия в Кесарии Каппадокийской, его борьба с арианами, его больницы и школы; покорные труды Григория по сотрудничеству своему отцу, епископу, и внезапное возведение на Константинопольскую кафедру и торжество при нем православия, им подготовленное. Жизнь его в доме родственника, где он одну из комнат обращает в храм, названный им Анастасия (воскресение), ругательства над ним ариан со швырянием в него каменьями и его неустанная проповедь. Возвращение императором Феодосием и храмов православным и торжественное введение Григория в главный храм столицы. Созвание – по настоянию Григория – Второго вселенского собора... Совершенное изнеможение Григория...
И, наконец, эти последние восемь лет уединения: «Я умер для жизни. Один в мрачной пещере без обуви, без огня. Ложе мое – древесные ветки. Постель – власяница и пыль на полу, омоченная слезами... Увы мне! Спешу я к небу, к Божией обители. Меня держит эта плоть. Разреши меня, Царю мой, от уз земных и вчини в небесное ликование».
Святыня, тишина, успокоение, льющаяся благодать – вот что испытывает душа, подходя к области истинного святительства.
Е. Поселянин. Тайна Воскресения. Москва 2005. C. 53-59.
Об авторе. см. здесь